Запах свободы

Любить, тебя любить…

И счастья большего себе

У жизни не просить.

Судьбу свою благодарить

За то, что мог тебя любить…

К середине декабря Первопрестольную накрыло снегопадом. Снег сыпал, не переставая, уже более недели, заметал торцевые дороги и ограды, оседал на кронах деревьев и окнах, засыпал балконы, мезонины и крыши особняков Кузнецкого моста, Арбата и Тверской. Дворники выбивались из сил и едва успевали расчищать улицы — на дорогах образовывались глубокие ухабы, по которым тяжело перемещались сани, а снег всё шел и шел, налетая шальной метелью, или оседал легким белым пухом. Приближалось Рождество, и горожане, охваченные предпраздничной суетою, несмотря на морозы и метели, толпились на базарах и ярмарках, запасались елями, свечами, подарками и гостинцами. Спрос на хвойные деревья возрос настолько, что способствовал открытию ёлочного базара на Охотном ряду. Писем от Репнина не было. Корф решил, что друг в отъезде и поначалу не волновался. Тем более, что все вокруг жаловались на осенние и зимние перебои с почтой. Барон задумал покамест не торопиться с вольной, не заморачиваться более с письмами и не посылать нарочного, а действовать в столь деликатном деле наверняка: лично съездить к Репнину. К тому же ему хотелось поглядеть на Михаила в тот момент, когда он узнает животрепещущие новости об Анне, и получить долгожданную вольную из рук в руки. Но больничные хлопоты, еженедельные собрания и деловые встречи, новая беременность и нездоровье Александры не позволяли Владимиру выбраться к Михаилу в Петербург. К началу зимы Корф так вымотался, что у него не оставалось сил ни на поездку, ни на то, чтобы поразмыслить над создавшимся положением. Сотрудники учреждения, узнав о вкладе купца, начали торопить Корфа с ремонтом, закупкой медикаментов и прочих вещей первой необходимости. Владимир нервничал. Тревожился он и об Анне с Игорем: о них ничего не было слышно уже более двух месяцев… А неделю назад в больнице скончался Андрей Яковлевич Приволжин: профессор Мамонтов после первого осмотра предупредил, что старик долго не протянет. Весть о смерти купца Игоря Приволжина застала Корфа пятнадцатого декабря 1847 года во время очередного заседания. Профессора медицины, доктора, старшие сестры милосердия и прочие служащие заведения собрались обсудить планы по ремонту здания, предстоящие траты, а также заочно почествовать и коллективным письмом поблагодарить щедрого мецената… Владимир в тот же день, извинившись перед Александрой за неотложные дела и пообещав воротиться как можно скорее, собрался ехать на постоялый двор: он был убежден, что Анна у Филатыча. Корф вошел в спальню, задев рукою пушистую ветку рождественской ели, отчего с нее слетели фонарики и сорвался подвязанный алой ленточкой мандарин, а на пол посыпались иголки. Он принялся торопливо складывать в саквояж дорожные мелочи. Александра прошествовала следом за мужем и, держась за живот, тяжело опустилась в кресло. — Владимир! К чему такая надобность и спешка покидать нас именно теперь, — тихо проговорила она, стараясь сдержать предательские слезы и украдкой утирая глаза платком. — Теперь, когда вот-вот должно родиться наше дитя… Когда Наташа души в тебе не чает, только и твердит: маменька, а где папенька?.. Ах, нет, не уезжай, мы не сможем без тебя! Перед Христом Богом молю: не уезжай, Владимир, родненький! Корф досадливо поморщился: на душе и так было тяжко, а слова жены рвали ему сердце. Действительно, Наташа за последние месяцы сильно привязалась к нему и очень бурно выражала радость при каждой встрече. Такая перемена в их отношениях произошла после того, как девочка, простудившись, долго хворала, и Владимир, чувствуя себя помолодевшим и окрыленным после встречи с Анной на постоялом дворе, взял за правило вечером перед сном заходить к дочери в детскую и