Запах свободы

Не надо встреч… Не надо продолжать…

Не нужно слов, я вас молю: не стоит!

И если вновь больное сердце ноет,

Заставь его застыть и замолчать…

…В восемь с половиною часов утра за окном забрезжил рассвет. Холодные лучи восходящего солнца сливались с перламутром падающих с неба пушистых снежинок. Распахнутые портьеры из плотного синего сатина, подвязанные широкими лентами в тон, не скрывали кружева морозных узоров на заиндевелом стекле, а чуть выше виднелся засыпанный снегом яблоневый сад… Молодая женщина очнулась от кошмарного сна и несмело огляделась. Рядом с нею не оказалось никакого мужчины! Она была совершенно одна в своей любимой мезонинной горнице, где часто отдыхала после бессонных ночей: во время болезни детей Анна не доверяла их нянькам. Большая изразцовая печь и здесь успела остыть за ночь, но мезонин, благодаря утолщенным стенам и плотной крыше, надолго сохранял тепло. «Слава Богу, всё же я не согрешила с Владимиром! Ах, Боже мой!.. Была охвачена безумием, находилась в шаге от падения, но нашла в себе силы остановиться… Но как же бесстыдно я поначалу вела себя с ним, бывшим хозяином, женатым человеком! После недавней гибели Игоря!.. Позволяла целовать себя всю, таяла от его объятий, льнула к нему и в порыве страсти сорвала пуговицу на его рубашке… Отрезвило меня обручальное кольцо, ярко блеснувшее на руке Владимира, когда он потянулся к моему лицу… Как я теперь буду смотреть Корфу в глаза?! Я, воспитанная дворянкой! Позор! Стыд! Я не могу даже припомнить всех слов, которые в отчаянном забытьи шептала ему! Он наверняка не подозревал во мне подобной пылкости… Боже мой! Нет, нам определенно нельзя более видеться: когда этот мужчина рядом, я по-прежнему лишаюсь рассудка и начинаю творить глупости! Я не ручаюсь за себя! О, зачем, зачем Владимир приехал? Зачем?.. Мне и так тяжко! Игорь, Игорь, для чего ты так рано покинул меня и детей?» Анна закуталась в одеяло, уткнулась мокрым от слез лицом в подушку, и болезненные воспоминания нахлынули на нее. О том, как в тот роковой день преданный Приволжину кучер Кузьма созвал на помощь горняков, как пытались они искать Игоря в замерзшем озере и не нашли. Выход оставался один: дожидаться весны, когда всплывет тело… Через пару дней Кузьма повез ее с детьми и няньками в Стрельню… Дома служанки засуетились, принялись отпаивать ее успокоительными травами и снадобьями. Третьего дня дачу посетила Дарья Игнатьевна Приволжина. Она обвинила Анну и в смерти супруга, и в гибели Игоря. Со злобным пафосом заявила, что «незаконнорожденных выродков» она видеть не желает, что ранее терпела их лишь ради сына. Про наследство Анна пусть и думать не смеет: всё достанется сестрам Игоря и их законнорожденным детям. «Убирайся куда хочешь и как можно скорее! Место твоё подле хозяина, как и полагается всякой холопке… Надеюсь, уразумела?.. Чтобы через неделю ноги твоей в Стрельне не было, в противном случае — заявлю в полицию», — набатом стучали в голове Анны слова несостоявшейся свекрови. Жизнь с Игорем, полная нелепых семейных тайн, волнений, трепета и взаимной любви в одно мгновенье пронеслась перед мысленным взором Анны. Она винила себя и в смерти Приволжина-старшего, и в гибели Игоря, считала случившееся с ним несчастье Господним наказанием, карой, посланной за грех блуда. Не случайно же ее возлюбленный утонул на пути к храму Божьему, так и не дойдя до него… А минувшей ночью она едва не повторила ошибку с Корфом — едва не стала соучастницей нового, более страшного греха! …Анна совершенно обессилела от переживаний, бессонных ночей, и теперь в теплой уютной горнице немного расслабилась и снова погрузилась в спасительный сон… Когда она проснулась, было уже десять часов утра. В течение получаса в сорочке и шлафроке Анна бестолково слонялась из угла в угол, не зная, как лучше поступить. Она