Запах свободы

Сентябрь 1840 года. Петербург. Фонтанный дом Последние дни сентября выдались теплыми, солнечными, но очень ветренными. С утра было свежо и сыро. Деревья все еще пышные, зеленые, но уже охваченные осенним увяданием, обреченно раскачивались под шум стихии. Листья неслись по городу пестрыми ворохами и оседали в закоулках, на балконах, сбивались в кучки у обочин проезжих дорог, мокли в потемневших водах Фонтанки… Журавли, чувствуя приближение холодов, собирались в стаи и с протяжным гортанным криком проносились над пристанью, над сооруженной архитектором Корсини новой чугунной оградою и исчезали за Садовым флигелем. Крепостная воспитанница по просьбе старого барона прикрыла окно — нынче барина раздражало всё: и завывание ветра, и громкий лай собак, и яростная перепалка челяди, доносившиеся со двора. Иван Иванович хотел было кликнуть расторопного громилу Артема, дабы тот навел порядок, но лишь махнул рукою и едва заметно поморщился от боли в груди. — Благодарю, деточка. Теперь и поговорить можно… Сядь рядом. Нет, не в кресло, а со мною, на канапе… Вот так… Гм. Анна, мой давнишний приятель, директор Императорского театра Сергей Степанович Оболенский приглашает тебя на прослушивание… И не просто на прослушивание! А на выступление перед знатной публикой на балу у графа Потоцкого! Старик не заметил, как побледнела девушка, как милое и оживленное лицо ее осунулось, стало вдруг неподвижной маской. Как облизнула она пересохшие губы, сморгнула выступившие на глаза слезы. — Ах, у самого Потоцкого?.. Но как же… А вдруг кто-нибудь узнает, что я крепостная… Н-нет, Иван Иванович, я не смогу! — Никто не узнает, — оборвал её старый барон. И продолжал предрекать: — Ты станешь известной актрисой, будешь блистать аки звездочка на Императорской сцене! — Никто не узнает?.. — с болью переспросила Анна и вскинула на барина синие очи, подернутые дымкой печали. Тонкие изнеженные пальцы ее нервно теребили шаль. Пальцы изнежены, а душа давно загрубела, покрылась коростой, кровоточила. Кто бы знал, как тяжело жить в вечной двойственности: вращаясь в обществе аристократов, изображать дворянку, на деле являясь корфовской рабыней. А дома не сметь приблизиться к своим же, дворовым, опасаясь гнева хозяина. Терпеть попреки и издевки его сына. — А к-как же… как же Владимир? Иван Иванович грозно свел белесые брови на переносице и сделал нетерпеливый жест рукою: молчи, мол. — А… Он-то?.. Он никому ничего не скажет! Не волнуйся, девочка! Не в его, сыновьих, интересах перечить мне! К тому же, еще нескоро он дерзнет показаться в обществе… Ежели вообще покажется… Ежели Государь смилостивится… — Его Величество непременно откликнется на вашу просьбу, дядюшка! — участливо проговорила Анна. — Но почему вы желаете моего успеха именно на Императорской сцене? Ведь я… мое крепостное положение не позволяет мне… — Как только ты покоришь публику своим необычайным талантом, твоё происхождение не будет иметь никакого значения! — Иван Иванович, что-то мне так тревожно… — Не сметь поддаваться панике! — отрезал «дядюшка». Он, кряхтя, поднялся с канапе, выпрямился во весь свой небольшой рост и пригладил рукою седые вихры. Беспокойно заходил по гостиной, жестикулируя, убеждая, повелевая… И подытожил: — Итак, вопрос решен! Утомился я! Можешь идти… Крепостной театр и протеже Анна последние годы были отдушиной старого барона, его страстным увлечением, наполнившими жизнь вдовца новым смыслом. Но нынче мыслями старик витал далеко и даже не догадывался о том, что его крепостная воспитанница давно мечтает о семейном очаге и детях, а вовсе не о карьере актрисы. Что лишь в угоду ему, своему хозяину, выступала она на сцене его собственного крепостного театра… Ивана Ивановича с недавних пор занимали трудности совсем иного рода. Соседка по