сочинять сказки с разнообразными вариациями про то, как бедная Аннушка потерялась в лесу и угодила в берлогу к медведю или попала в логово к злому волку, а прекрасный принц обнаружил ее и спас. Этими сказками папенька и покорил сердце своей малышки. Корф задержался возле комода, шаря в ящике в поисках белья. Александра встала, подошла сбоку и обняла мужа за талию, прижавшись щекою к его предплечью. «Почему ты сам никогда не обнимаешь меня? А лишь скупо отвечаешь на мои ласки?» — хотелось спросить Сашеньке у Владимира. Но она лишь закусила губу и уткнулась носом в темно-серое сукно его дорожного кителя, вдыхая до боли знакомый запах одеколона и табака. — Я не могу не ехать, Саша. Дело срочное, — глухо произнес барон и мягко отстранился от объятий. Взял ладони жены в свои, заставил себя смотреть ей в глаза. — Крепись! Буду писать тебе с каждой почтовой станции. Хотя ты знаешь, что нынче часто случаются перебои с почтой, но, возможно, ты все получишь. Прости меня!.. К родам поспею. Обещаю! — К Рождеству? Поспеешь?.. Дело, по которому ты едешь… связано с больницей? — Нет, — не смог солгать Корф. — Нужна помощь… человеку… Человеку, который мне дорог. Он рассердился на себя: сочинить на ходу иную причину отъезда не успел, а следовало бы! Но все его мысли были заняты Анной… — Но… Как же… Владимира внезапно осенило: можно же сказать, что он едет в Петербург! Вдруг и вправду он поспеет к Мише… Все будет зависеть от погоды, от того, как скоро он доберется до Анны. «Сначала к ней, к ней! К ней скорее…» — Ты должна мне верить, Александра!.. Еду к Репнину… Да, есть к нему срочное дело. Послушай, — проговорил Владимир устало. — Совсем скоро я вернусь, и ты подаришь мне сына или еще одну прелестную дочь. Хотелось бы, конечно, сына, наследника, но все в Божьей воле. А сейчас… прости, я очень тороплюсь! Корф ободряюще улыбнулся и крепче сжал женины ладони, но Сашенька высвободила руки, как-то сразу вся сникла, посерела лицом и снова опустилась в кресло. «Как больно всякий раз осознавать, что муж не любит меня… Но мы венчаны, и он прекрасный человек. Трепетно относится к Наташе и наверняка полюбит новорожденное дитя. Да и я люблю Владимира больше жизни! Ах, Боже мой, что же мне делать?.. Где взять силы, чтобы вынести все это?..» … Дорога была долгой и трудной, дормез время от времени заметало метелью, лошади увязали в сугробах… На постоялом дворе барона ждало разочарование: Анны там не оказалось, а время поджимало. Ему пришлось воспользоваться гостеприимством Филатыча, переночевать и на рассвете отправиться под Петербург в Стрельню. *** Стрельня представляла собою ряд дач, окруженных высокими деревьями, с разнообразными, легкого и приятного вида фасадами, с бесчисленными балконами, лоджиями, верандами, большими окнами… Владимир сошел с саней возле речного моста и отпустил возницу. Немного поплутал, порасспрашивал встречных работников и наконец нашел нужный дом с заснеженным яблоневым садом. Сонный сторож высунулся из пристройки возле ворот, оглядел гостя, спустился к нему и, попросив его представиться, пропустил внутрь. Указал на расчищенное от снега крыльцо. Через сени барон прошел в просторную, хорошо освященную переднюю, устланную пестрым ковром, с широким диваном, креслами по углам и длинным дубовым столом посередине. Одна из дальних дверей раскрылась, и в передней показалась пожилая женщина с малюткой на руках. Коротенькое бледно-розовое платьице и белые панталончики девочки подчеркивали темноту ее густых каштановых волос. Нянька испуганно воззрилась на Корфа, а крошка храбро, блестя живыми темными глазами, разглядывала гостя. — Папа… Папенька… — обозналась она и начала вырываться из объятий няньки. «Дочь Анны… Какая бойкая и очаровательная. Как моя Наташа, только чуть постарше, — невольно улыбнувшись, подумал Корф и медленно стянул с головы