понимала, что должна выйти к Владимиру, поблагодарить и попрощаться с ним, но всё никак не могла решиться. Наконец молодая женщина немного успокоилась, уселась за секретер, взяла в руки перо и лист бумаги… *** Владимир очнулся от полудремы, вскочил с дивана, оглядел незнакомую переднюю и сокрушенно помотал головою. Поднял с пола саквояж, перекинул на руку пальто и бросил взгляд на часы: скоро одиннадцать. Неприятно заныло в груди: не то сердце шалит, не то простуда дает о себе знать. Закашлявшись, он опустился на стул возле окна — отдышаться. На шум из анфилады внутренних комнат вышла женщина средних лет с трехлетним мальчиком на руках и настороженно замерла при виде незнакомца. — Кто вы, сударь? — спросила она и насупилась: кухарка Алевтина и нянька Федосья уже сообщили ей, что по дому бродит странный гость, похожий на «его степенство» Игоря Приволжина. Пристально вглядевшись в Корфа, она не нашла ничего общего между красавцем-купцом и измотанным господином в помятом кителе, с утомленными бессонницей глазами и нездоровым румянцем на скулах. — Друг семьи. Барон Корф, — в который раз за эти сумасбродные часы отрекомендовался Владимир, поднявшись. По словам служанки, Анна отказывалась покидать мезонин, пока гость не уедет. — Настасья Лександровна велела закладывать для вас сани, а прежде — накормить обедом, господин барон! Сказала, что ей не нужна ничья помощь… Вам наверное лучше поскорее уехать, не то заморит себя голодом-то наша Настасья Лександровна! По правде вам скажу: она порою страсть как упряма! Ежели что внушит себе али скажет, от своего решенья ни про что не откажется! Проговорив сию сентенцию, женщина выжидательно уставилась на гостя. Она была высокая, грузная, и сын Анны дремал у нее на руках, прислонив златокудрую голову к ее широкому плечу. Владимир выслушал няньку с непроницаемым лицом, хотя ее слова покоробили его. Нужно было поторапливаться: он потратил много времени на напрасную поездку до постоялого двора, а обещал Александре поспеть к родам, которые должны были случиться к Рождеству, а нынче уже двадцатое декабря, совсем недолго осталось до светлого Праздника! Корф всей душою рвался и в Петербург к Репнину за вольной для Анны: от пригорода до северной столицы было всего полдня пути, но Владимир и этим временем не располагал. «Что делать? Вломиться в комнату к упрямице?.. Только всё испорчу. Разозлюсь, не совладаю с собою! Нет, пожалуй, не стоит…» — Предоставьте мне возможность написать письмо, и я покину дачу! Передайте Анне… э-э-э… Анастасии Александровне: пусть не изволит беспокоиться… Вскоре явилась молодая шустрая горничная. Вежливо проговорив: «Пожалуйте-с», она провела гостя в библиотеку покойного Приволжина, учтиво указала на бюро и оставила наедине с собою. Корф замешкался на пороге библиотеки, отсутствующим взором окинул высокие окна, затемненные полупрозрачными портьерами с драпировкой, ряд неоготических книжных шкафов из красного дерева с медной и черепаховой инкрустацией, десяток стульев, обтянутых зеленым сафьяном, письменный стол с орнаментом и резьбою, расположенный в центре просторного помещения. Шкафы окаймляли не только стены, но размещались и на хорах, куда вела винтовая деревянная лестница с железными позолоченными перилами. В библиотеке было прохладно, но при этом уютно. Корфу очень захотелось прилечь и вздремнуть прямо здесь, в мягком кресле возле заставленного книгами стеллажа. Пахло древесиной, чернилами, старой бумагой, ванилью, корицей и пылью, которая слегка щекотала нос при вдохе. На участках стен, свободных от шкафов, висели гравюры на металле с изображениями природы. Среди них размещались и портреты Анны, написанные маслом. На одном из них она была изображена в полный рост: юная, счастливая, улыбающаяся, с новорожденным сыном на руках. Владимир сглотнул горький ком: как трогательна и мила его любимая женщина… На соседнем полотне она же запечатлена на фоне ромашкового поля: ее взор устремлен куда-то вдаль, а Приволжин стоит рядом и любовно глядит на нее… Усилием воли оторвавшись от созерцания портретов, Владимир приблизился к шкафам и заметил на полках несколько десятков томов Д’Аламбера, Дидро, географа Бюшинга, историка М. П. Погодина и археолога М.