Запах свободы

Тройка, тихо звеня бубенцами под монотонное пение извозчика, уносит Владимира все дальше и дальше от Вязовской почтовой станции, где он сменил вышедшие из строя сани и лошадей. Солнце садится за колокольню старенького сельского храма, запоздало мерцая между верхушками могучих сосен и елей… Со всех сторон сливаются с небом и полем вереницы хилых деревянных домов, а в серебристой бахроме снегов, в самой низине, вьется сизая лента замерзшей речки под веревочным мостом. У барона немного отлегло от сердца после разговора с Анной. Разговора непростого, болезненного, напряженного. Как много было сказано, и сколько всего не досказано… И всё же, как хорошо, что она нашла в себе силы показаться ему, поговорить с ним, обменятся взглядами. О, эти Анины взоры! Проникновенные, смущенные, печальные… Они сказали барону много больше, чем все слова, чем все ее осторожные учтивые фразы… А письмо… Письмо ее покоится в нагрудном кармане пальто. Корф перечитал его уже несколько раз, пытаясь найти в пляшущих неровных строках какой-либо скрытый смысл. Он помнит содержимое письма наизусть и все равно испытывает желание прочесть его снова и снова, дабы прочувствовать всё, что пыталась сказать ему Анна. Владимир Иванович! Позвольте поблагодарить Вас за попытку помочь, за участие. И прошу простить: мне не хватило духу выйти к Вам! Вы сами понимаете, что для Вас, для супруги Вашей и дочери будет лучше, ежели мы с Вами не будем более видеться. Дабы Вы не беспокоились обо мне, Владимир Иванович, спешу уведомить Вас: от Игоря мне ничего не достанется, всё его состояние отойдет родственникам, а я с детьми переберусь к Арсению Филатовичу. Собственно, за вещами я и воротилась в Стрельню. Как только немного приду в себя, я непременно съезжу в Петербург, встречусь с Михаилом Александровичем. Я верю Вам, он даст мне вольную, и я все сделаю, как должно: выправлю метрики, получу вид на жительство. Покорнейше прошу Вас: не ищите более встреч со мною. Сие крайне неблагоразумно. С меня и того греха довольно, что я жила невенчанной с Игорем Андреевичем, но он хотя бы был свободен от брачных уз. Я искренне восхищаюсь благородством Вашим, Владимир Иванович! Мне во всех подробностях известно о благодетели Вашей, о больнице, что Вы нынче опекаете, и я всей душою желаю Вам семейного счастия и удачи во всяческих начинаниях… Прощайте, Владимир Иванович! И да хранит Вас Господь! С глубочайшим почтением к Вам. Анна. Смеркается. Несутся сани по узкой заснеженной дороге вдоль потемневшего соснового бора. Ветер жалобно стонет; белая метель кружится, оседает на стылой земле. Мелкие острые снежинки вьются в морозном воздухе, щекочут лицо. Владимира лихорадит. Его бросает то в жар, то в холод. Он под медвежьей полстью кутается в позаимствованный у доброго жалостливого извозчика тулуп. Сильно саднит горло. И сиё не удивительно: минувшей ночью он полчаса бродил по стрельнинскому саду, утопая в снегу… Испытывая страшную жажду и горечь, глотал комки снега… Корф тяжело вздыхает, пересохшие губы невольно шепчут молитву, рука тянется к сердцу, к карману, где лежит письмо. До Москвы десятки верст унылого пути… Не приведи Господь к болезни, лишающей сил и воли, к ненужным воспоминаниям… Ему, как воздух, необходима сейчас бурная деятельность, необходимо движение, самоотречение и полное погружение в больничные и семейные хлопоты. *** Средь бела дня к многоквартирному дому на Арбате подъехали сани, с которых рывком соскочил высокий господин в мурмолке, темном пальто нараспашку и подбежал к подъезду. Мокрый снег, косо падая, неприятно покалывал лицо, шею, бился в окна и застилал все вокруг мутной пеленою. На ступенях мужчина оступился, и мурмолка слетела с его головы, а он даже не стал подбирать ее и опрометью бросился к двери. — Ваше благородие, слава Богу, поспели! — Свеча дрожит в руках слуги. Он неловко кланяется, распахивает перед бароном тяжелые створки. — Госпожа баронесса заждалась вас! И роды начались!.. Ваше… — Давно начались? — оборвал Корф камердинера и скинул на ходу пальто, которое старик успел подхватить. — Час назад… — За доктором послали? — А как же-с. Послали, ваше благородие! С полчаса как послали… Первыми, кого увидел барон в гостиной, были бледный хмурый Родион, брат Александры, и потерянная дочь Наташа. Она, не обнаружив с утра ни маменьку, ни папеньку, отбилась от нянек и, всеми забытая, бесцельно бродила по дому. Девчушка кинулась к Владимиру, плача и лепеча что-то бессвязное. Он подхватил ее на руки, и она, умиротворенно вздохнув, уткнулась сопливым носиком папеньке в шею. — Наташа, Наташенька, успокойся! Я вернулся, я здесь… — Жена мучается, страдает, а мужа носит неизвестно где, — прошипел Родион и грозно поднялся с кресла. — По дуэлям соскучились, господин Корф?! Владимир был так угнетен и растерян, к тому же, чувствовал себя совсем больным, что промолчал на выпад родственника и лишь крепче прижал к себе всхлипывающую дочь. — Ваше благородие, барин… Вас барыня ждут-с, — робко проговорила молоденькая служанка Аделька, высунувшись из-за дверей. Задержка горячо любимого супруга и отсутствие от него писем заставили Александру сильно страдать и тревожиться, что дурно сказалось на родах: они протекали весьма тяжело. Но Корф подоспел вовремя: жена утешилась его возвращением, к ночи опасность миновала, и у барона родилась вторая дочь, которую на восьмой день окрестили Елизаветой.