шапку. — Явно не в маменьку, но есть в ней нечто такое… Да, несомненно: ее обаяние». — Не папенька это, Ася! Чужой дядя! Дядя!.. Кто вы и что вам угодно, сударь? — сурово спросила женщина и, чуть смягчившись, добавила: — Простите… Я изначала испужалась. Уж больно вы на покойного Игоря Андреича похожи… *** …Корф распахнул двери и осторожно вступил в темноту комнаты. Лунный свет освещал дальний угол, где, поджав под себя ноги, в кресле сидела Анна и глядела прямо перед собою. Бледное лицо ее резко выделялось на фоне темного сиденья и траурного платья. Владимир сбросил пальто и мурмолку на софу и осмотрелся в поисках спичек, но не обнаружил их. — Анна, я… счел своим долгом… Как только узнал… сразу к вам. Примите мои соболезнования… Молодая женщина узнала Владимира по голосу, приподняла голову, и глаза ее блеснули в темноте. Она, казалось, более никак не отреагировала на появление гостя, словно в присутствии на стрельнинской даче барона Корфа не было ничего особенного. Анна выпрямила ноги в темных чулках и долго шарила ими в поисках туфель. Он нашел домашние туфли под креслом и хотел помочь ей обуться. Но она лишь тихо всхлипнула и, приподняв юбки, снова поджала под себя ноги. Владимир поглядел на часы: скоро полночь. — Вам нужно раздеться и лечь, Анна! Я позову… э-э-э… горничную! Но она оставалась неподвижною и молчала… В смежной комнате послышался детский плач и ласковый женский говор. Владимиру стало не по себе: что делать с Анной? Она вновь начала всхлипывать, на этот раз судорожно, и слезы потоком хлынули из ее глаз. — Анна, не плачьте! Я знаю… знаю, как вам больно, но… слезами не поможешь. Нужно как-то жить дальше… Не плачь, Анечка… — Корф снял ее с кресла и хотел было переложить на кровать. А она вдруг, обвив руками его шею, прижалась мягкой влажной щекою к его колючей и холодной, пахнувшей зимней свежестью, скуле. И он принялся ходить с нею по комнате, укачивая и шепча ласковые слова. Молодая женщина крепко зажмурилась и вообразила себя на руках у любимого Приволжина. Находясь под дурманящим воздействием успокоительного снадобья, Анна не вполне отдавала отчет своим действиям. Она обнимала Корфа за плечи, до боли стискивала его голову и шептала имя Игоря… Владимир пробовал отстраниться и вернуть Анну в кресло, но она явно не желала отпускать его. Наконец Корфу удалось уложить ее в постель на мягкую перину и накрыть лоскутным одеялом. Присев на краешек ложа, он, словно околдованный, стал нежно гладить и целовать ее руки, тихо отзываясь: — Родная моя, все хорошо… Я здесь, рядом… Владимир дал себе слово не преступать границ дозволенного, а сам задыхался от любви и нежности, от ее отчаяния, от боли, которую ощущал как собственную. Воображал, что любимой Анны не стало бы вдруг на свете, и сердце его обрывалось. Сквозь пелену помрачнения до молодой женщины всё же доходило, что не тот мужчина гладит ее, не те губы шепчут ее имя… Однако сил оттолкнуть Владимира она не имела. А барону страстно хотелось упасть на колени и признаться в том, что он и по сей день не исцелился, что много лет только и жил с мыслью о ней; что больницу он стал содержать благодаря запретной любви к ней, к единственной женщине… Но Корф не смел так сказать Анне: не имел права. Да и не было в этом никакого смысла, ибо он навеки связан детьми и узами брака с Александрой — нелюбимой, но любящей женою. Часы тихонько ударили один раз, напомнив Владимиру, что уже первый час ночи… Руки Анны перестали отвечать на его ласки и опустились на мятые простыни, дыхание стало глубже и ровнее: она уснула. Владимир поднялся и, усилием воли сохраняя равновесие, наощупь прошел к дверям. Оказавшись в небольшом помещении, похожем на будуар, он упал в широкое кресло и с облегчением выдохнул: напряжение, казалось, немного схлынуло и отдавалось в теле легкой дрожью. Мужчина только