А. Веневитинова, а также романы: «Страдания юного Вертера» И. В. Гёте, «Новая Элоиза» Ж. Руссо, «Приключения Телемака» Франсуа Фенелона, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Попадались на глаза барону и более ранние издания — прошлого и позапрошлого столетия. Некоторые книжные раритеты были украшены драгоценностями, помещены в оклады и хранились на отдельных стеллажах под замком. Владимир нечаянно увлекся книгами на нижней полке и, быстро пролистав некоторые из них, обнаружил на внутренних сторонах переплетов деловые и дарственные записи. «Получена в подарок от глубокоуважаемой княгини М. М. Сенчиной. 25.VIII.1845». «Вернуть князю В. Д. Львову. IX.1847». В изданиях с кожаным переплетом, позолоченным обрезом и шелковой ленточкой-закладкой Владимиру попались более интересные и волнительные строки: «С Рождеством, моя милая Анастасия! Люблю тебя, мой ангел! Свет очей моих, услада моего сердца. До гроба твой, только твой. Игорь. 25.XII.1844». «Сияй красой своею, озаряй дом наш любовью, согревай его своими теплом. Бесконечно благодарен тебе, родная моя, за рождение нашей дочери Ксении. 4.IV.1845». Корф вновь почувствовал першение в горле, читая послания, написанные четким, красивым почерком купца Приволжина. Подняв голову, он заметил возле стеллажа с инкрустацией еще один большой портрет, на сей раз с траурной лентой. На нем Игорь был изображен сидящим в кресле в светлой рубашке, которую оттеняла густая каштановая борода. Молодой купец выглядел на полотне живым и слегка улыбался, а глубокие и умные глаза его светились мягким блеском. «Такого человека не стало… Такого человека… Бедная Анна! Неисповедимы пути Твои, Господи…» Усевшись наконец за стол на обтянутый кожей табурет, барон обратил внимание на сборник стихов Батюшкова с золотой отделкой по краям, небрежно лежащий возле пресс-папье. Он взял в руки томик, повертел им в руках, принюхался. Книга была совсем новой и пахла типографической краской. Владимир раскрыл ее и наткнулся на слова в уголке: «Самой прекрасной, самой любимой и дорогой женщине. С новым 1847 годом, милая Настенька!» Корф погладил надпись, дважды поцеловал, отложил книгу в сторону и тяжело вздохнул. Прекрасный богатый дом отстроил Приволжин, но Анне с детьми, скорее всего, жить в нем не придется… Бросив взгляд на старинные напольные часы с бронзовым орлом над римским циферблатом, барон опомнился, подвинул к себе бумагу, чернильницу и перо… Анна! Я ни в коем случае не хотел оскорбить Вас, воспользоваться Вашим горем и отчаяньем… Я приехал лишь для того, чтобы поддержать и поговорить о Вашем будущем и о будущем детей. Но нам сие не удалось… То, что произошло ночью… Мне чрезвычайно тяжело писать об этом. Вы не подумайте, что я жалею. Нет. Этой ночью я… не могу сказать, что был счастлив… Но я любил, люблю Вас сильнее прежнего… Держа Вас в своих объятиях, я испытал и самые сладостные, и самые тяжелые мгновения в своей жизни… Вы же, остановив меня, безусловно, поступили правильно. Вы оказались сильнее моей слабости, Анна, и я горжусь Вами и бесконечно благодарен за это! Теперь перейду к делу. Я дважды писал в Петербург Михаилу Репнину, но ответа не получил. Уверен, что в том повинны перебои с почтой из-за морозов. Я обещаю: как только разрешу семейные проблемы и стану посвободнее от больничных хлопот, непременно самолично съезжу к Репнину и привезу Вашу вольную. Помогу Вам с оформлением прочих документов на Ваше настоящее имя. А покамест поезжайте