Запах свободы

Октябрь 1840 года. Петербургский тракт. Владимир на извозчике ехал в Двугорское. Погода выдалась препротивная: моросил дождь, ветер взметал с земли опавшую листву, и та вместе с грязью липла к окнам экипажа… Весьма паршиво было и на душе у бывшего офицера Императорской Армии. «Милостию Его Императорского Величества, благодаря ходатайству вашего достопочтенного отца, ветерана войны, вы, господин Корф, свободны!» Свободен… А кто-нибудь спросил, нужна ли ему, Владимиру Ивановичу Корфу, эта свобода? Быть может, он предпочел бы каторгу унижению, позору и перспективе ежедневно видеться с ненавистной ему отцовской воспитанницей… Невыносимо также сносить косые взгляды и шепотки соседей по поместью о его разжаловании (в городе это не так остро ощущается) и наблюдать, как его лучший друг Михаил Репнин, тоже помилованный Государем благодаря вмешательству Цесаревича, вьется подле Анны; как старый барон поощряет эти нелепые княжеские ухаживания. Как он устал от вечных препирательств с отцом! И все из-за нее, из-за Анны!.. В доме Корфов вот уже много лет витала тайна о происхождении Платоновой, и никто (кроме Владимира и Ивана Ивановича) не имел понятия о том, что златокудрая выскочка с завораживающим взглядом синих лучистых глаз, безукоризненным французским и безупречными манерами аристократки — всего лишь крепостная девка, какие сотнями живут в имении. А нынче он, Владимир Корф, связанный словом, данным некогда родителю о неразглашении «великой тайны» крепостного происхождения Анны и обязанный отцу за «милостивое» избавление от каторги, должен будет вновь играть в стариковские игры, обращаться с Анной как с равной, блюсти ненавистный этикет и молча наблюдать, как наглая холопка опутывает любовными сетями его давнего друга — Репнина, строя из себя дворянку! Тьфу-у! «Так и быть: поживу немного в Двугорском, помогу отцу разобраться в кознях княгини Долгорукой — не позволю ей завладеть нашим поместьем! А после с чистой совестию вернусь в Петербург!» Ноябрь 1840 года. Поместье барона Корфа. Двугорский уезд Петербургской губернии Уныло и однообразно течет время. Осенний туманный вечер окутывает дом сизой дымкой, неизбежно проникает в комнаты, навевая тоску на обитателей усадьбы. Бестолково слоняясь по анфиладе бесконечных помещений и глядя, как горничные чинно зажигают свечи, опускают сторы, Владимир в который раз задумывается об исчезнувшей расписке, о кознях княгини Долгорукой, о предстоящем суде, о бренности, быстротечности и бесполезности всего земного… Не стало отца. Боль от утраты все еще свежа, но притупилась немного. Он, Владимир Корф, молод, свободен, знатен, богат, одинок; и одиночество не пугает его… А чего он хочет от жизни? Именно сейчас, сию минуту? Внутренний голос тут же диктует ответ: видеть Анну, ощущать рядом ее присутствие, слышать тихий шелест ее платья, вдыхать едва уловимый аромат ее девственной прелести, тайком любоваться на нее, — будто невзначай, занимаясь каким-нибудь делом. Зачем? Корф и сам не знает, для чего так необходимо травить себе душу… В корфовском поместье со дня похорон гостят старинный приятель покойного барона Корфа, директор императорского театра князь Сергей Степанович Оболенский и его племянник — князь Михаил Александрович Репнин. Анна наверняка сегодня сыграет на рояле и споет для них пару грустных романсов. Сергей Степанович уверяет всех: душа покойного Ивана Ивановича ликует в Небесах, наслаждаясь пением своей любимицы. Вчера вечером девушка играла и пела особенно печально и