теперь заметил, что виски его и лоб мокры от пота. Он протер лицо платком и вспомнил, что в кармане всё же имеются спички. Пошарил по столу и зажег оплывшую свечу на бронзовом подсвечнике, взял его в руки и отправился искать кухню — желание выпить стало непреодолимым. На кухне внезапным своим появлением Корф напугал кухарку. Она собиралась уходить, как вдруг вошел взъерошенный незнакомый господин в темном кителе нараспашку, представился другом покойного Приволжина и спросил коньяку. Толстушка, с опаской поглядывая на гостя, уточнила, не он ли барон Корф, прибывший час назад, и выставила на стол бутыль мадеры и чарку на поддоне. Строго заявила, что коньяк в погребе, его можно достать лишь утром, а ключница спит, и удалилась. Владимир, не садясь за стол, залпом выпил три полные чарки мадеры, не замечая приятного привкуса жаренных орехов и карамели, и хотел было принять четвертую, но остановил себя: не напиться бы только до беспамятства… Корф вернулся в будуар, занял прежнее кресло, прикрыл глаза и попытался задремать. Ему не давала покоя мысль, что совсем близко от него, в соседней комнате, находится его любимая женщина… Тело все еще хранило тепло Аниных объятий, и они чудились Владимиру особенными: совсем не похожими на нежности, которыми щедро одаривали его другие женщины. Не шли Анины прикосновения ни в какое сравнение и с привычными объятиями Александры… Жена в последнее время «вошла во вкус» и ежедневно намеками напоминала ему об исполнении супружеского долга. И даже при ее новой беременности мало что изменилось. Александра сама приходила по ночам в комнату, где на софе отдыхал Владимир, ложилась подле него, долго ласкала и шептала ему, что безумно и страстно любит, что он для нее — свет в окошке, самый лучший и близкий человек на свете. Она возобновила работу в больнице, говорила, что желает быть для него не только любимой женою, но и другом, соратником и во всем его поддерживать. Извинялась за то, что в прошлом высказывала недовольство по поводу больничных трат… Сашенька, охваченная благородными порывами, трудилась теперь наравне с другими медицинскими сестрами, вела себя очень скромно и лишний раз даже не попадалась Корфу на глаза в рабочее время. «Метеор какой-то достался мне, а не женушка», — сокрушался порою Владимир. Он недооценивал силу Сашенькиной любви: считал себя недостойным ее страстных, глубоких и преданных чувств. *** Общение с женою не доставляло Владимиру особой радости и, тем не менее, долгие годы он старался быть верным мужем. Но воротившись с постоялого двора после неожиданной встречи с Анной, Корф сделался сам не свой и, изменив своему благородному принципу, чуть было не позволил себе любовное приключение с одной из больничных служащих. А случилось сие следующим образом. По возвращении в Москву Корф первым делом отправился не домой на Арбат, где с нетерпением и тревогою ждала его супруга, а в больницу. Елена Аркадьевна Смирнова в недавнем прошлом была актрисою Большого театра. Но достигнув тридцатилетия, женщина поняла, что душа ее требует совсем иного, чего-то более духовного. И Елена, добровольно оставив сцену, прошла курсы медицинских сестер и стала работать в госпитале. Перед Корфом она благоговела и была тайно влюблена в него. Смирнова нравилась Владимиру своею сдержанностью, тактичностью и тем, что никогда с ним не кокетничала. Всегда предельно вежливая, доброжелательная и спокойная, она располагала к себе. Исполняя обязанности медицинской сестры, Елена занимала также и должность личного секретаря барона: подавала чай или кофе, подносила ему документацию на подпись, впускала или провожала посетителей. …Стараясь скрыть радость, вызванную возвращением Корфа в столицу, Смирнова деловито вошла в кабинет с двумя депешами, купчей и обновленным Уставом в руках. — Владимир Иванович, прошу вас, ознакомьтесь