как можно скорее с детьми к Арсению Филатовичу, отдыхайте и набирайтесь сил. Я хорошо понимаю Вашу настороженность и нежелание обращаться к Репнину, но поверьте, Миша раскаялся в содеянном и очень тяжело переживал Ваше исчезновение. Он оставил Вас в крепостных лишь затем, чтобы на правах хозяина гарантированно разыскать Вас. А позднее князь уже перестал надеяться на то, что Вы живы. Анна, я скорблю вместе с Вами о покойном Игоре. Вы же знаете, я имел счастье познакомиться с ним лично, и у меня сложилось о нем весьма приятное впечатление. Вам наверняка известно о том, что Приволжина-старшего тоже не стало, он скончался в больнице две недели назад. Профессор оказался бессилен ему помочь… Вы сами понимаете, Анна, что по закону ни Вам, ни детям Вашим от покойного Игоря Андреевича ничего не полагается. Средства, пожертвованные Игорем на больницу, стали казенными, и их, к сожалению, уже не вернуть. Оставляю Вам несколько кредиток вместе с письмом, их должно хватить на первые два месяца. Анна, послушайтесь моего доброго совета: возьмите с собою подарки Игоря, — это не фамильные вещи, и они принадлежат Вам по праву, как матери его детей. И от моей помощи не отказывайтесь, и советами моими не пренебрегайте. Очень Вас прошу: не упрямьтесь! Помните: мы навеки связаны с Вами одной семьею, покойным Иваном Ивановичем. Я дал слово умирающему отцу, что не оставлю Вас. Считайте меня своим братом, Анна… Пишу эти строки и понимаю, как всё нелепо: чувства мои к Вам отнюдь не братские. А с годами лишь крепнут. В этом состоит и мое горе, и величайшее счастье. Я счастлив тем, что люблю… Люблю всё, что связано с Вами, Анна! Люблю, как звучит Ваше имя, люблю Ваш смех, Ваш голос… Люблю Вас всю, вместе с достоинствами, слабостями и недостатками. Именно благодаря Вам я смог простить и полюбить пуще прежнего своего покойного отца… Люблю детей Ваших и уже успел с ними познакомиться. Георгий и Ася — славные, прелестные. Вы должны жить ради них, что бы ни случилось. Я едва не сошел с ума, когда семь лет назад Вы исчезли, не оставив даже краткого прощального послания. Но, видимо, я заслужил такое к себе отношение. Я благодарю Господа за встречу с Вами на постоялом дворе! Так отрадно каждое утро просыпаться с мыслью о том, что Вы живы и здоровы. Простите меня за всё, Анна! За прошлое и настоящее… Будущее же нам неведомо, но я постараюсь сделать всё возможное, дабы искупить свою вину перед Вами и помочь Вам. А сейчас… я вынужден срочно покинуть Вас и выехать в Москву как можно скорее. Надеюсь через месяц застать Вас у Арсения Филатовича на постоялом дворе. С низким поклоном и безграничным уважением к Вам. В. Корф. Владимир перечитал письмо, и оно ему не понравилось. Местами показалось излишне откровенным и сентиментальным, даже слезливым, а кое-где — довольно сухим. Но времени на переписывание не оставалось… Корф сложил лист вчетверо и обреченно вздохнул. Около часа провел он в яблоневом саду, куда перемахнул через балкон Аниной спальни. Увязая по колено, а то и по самый пояс в рыхлом снегу, он долго брел куда глаза глядят, пытаясь привести себя в чувство. Падал, поднимался, шел и снова падал, словно в горячке. Дважды подходил к нему обеспокоенный сторож, просил или покинуть дачу, или вернуться в дом. Остаток утра Владимир скоротал в передней, расположившись на диване, обтянутом коленкором, а жалостливый и догадливый старый камердинер напоил его чаем, снабдил табаком, трубкою и газетами. Сырая одежда долго не просыхала, холодила тело и сковывала движения, но Корф словно не замечал этого… «Анна сильная женщина, — думал барон, в последний раз обходя библиотеку и пытливо вглядываясь в дорогие сердцу лики на портретах. — Она справится с трудностями, как только придет в себя. Я… почти не сомневаюсь в этом. Были бы денежные средства. А этих средств, конечно же, у нее