пронзительно, и Владимиру казалось, что он не выдержит, рассыплется, растает или превратится в пепел. Но как сладостна эта мука! Эта боль необходима ему как воздух. В библиотеке Корф наспех выбирает новенький сборник стихов Державина и, усилием воли подавив в себе острое чувство эйфории, зарождающееся в груди, быстрым шагом направляется в гостиную… *** Что это?! Что он видит? Не мерещится ли ему?.. В полумраке синей гостиной между козеткой и раскрытым роялем стоят двое… Тонкие Анины руки блуждают по спине, плечам Михаила, нежно ерошат его волосы на затылке, а тот, страстно пыхтя, сжимает… сминает ее в своих объятиях, лобзает ее лебединую шейку, рывком переходит к полураскрытым соблазнительным устам и… Да он же сейчас переломит ее! Разве с нею так можно?! А негодяйке сие, кажется, весьма нравится: она сладко и тихо стонет, льнет к Мишелю всем телом и задыхается… Нет, это он, Владимир Корф, задыхается. Ревность и ненависть душат его… Как не постыдились?! В его доме! В траур по его отцу, сразу после девятин! Друг, пользовавшийся его гостеприимством, и крепостная девка, — как только посмели?.. Корф прикрывает глаза, и ему начинает казаться, что это не Репнин, а он сам целует Анну. Что она трепещет, дрожит в его руках и со сводящей с ума нежностью произносит его имя… Резкий вдох, тяжелый выдох. Злоба на князя поднимается с глубин души и накрывает Владимира черной удушливой волною. Мишель с легкостью, с азартом проделывает то, о чем он, Корф, тайно мечтал долгие годы, но сдерживал себя, не смел осуществить, от чего бежал сломя голову… Владимир, никем не замеченный, стремительно возвращается в кабинет, отпирает несгораемый шкаф. Шарит в нем рукою, наощупь ищет вольную грамоту, обнаруженную давеча в бумагах покойного отца… Как же хорошо, что старик перед смертью не успел отдать документ в руки холопке!.. Сердце барона бьется неровными скачками: нет вольной на месте! Нет! Нет! Он несется к бюро, хватает подсвечник, возвращается к несгораемому шкафу, освещает его содержимое. Нет документа! Владимиру мерещится, что он сходит с ума! Ноги, кажется, уже не держат его и, прислонившись к стене, он обжигается расплавленным воском, роняет подсвечник и медленно оседает на пол… Анна выкрала вольную, как и расписку о выплате долга! Она хочет жестоко посмеяться над ним, оставить ни с чем. Несколько мгновений спустя в голове у Корфа немного проясняется, и он вспоминает, как третьего дня для пущей надежности самолично перепрятал вольную в самый прочный ящик бюро, вложив документ в ревизскую книгу, где и стояла запись о крепостной девице Платоновой и прочих корфовских крепостных. А ключ от того ящика он носил теперь с собою на брючной цепи вместе с карманными часами. Он совсем рехнулся от ревности и позабыл об этом! Надо извлечь опаснейший документ и сжечь, сжечь его скорее! Почему он раньше этого не сделал?.. Надеялся на Анино благоразумие? А его и в помине нет и никогда не было! Владимиру невольно вспоминается сказка из далекого детства о злом Кощее. Как жизнь злодея зависела от иголочки, найденной в яйце утки, запертой в золотой клетке на вершине скалы в некотором царстве, в тридесятом государстве… Вот и он трепещет над Аниной вольной, как Кощей над златом и своей жизнью… Барон дрожащими руками срывает ключ с цепочки. Ему безразлично, что цепь рвется, что часы падают на пол. Он отпирает бюро. Фух, на месте вольная… Владимир подносит ее к свече, вчитывается. Да, она самая! Подлинник с гербом, с подписью Ивана Ивановича. Никогда Анне не быть