с новым Уставом… И нужна ваша подпись здесь и здесь. Ах, да, и здесь!.. Да, нынче двадцать третье августа… Корф оторвался от бумаг и как-то странно, словно жалобно, взглянул на женщину. — Да, все верно… Двадцать третье августа тысяча восемьсот сорок седьмого года, — с вежливой улыбкой напомнила Елена Владимиру, заметив, что он не указал в нужной графе купчей текущий год. Корф хмуро кивнул, неопределенно взмахнул рукою и снова склонился над столом. Перо привычно заскрипело под его нервными длинными пальцами. — Вы, кажется, чем-то угнетены, Владимир Иванович? — осмелилась спросить Елена. Он подписывал бумаги и угрюмо молчал, а она, сильно волнуясь, продолжала: — Больнице скоро конец? Средств не хватает, да? Скажите мне правду, прошу вас! Она застыла подле него, а он долго сидел, подперев руками голову, и не отвечал. Елена едва сдерживалась, чтобы не погладить его по спине, не провести рукою по его темным взъерошенным волосам. Наконец Корф обернулся к ней. — Больнице не конец, Елена Аркадьевна, — рассеянно проговорил он. — Спонсора я давеча нашел, мецената… Подарок судьбы! — Что вы говорите?! Правда? Ах, какое счастье! Какое счастье! — воскликнула Смирнова и всплеснула руками. Хвалебная выдержка изменила ей. — А мы с сотрудницами уж столько всего передумали за последний месяц! Да, разумеется, всё на слуху… Все пребывали в растерянности, куда идти, куда деваться… Ах, какая радость! Но… отчего же вы так печальны, Владимир Иванович? — Скажите, вы любили когда-нибудь, Елена Аркадьевна? — внезапно спросил он хриплым голосом, сцепив руки в замок с такой силою, что побелели пальцы, и уставился в пространство перед собою. — Любили ли вечно, годами, мучительно, больно, без взаимности? Любили?.. — Любила… Конечно, любила, — отвечала Елена, не успев удивиться странной откровенности барона. Она хорошо знала его супругу и была убеждена, что у Корфов счастливая образцовая семья. Женщина, сильно смутившись, опустила вниз голову, и несколько светлых прядей упали ей на лоб. Корф взглянул на Елену. Щеки ее пылали. Владимир медленно поднялся из-за стола и, тяжело дыша, навис над нею. — Вы можете нынче остаться? — тихо спросил он. Судорожно кивнув, Елена обвила руками шею Владимира и уткнулась лицом ему в грудь. — Я останусь, останусь, — прошептала она и начала покрывать его скулы, губы, шею горячими поцелуями. — Ежели вам это как-то поможет, я останусь… Единственный вечер, проведенный в обществе бывшей актрисы, казалось, вернул барона к жизни. В скромной комнате, которую Смирнова снимала у знакомых, они болтали о пустяках и пили вино. Она все ждала, что гость заговорит о личном, наболевшем, и была готова выслушать его. Но Владимир избегал острых тем и, по всей видимости, сожалел о своей недавней горячности. Елена весьма недурно пела романсы и танцевала перед Корфом, а он, вольготно расположившись на софе, без улыбки глядел на сотрудницу, вспоминал свою бурную молодость и думал, думал об Анне… Когда за окном смеркалось, Владимир засобирался уходить. — Благодарю вас за прекрасный вечер, Елена, — со вздохом проговорил барон, надевая у порога редингот. Ему очень не хотелось портить отношения с секретарем и пользоваться ее влюбленностью. А Елена, догадавшись об опасениях Владимира, крепко обняла его и уговорила остаться, пообещав, что нынешний вечер будет единственным, тайным и никак не отразится на их деловых отношениях. «Останусь! Забыться, надо забыться», — нашептывал Корфу внутренний голос. «Нельзя, так нельзя… Подло… Да и к чему все это?» — спрашивал он себя, замирая в ласковых объятьях Елены. Рассудок всё же возобладал над низменными чувствами, и Владимир, мягко отстранившись от сотрудницы, стремительно покинул комнату. На другой день всё вернулось на круги своя. Смирнова продолжила нести свои сестринские и секретарские обязанности, а