нет. Анна не являлась женой Игоря, завещания он не оставил — полагал наверное, что вечен… И теперь она никак не может претендовать на купеческое имущество. Только б она не отказалась забрать с собою подарки Игоря (их можно будет заложить или продать) и принять от меня помощь… Боже мой! Как глупо и бестолково прошла ночь! И в довершение всего Анна теперь не желает меня видеть… Неизвестно, кто из нас минувшей ночью больше нуждался в любви и утешении: она или я… Анна скоро забудет эту сумасбродную ночь, как дурной сон. Мне же придется жить с обостренным пониманием того, что я женат на нелюбимой женщине, что жизнь моя была бы беспросветна и пуста, если б не больничное дело…» Владимиру, не посвященному в подробности совместной жизни Игоря и Анны, в голову не приходило за что-либо осуждать её. Ни семь лет назад, ни теперь… Он не снимал с себя вины и ответственности за всё, что произошло с нею. Более того, прочувствовав на собственной шкуре, каково жить по принуждению, словно в клетке, в несчастливом браке, Корф в полной мере проникся поступком Анны и от души сочувствовал ей, а подчас даже восхищался её смелостью, свободолюбием и находчивостью. *** Корф всё же прождал Анну до обеда. Пока она металась по мезонину, переписывала послания и собиралась с духом, он не терял времени даром. Выпил крепкий кофе, переговорил с управляющим, убедился, что все слуги наемные, и мало кто согласится следовать за Анной даже ради щедрого жалования. Прислуга жила в ожидании новых хозяев дома и распоряжений. Владимир еще раз повидался с Георгием и Асей, поднявшись в детскую, где стояла пушистая ель, украшенная яблоками, мандаринами, бумажными гирляндами и причудливыми фигурками из стекла. Нарядная зеленая красавица напомнила ему о приближающемся Рождестве и родах супруги; о том, что ему никак нельзя более медлить с отъездом… В уборной барон привел себя в порядок, задержался возле зеркала и скривился от отвращения: в отражении на него смотрел осунувшийся, бледный незнакомец с лихорадочно горящими глазами… Тяжело вздохнув, Корф прошел в переднюю, натянул пальто, взял в руки мурмолку, саквояж и в сопровождении камердинера вышел в сени. Вдруг послышался скрип дверей, шелест юбок и тихий, но решительный голос: — Владимир Иванович! Корф резко обернулся, и за один краткий миг целая гамма чувств сменилась на его лице, но он быстро справился с собою и посмотрел взволнованной молодой женщине прямо в глаза. — Анна?.. Вы?.. Добрый день, Анна Петровна! Камердинер отступил на шаг и застыл возле дощатой стены со свечою в руках. Аня с гладко зачесанными волосами и косой, перекинутой через плечо, бледная, в простом темно-синем платье показалась Владимиру совсем юной. Солнечный луч, пробивающийся сквозь низенькое оконце, пробежался по чистому лбу Анны и засеребрился в волосах. Приглядевшись получше, Корф заметил на лице её и следы глубокой скорби, и печать усталости, и тени, залегшие на веках, и ранние мелкие морщинки возле глаз, в уголках плотно сжатых упрямых губ. — Добрый день! Простите, Владимир, я не вышла раньше, потому как проспала, а потом… нехорошо себя ч-чувствовала… Хочу попрощаться с вами. Возьмите, я написала вам письмо. Я думала… Я хотела его передать… Впрочем, неважно… Прошу вас: прочтите в дороге. Она слишком поспешно протянула барону конверт. Тот, кивнув, принял его и снова взглянул на Анну: неужели ей не слышно, как громко стучит в груди его сердце? . — Прочту. Благодарю вас, — выдавил Корф, переводя дыхание. — Простите меня за всё, Владимир Иванович! Я знаю, вы искренне хотели помочь… А я была не в себе… И потому… так вышло… Анна стушевалась, почувствовав себя крайне неловко под сочувственным взглядом Корфа. Перед Игорем она так никогда не конфузилась, даже в начале их знакомства. — Не нужно слов, Анна Петровна!.. Я все понимаю… И тоже оставил послание для