вольноотпущенной, никогда! Никогда ей не уехать с князем, не скрыться! А ежели скроется, он непременно найдет ее… даже на краю земли… Найдет и накажет так, дабы неповадно было… По праву хозяина! По кабинету пляшут, вздрагивая, зловещие тени; угольки в камине горят словно рубины, вспыхивают изредка синеватым цветом. Полупрозрачные клубы дыма, слегка рассеиваясь, взметаются к потолку. Гори, полыхай, вольная, гори, свобода… Корф щурится на камин и облегченно откидывается в кресле. И тут же морщится от боли, пронзившей сердце… Эта холопка любит его друга, она сбежит с ним, не останется жить в его доме в сытости и довольстве, к коим так привыкла… Или останется?.. «А вот это мы скоро и узнаем… Сегодня же. — Владимир бросает взгляд на часы, вздыхает шумно и тревожно. — Ну что ж… Кажется, пора!» *** Корф яростно звонит в колокольчик. — Владимир Иванович, вы звали меня?.. «Какой голосок-то нежный, звенящий, в душу проникающий!» Барон вздрогнул. Он столь глубоко погрузился в свои переживания, что не заметил, как распахнулись двери, как кто-то вошел в кабинет… А Анна уже стояла перед ним в темно-синем траурном платье, с черной ажурной лентою в золотистых волосах и дышала прерывисто. Более всего поразили барона глаза крепостной: полные любви, неги, живого чувства и мерцающие при свете свечей как два опала. Раскрасневшиеся точеные скулы ее и зацелованные князем распухшие губы манили и одновременно будили в Корфе бешеную злобу: как посмела? Как посмела обворожить и влюбить в себя его друга, родовитого дворянина?.. Владимир едва сдержался, чтобы не громыхнуть кулаком по столешнице. Крепостная распутная девка не дождется от него эмоций, она их недостойна… Он откинулся в кресле, скрестил руки на груди, а ногою в черном лайковом ботинке со всей силы уперся в нижний ящик бюро. Услышав треск, опомнился, переместил ногу на пол. — Звал… — изрек Корф и надолго замолчал, уставившись прямо перед собою. В кабинете повисла напряженная тишина. — Что вам угодно, Владимир Иванович? А он и не знал, с чего начать. Перед мысленным взором его всё еще стояла отвратительная сцена, подсмотренная в гостиной… Анна, будто затаившаяся кошка, наблюдает за телодвижениями хозяина. Он сидит ссутулившись, разглядывая свои руки, затем резко распрямляет плечи, смотрит на нее исподлобья, силится что-то сказать, — словно борется сам с собою. — Довольно строить из себя дворянку, — начинает он тихо, но зло, отрывисто. Голос его постепенно набирает силу: — Настало время приступить к обязанностям крепостной… Займись уборкой столовой! Выдрай там всё! Чему удивляешься?.. Понятно: привыкла при отце к беззаботной жизни! Нынче сему пришел конец! Завтра за ужином… ты будешь прислуживать и танцевать, как крепостная для господ. Я заказываю танец Семи Вуалей… для себя… для Сергея Степановича… — цедил Корф сквозь зубы, медленно скользя по Анне взглядом, — и, конечно же… для князя Репнина! Девушка обомлела. Заставила себя смотреть барину в глаза. Они полыхали лютой ненавистью. Лицо его было бледно и неподвижно. — Что ж, Владимир Иванович, будь по-вашему! Вы добились своего! Теперь я ненавижу вас так же сильно, как вы меня! Проговорив сию тираду, крепостная подхватила юбки и резко развернулась чтобы уйти, сбежать от хозяина. Ей хотелось кинуться на него с кулаками, огреть чем-нибудь тяжелым и выбить всю дурь из его красивой темноволосой головы… Но она не доставит ему такого удовольствия! Что ж… Она исполнит завтра танец Семи Вуалей, а Михаилу сегодня же всё расскажет, всю правду… — Я тебя