барон Корф с головою погрузился в работу… *** Искушение войти к Анне и лечь с нею рядом было очень велико, но Владимир совладал бы с собою, если б она проспала до утра… А судьба распорядилась иначе: в третьем часу ночи, словно на зло, в спальне что-то грохнуло. Корф вынырнул из полудремы, вскочил с кресла, прихватил свечу и ворвался в комнату. — Анна, что случилось?.. Я думал, ты упала, ушиблась… — Воды захотела. Графин опрокинула, — послышался тихий ответ. — Напиться успела? — Да. Корф принюхался. В комнате витал едва уловимый горьковатый запах эликсира. Она снова принимала успокоительное снадобье?.. — Мне кажется, вы злоупотребляете лекарствами, Анна! — Это только кажется, — прошептала она. Владимир закусил губу: не принимает ли она его вновь за Игоря? Не обладает ли эликсир галлюцинационным действием? Как-то подозрительно спокойно она отвечает на вопросы… Он нагнулся, обнаружил пустой целехонький графин в лужице возле кровати, поднял его и осторожно поставил на столик. Рядом пристроил и свечу. Анна, успевшая переодеться в какую-то немыслимую закрытую белую сорочку с длинным рукавом и множеством оборок на подоле, сидела на постели, обхватив руками колени, и дрожала от холода: комната выстыла. Одеяло горкой белело возле ее ног. Почувствовав на себе изучающий недоуменный взгляд, она поспешно прикрылась одеялом и, прижав его край к груди, озадаченно и совершенно осознанно посмотрела на мужчину. — Владимир! Вы… Голос Анны, едва узнаваемый, низкий, надрывный, ознобом прошелся по напряженным нервам Корфа, и он замер как оглушенный. — Что? — тихо отозвался Владимир. — Мне к-кажется… Кажется… в-вам лучше уйти! — Я солидарен с вами, и с радостью ушел бы, — придя в себя, съязвил барон. — Но нам необходимо поговорить. Желательно утром, когда вы будете в состоянии вести беседы и оденетесь как должно… А утра еще надо дождаться. В комнате довольно холодно. Вы дрожите даже… — Прошу вас!.. Мне ничего не нужно! Я справлюсь сама! Корф подошел к камину и, нагнувшись, пошарил у его основания. Не сдержался: — Да, конечно, вы — справитесь… Сами!.. Всё сами… И смертельно застудитесь, и мне вас в больницу придется везти! А о детях не подумали?! Анна угрюмо молчала и невольно прислушивалась, как стучат оковки сапог Владимира по дощатому полу. — Где же дрова, черт побери? — раздался из темноты его раздраженный усталый голос. Молодая женщина вскочила с кровати, поспешно накинула на плечи темную шаль и, путаясь в длинном подоле сорочки, подбежала к дверям и распахнула их. Корф ошалело следил за нею. У порога она обернулась. — Дрова, к-кажется, на кухне. Там их всегда много… Боже мой! Простите… Я только сейчас подумала: вы же приехали издалека, а я не предложила вам к-комнаты… — Обо мне не стоит беспокоиться… Позвольте, я пройду… Владимир помедлил, вздохнул глубоко и направился к дверям, намереваясь выйти на поиски дров. Носком сапога зацепил подол длинной сорочки Анны. Она отшатнулась и едва не упала. Он поддержал ее, не смог совладать с собою и, приобняв за талию, осторожно привлек к себе, холодную, дрожащую. — Не стоит беспокоиться обо мне, Аня, — тихо повторил Корф, гладя Анну по волосам. — Я прекрасно устроился в будуаре на кресле и уже спал… И услышал грохот… Испугался за тебя… Молодая женщина в голосе барона уловила нечто такое, что заставило ее замереть. О, ей никак нельзя прикасаться к нему, обниматься с ним… Нужно найти в себе силы вырваться из жаркого обруча сильных ласковых рук, согревающих ее… Но едва она приподняла голову, как уста ее невольно прикоснулись к его губам, а ладони сомкнулись на его талии, сминая жесткую ткань кителя. Из груди Анны вырвался тихий стон: как сладостно и как больно в объятиях Владимира, запретных, трепетных, осторожных… Хотелось немного постоять, крепко прижавшись к его груди, и вдохнуть жизни… Еще