вас. Передал его… э-э-э, кажется, Федосье?.. Да, Федосье. Непременно прочтите его! А сейчас я… должен… поторопиться. — Внезапно пробудившаяся деликатность и щекотливость ситуации не позволяли барону рассказать Анне о своей тоскующей жене, о приближающихся родах, и он продолжал напутствовать: — Молю вас: крепитесь! Перебирайтесь покамест с детьми и няньками к Филатычу. Через месяц я надеюсь найти вас на постоялом дворе… Впрочем, все подробности в письме… Негромкий участливый голос Владимира творил чудеса: Анне хотелось дать волю закипающим в уголках глаз слезам и броситься ему на шею, уговорить не покидать ее, поговорить с нею. «Я знала, что так будет… Меня снова тянет на глупости! Ну и дурочка же я! Он женат! Же-нат!» — Благодарю вас, Владимир Иванович! Благодарю, — с усилием проговорила она, сцепляя руки в замок под бахромой шали. — Я обязательно прочту. Да, разумеется, совсем скоро я перееду на постоялый двор… Кхм… Позвольте спросить: Михаил Александрович проживает всё там же, в Петербурге, в особняке покойного господина Оболенского? — Нет. Миша женился и живет с супругой в ее фамильном особняке… Я молю вас, Анна, послушайтесь меня хотя бы раз в жизни: не ездите одна к Репнину! — Корф помолчал, опустил голову, словно о чем-то мучительно раздумывая. И наконец решился: — Условимся с вами так: вы перебираетесь к Филатычу, я через месяц нахожу вас там, и мы вместе едем в Петербург. Как только Миша выпишет вольную, в тот же день мы с вами уладим все формальности в суде и оформим документы. Детей придется везти с собою, дабы и их перерегистрировать! Анна, вы слышите меня?.. Погодите, где крестили детей? В Костроме?.. Тогда… все усложняется… Придется ехать и в Кострому… Однако, это мы решим позднее, при встрече на постоялом дворе… Владимир превратно истолковал замешательство Анны и стал горячо уверять ее, что Репнин никогда более не причинит зла ни ей, ни ее детям. А она, силясь выровнять дыхание и возразить Корфу, непроизвольно приложила ладонь к сердцу. — Что с вами? — тревожно спросил он и подошел совсем близко, с явным намерением взять ее за руку. — Здесь довольно холодно, Анна, а вы налегке! Идите… идите скорее в дом! Молодая женщина помотала головою и, дабы избежать прикосновений, незаметно отступила назад и плотнее закуталась в шаль. — Я в полном порядке! Сени утеплены, мне вовсе не холодно. И поверьте, я справлюсь… Обещаю! Умоляю вас: не беспокойтесь обо мне… Не беспокойтесь… — Она набрала полную грудь воздуха и решительно выпалила: — Вам не стоит приезжать на постоялый двор! Я не пропаду, я решила, что справлюсь сама… Прощайте, Владимир! Езжайте с Богом! — Как же вы упрямы, Анна, — тихо и, вместе с тем, строго проговорил барон. — Но очень скоро вы поймете, что одна не справитесь!.. Я говорю так не с целью унизить вас, Боже упаси! А всего лишь хочу уберечь вас от новых непредвиденных неурядиц и ошибок! Потому и не прощаюсь! Анна, не отрываясь, смотрела Владимиру в глаза. И он не отводил от нее ласкового взора, стараясь приободрить, не дать ей утонуть в беспросветной пучине отчаяния. «Мы не должны более видеться», — молил мятущийся Анин взгляд. «Мне тоже очень больно видеть тебя. Но иногда… придется», — читалось в утомленных глазах Владимира. «Я так не смогу! Это выше моих сил!» «Сможешь, родная моя, сможешь…» Барон шагнул к двери, неловко надвинул на лоб мурмолку, оглянулся на Анну в последний раз, и слабое подобие улыбки промелькнуло на его суровом лице. — Едва не забыл… С наступающим вас Рождеством, Анна! Как неумолимо время… Кажется, совсем недавно мы с вами были детьми, жили в ожидании светлого Праздника… счастья… А теперь… Молодая женщина уже казалась невозмутимой, лишь побледневшие скулы выдавали волнение. — Вы правы: время бежит… И вас с грядущим Рождеством, Владимир Иванович! Да хранит вас Господь! Прощайте! Прощайте!..