не отпускал! — рявкнул барон и поднялся с кресла, тяжело дыша. Стремительно обошел бюро и навис над Анной. — Что вам угодно, б-а-арин?.. Корф на мгновенье стушевался. Смелая, непокорная… Он ожидал, что она будет молить не выдавать ее крепостного положения, будет молить о вольной. Ждал, что она отступится от Репнина, откажет ему… А она… согласилась на униженье. Что за черт?! — Я давно предупреждал тебя, дабы ты не водила шашней с Репниным! Мишель — родовитый дворянин, ты не пара ему! Но ты посмела ослушаться!.. — Владимир Иванович… — И тем не менее, ради памяти покойного отца… я предлагаю тебе выбор: или откровенный танец со всеми вытекающими последствиями… Или ты сейчас же скажешь Михаилу, что не любишь его и не желаешь больше видеть. После ухода Репнина ты можешь остаться в этом доме на прежнем, как и при отце, положении… Ваше слово?.. — Вы предлагаете мне жить здесь… С ва-ами?.. Барон едва не поперхнулся от подобной бесцеремонности. А интимный подтекст Аниных слов и вкрадчивые интонации ее голоса привели его в сильнейшее смятение. — Вы… вы невероятно высокого мнения о себе, мадемуазель! — с нарочитой едкой иронией в голосе проговорил Владимир и демонстративно оглядел ее всю, с ног до головы, словно раздумывая, подходит ли она для любовных утех. — Жить не со мной, а в моем поместье! Чувствуете разницу? Лицо Анны исказилось. В нем было столько презрения, ненависти, злобы, что Корф не узнавал ее. — Вы все более и более разочаровываете меня, господин барон… Вы — низкий, подлый, бессердечный человек! И вы еще ни-че-го не знаете о любви! — Голос крепостной дрожал от негодования. — А я… Какой бы хорошей актрисой я не была, не смогу, глядя в глаза Михаилу, сказать, что не люблю его! С вашего позволения, я пойду! «Вот как?.. Это я… я ничего не знаю о любви?! Да как она смеет?!» — Стоять! — сорвался на крик Владимир. Он понимал, что жесток и несправедлив, но остановиться был не в силах. — Я не давал разрешения уйти! Итак, вы решили… — Да! Я решила исполнить приказ: буду танцевать, — оборвала хозяина Анна. — Я не могу променять любимого человека на жизнь в удовольствии! Ваш отец, умирая, упоминал про выписанную на мое имя вольную. Вы же, решив поиздеваться надо мною, уничтожили ее, не так ли?! Барона прошиб пот. Вот как, значит… Какая она! Влюбленная, сильная, дерзкая, самоотверженная. Видит его насквозь! Как красива, как хороша в гневе! Ему захотелось сгрести ее в охапку, отнести в спальню, и… И что?!. Он никогда никого еще не брал силою… А нынче… что за гнусные мысли лезут в голову!.. Совсем из-за девицы разума лишился! Пока он терзался противоречиями, Анна успела без позволения покинуть кабинет. И какова нахалка: не прикрыла за собою двери… «Значит, танцу Семи Вуалей быть! Я от своих слов не откажусь…» Владимиру вдруг стало дурно при мысли, что на полуобнаженную танцующую Анну будет пялиться не только он сам, но и Репнин с Оболенским, а также музыканты… Да кто угодно из слуг может заглянуть в залу во время «представления»… И этот хамоватый лебезящий управляющий, которого давным-давно следовало бы уволить. «Зря, зря я все это затеял… Может, к завтрашнему вечеру Анна опомнится, придет в себя, передумает», — успокаивал себя Владимир. Он подошел к шкафу, где хранилось отцовское бренди, нашарил полупустой сосуд и отпил прямо из горлышка. На душе было прескверно. *** От слуг Анна узнала, что Репнин отлучился к Долгоруким — хотел помочь Владимиру: разведать об исчезнувшей злосчастной расписке. Она помнила, что Корф поначалу подозревал