глоток… Еще… Сейчас, сейчас она соберется с духом и уйдет. Только еще чуточку погреется в лучах заботы и нежности, всего лишь одно мгновение… — Я люблю тебя! Я всегда любил и буду любить только тебя, — исступленно шептал Корф, одной рукой теребя Анины волосы, а другой прижимая ее к себе. Зажмурился, уткнулся носом в ее макушку и вдохнул запах меда и пряных трав. — Аня! Моя Аня!.. — Владимир! Ох, Владимир!.. Не надо так, не надо… Вопреки своим разумным словам, Анна развела в стороны борта кителя и погладила Корфа по спине. Мужчина почувствовал, что самообладание покидает его. Лишь на миг отстранившись, он пытался вглядеться в ее лицо, озаренное слабым светом свечи. Он знал, что должен подумать о чем-то важном, но не мог. Нежные ладони и уста Анны легонько касались его щеки, губ, шеи. Она сходила с ума от горя и безысходности, из последних сил боролась с внезапно нахлынувшими чувствами к Корфу, а он столь отчаянно желал любви, словно долгие годы жаждал, но не мог напиться чистой воды и наконец добрался до вожделенного источника… И отступать было некуда, да и поздно: такая алчность обладания овладела вдруг Анной и Владимиром, что померкло все вокруг, потонуло в горько-сладкой неге и закружилось в вихре безудержной страсти… — Нет, нет, — вскрикнула вдруг она и рванулась в дальний угол, откидывая назад разметавшиеся по лицу волосы. Задыхаясь, поправила съехавшую с плеча сорочку. — Мы не должны! Я не встану между тобою и супругой! Владимир застыл как громом пораженный. Глаза застлала белая пелена. Страсть достигла апогея и, подобно вулкану, бурлила в крови… Было столь же дурно, как много лет назад во время танца Семи Вуалей, когда он впервые лицезрел Анну, обнаженную и прекрасную, и сгорая, погибал в пучине противоречивых желаний. — Не должны, — прохрипел Корф, вжимаясь плечом в холодную стену. Послышались быстрые шаги и скрип половиц — Анна, в потемках натыкаясь на мебель, пересекла комнату, достала невесть откуда шубу, торопливо надела ее и скрылась за дверью, оставив барона в смятенных чувствах. *** Анна медленно раскрыла глаза и, словно от удара, подскочила на постели, когда ее взор упал на мужскую руку с широким обручальным кольцом, обнимающую ее за талию поверх одеяла. Прижала ладони к пылающим щекам: как она могла?! Согрешила с Владимиром! Предала память Игоря! Что ж она наделала?.. Она столько перестрадала, столько всего передумала после гибели любимого, так хотела начать жизнь с нового листа, в чистоте и правде… «А вдруг я окажусь беременной?! От Корфа! Что тогда?.. Это конец…» Несчастная женщина перевернулась на живот, долго и неподвижно лежала, уткнувшись лицом в подушку. Слез не было. Горели лицо, шея, грудь. Душою овладело беспросветное отчаяние. «Обыкновенно человеческая совесть дремлет под покровом ночи, а наутро она, как и тело, просыпается…» — вспомнилось Анне изречение одного из французских писателей. … Дом понемногу оживал. За стенкою слышались то детский лепет, то беготня и перебранка слуг. Дважды гулко хлопнула дверь в передней, проскрипели половицы. Утро начиналось как обычно. Только дорогого Игоря больше нет, а рядом с нею спит… чужой муж… Всё, всё потеряно: нет у нее ни чести, ни совести… Как жить теперь?! Господи, как жить?.. «Я пожалела себя, пожалела его… О, зачем я это сделала?.. Женщины порою очень чутки, и супруга Владимира наверняка почувствует неладное. И не дай Бог, распадется еще одна семья, пострадает дочь. И всё из-за меня, из-за меня, моей дурости, моей минутной слабости! Я — гадкая, падшая женщина, нет мне прощения, я — ничтожество!» Анна откинула край одеяла, резко развернулась и села, не чувствуя, как спину и плечи обожгло холодом. Сотрясаясь нервической дрожью, отыскала в ногах свою скомканную сорочку, поспешно надела ее и, стараясь не потревожить сладко спящего мужчину, выбралась из теплой постели…