в краже расписки управляющего Шулера, но у того было алиби: он на момент пропажи серьезно занемог, и его взяла к себе в деревеньку на лечение местная знахарка. Каким образом княгиня Долгорукая завладела распиской, так и осталось загадкой, которую пытался разгадать Михаил… К вечеру Репнин не объявился, и Анна промаялась всю ночь. Мысли, одна мрачнее другой, мешали ей уснуть. Рано поутру девушка уделила особое внимание своему туалету: надела темное батистовое платье, без оборок, с длинным рукавом, закрытое; в косы вплела черные ленты и отправилась на кухню. К Варечке. Десяток девиц в одинаковых рубашках, надетых под сарафан, и белых передниках сидели за длинным грубо сколоченным столом и стряпали, старались поспеть к предстоящему ужину. При появлении Анны все разом оставили свои занятия и почтительно выпрямились. На полу, на лавке стройным рядом стояли бочонки с квашеной капустой, солеными опятами, ведерки с медом, брусникой и огурцами. На сундуке под печью остывали ковриги свежеиспеченного ароматного хлеба. Варвара раскатывала тесто и напевала себе под нос не то печальный мотив, не то молитву. Старые часы возле божницы тихонько вторили ей. Подготовка к ужину шла полным ходом… Услышав голосок своей любимицы, Варя оборонила перепачканную мукою скалку, обернулась и поднялась ей навстречу. Знаком отозвала в закуток за печкой. Зашептала: — Ох девонька… Чует мое сердце: молодой барин умом тронулся! Анна обомлела. — К-как, совсем… совсем тронулся?.. — Почем мне, старой, знать?.. Я не дохтур! Ох учудил так учудил Владимир Иваныч! Прислал с утречка костюм похабный… Вон он, срамный, на ларе лежит. Для тебя, Аннушка! И велел ужин стряпать, да такой, чтоб пир горой, вино рекой… Девушка побледнела, мельком взглянула на костюм, на ворох полупрозрачных покрывал, бросилась на шею толстушке и расплакалась. — Горемыка моя!.. Что он задумал, барин-то? — Желает унизить меня! Хочет, чтобы я прислуживала за столом, а потом… в сей ужасной одежонке плясала перед гостями, перед Мишей… Ох, Варя! По мне… так легче голой, чем в таком наряде… Я не могу-у-у… — Ирод! Ох, изверг! — шептала старушка, крепко обнимая Анну. — За что мне такое испытание, Варечка? За что?.. И Миша не возвращался… А я хотела рассказать ему всю правду о себе… И будь что будет! — Правильно, девонька! Кто по-настоящему любит, тому плевать, кто ты: али царевна морская, али холопка убогая… — Ах, Варя, только бы Миша пришел до вечера! Только б успел! — Я стану Богу молиться, Анечка… Придет князь, заступник твой, придет… Поспеет!.. А теперь сядь, поешь, с голодухи-то совсем отощала, тоненькая стала… Девушка обреченно опустилась на ларь, смахнула ненавистные тряпки на пол. Помотала головой. — Лучше с голоду умереть… *** Анна, озираясь и прижимая позорный костюм к себе (не увидел бы кто!), понуро покинула кухню. Пройдя анфиладу парадных комнат, она услышала голос барона. А вот и он сам показался возле дверей гостиной: высокий, стройный, неизменно обаятельный, одетый в безукоризненно выглаженный темно-зеленый домашний фрак, сшитый по последней моде. Заложив руки за спину и раскачиваясь на каблуках, он деловито отдавал распоряжения управляющему: — Карл Модестович, проследите за подготовкой столовой к ужину. Сами понимаете: гости у меня почтенные да знатные, надобно все устроить наилучшим образом. Стулья для музыкантов, свежие цветы, фарфор, серебряные приборы, мадеру, вино, коньяк из погреба… — Не беспокойтесь, господин барон, всё устроим-с, проследим-с… — подобострастно кланяясь, говорил Шулер. «Напыщенный, самовлюбленный павлин этот Корф! Ненавижу его! Ненавижу! Не одумался, значит! И танца мне не избежать…» — вздрогнула Анна. Корф обернулся на девичьи шаги, проследил за напряженной походкой своей крепостной и поджал губы. Сердце забилось бешено, разгоняя кровь по жилам. Взыскательный взгляд его выхватил танцевальный костюм, который девушка прижимала к груди… Представил отчетливо Анну в этом наряде, и все поплыло перед глазами… Когда барон немного пришел в себя, пред его взором мелькнул, подобно крылу черного ворона, подол Аниного траурного платья, и двери за нею тихонько затворились. — Не передумала, влюбленная дурочка… Ну что ж… Танцу Семи Вуалей быть! — вполголоса пробормотал Владимир, позабыв о присутствии управляющего. Тот с усмешкою наблюдал, как хозяин неровным шагом обошел козетку, остановился возле окна, сокрушенно помотал головою и обеими руками взъерошил волосы так основательно, что черные вихры торчали теперь в разные стороны. — Вы о чем-то спросить изволили, господин барон? — напомнил о себе хитрый Шулер, принимая серьезный и учтивый вид. — Не твое дело, — отрезал Корф, не оборачиваясь. — Ступай!.. *** Примерив в спальной комнате «похабный» костюм, но так и не решившись взглянуть на свое отражение в зеркале, Анна переоделась в прежнее платье и поспешила в столовую, где барин велел «выдрать всё». Огляделась. Кругом царила безупречная чистота. После девятин Ивана Ивановича она старалась разделять трапезу с князьями и бароном, и лишь иногда, ссылаясь на нездоровье, не выходила из своих комнат или тайком спускалась на кухню - отужинать с прислугою. Выход на летнюю террасу закрывала темно-бордовая новенькая, тщательно отутюженная портьера. По углам столовой стояли фарфоровые вазы с букетами цветов из домашней оранжереи, бронзовые вызолоченные треножники, поддерживающие сосуды со льдом. На краю трапезного стола возле каждого стула были разложены салфетки, украшенные вышивкой инициалов имени хозяина дома. Только вместо привычных вензелей «ИК» теперь выделялись ненавистные Анне буквы «ВК». В середине стола размещались глиняные горшочки с померанцевыми деревьями, источающими тонкий цитрусовый аромат, хрустальные вазы с фруктами и вареньем, зеркальное плато, позолоченные канделябры, бронзовые сосуды различных форм и размеров, фарфоровые статуэтки. На стенах, отделанных светло-зеленым штофом, красовались масляные полотна с изображением натюрмортов, усадьбы Корфов в миниатюре и четыре портрета: Ивана Ивановича в военном мундире, супруги его Веры Михайловны, совсем юного Владимира в кадетской форме и Анны, впервые надевшей взрослое длинное платье. Девушка медленно обошла стол, кончиками пальцев коснулась резной спинки каждого стула. «Здесь висит мой портрет, все в доме принимают меня за дворянку… А нынешним вечером мне предстоит развеять миф о моем дворянском происхождении. Как отнесется к новости Сергей Степанович? А Михаил?! Ах, Боже мой, неужели я решилась на такое вопиющее унижение? Но я и вправду не могу уступить! Не могу в угоду Владимиру сказать Мише, что не люблю… Он такой милый, влюбленный, пылкий, искренний; такой чувствительный… Мой рыцарь… Корф велел мне надраить столовую. А что здесь драить?! Что прибирать?.. Разве что пылинки смахнуть? Паркет блестит, натерт воском и мастикой… Приборы в полном порядке. Ковер, на котором мне предстоит танцевать, вычищен так, что даже ворсинки светятся… Да-а, Владимир Иваныч, вы, значит, любитель развратных зрелищ... Я, оказывается, совсем не знала вас…»