поместью Мария Алексеевна Долгорукая каким-то образом выкрала из его несгораемого шкафа расписку шестилетней давности о выплате им крупного долга ее покойному супругу Петру Михайловичу Долгорукому и теперь грозится завладеть корфовской усадьбой в Двугорском уезде под Петербургом. Правда, у Корфов имелось еще и родовое именьице в Саженках, в далекой N-ской губернии, но оно давно пришло в запустение, дважды перезакладывалось и почти не приносило доходу. А единственный наследник барона, кровный сын Владимир, поручик, офицер Императорской армии, заточен в Каторжный острог из-за дуэли с Николаем Веригиным, сыном графа Константина Александровича Веригина, командира Преображенского полка, где Владимир и Николай до сей поры и служили. Противники отделались легкими ранениями в руку и плечо, но слухи о поединке дошли до полкового начальства и до самого командира. (*) «Мальчишка! Дорвался! Не смог сдержать себя пред молокососом Веригиным! Всегда был горяч… Ох уж эти его дуэли! И снова из-за очередной вертихвостки!.. Добьюсь аудиенции у Его Величества, буду нижайше просить Его милости… Пущай вспомнит Государь боевые заслуги старого офицера…» — думал старик. На снисхождение царское и была вся его надежда. …Владимира лишили офицерского звания, ему грозила каторга. Сын опорочил славное имя Корфов, и сие печальное обстоятельство более всего беспокоило Ивана Ивановича. И друга своего, Михаила Репнина, не так давно назначенного адъютантом Его Высочества, цесаревича Александра Николаевича, Владимир втянул в это опасное дело, уговорив быть его секундантом. Репнина постигла та же участь: разжалование и острог. И конечно же, князь был уволен из адъютантов. — Мое сердце не выдержит… Слягу скоро, — прошептал Иван Иванович, откидываясь на спинку кресла и пытаясь растереть руками грудь. Ему не хватало воздуху и даже сил расстегнуть сюртук не было. — Но у меня есть Анна, которая всегда будет рядом… Ежели я того пожелаю… Зря я отослал ее… Ох! Дуня! Дуня! Дуняша-а-а, приведи Анну… скорее!.. Существовала еще одна тайна, навеки связавшая Корфов и Долгоруких. Корфовская дворовая Марфа двадцать лет назад понесла от соседа, князя Петра Михайловича Долгорукого. Родилась слабая здоровьем девочка, которую на третий день окрестили Анастасией. Мария Алексеевна была вне себя от ревности и пообещала уничтожить малютку. Тогда Иван Иванович и выкрал ребенка у метавшейся в затяжной послеродовой горячке Марфы, записал ее как крепостную Анну Платонову, дочь шорника, поселил в своём доме, представил всем как свою воспитанницу, дал девочке образование, а позднее, обнаружив в Анне редкий актерский талант, стал готовить ее к Императорской сцене. Старый барон считал, что девушка обязана ему жизнью… Княгиня Долгорукая, догадавшись впоследствии о шашнях супруга, о том, что именно старый Корф поощрял сладострастные встречи ее Петеньки и ненавистной холопки Марфы у себя в доме, стала исподтишка мстить Корфам, и теперь, выкрав расписку, позарилась на поместье со всеми крепостными… У Ивана Ивановича голова шла кругом: он не знал, за что ему хвататься в первую очередь, что предпринять? Как вернуть расписку? Как доказать выплату долга?.. Что делать с Анной? Столько вопросов! А еще и сын в заточении… *** Анна, крепостная девица девятнадцати лет отроду, не могла толком объяснить себе самой, какие чувства питала она к хозяйскому сыну. В детстве Анна и Владимир, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте и на то, что виделись нечасто, были дружны, а на заре Аниной юности внезапно начали робеть в обществе друг друга. С двенадцати лет Владимир обучался в Петербургском кадетском корпусе, приезжал в поместье на зимние и летние вакации. А после того, как его произвели в офицеры и определили служить в Преображенский полк — наведывался домой лишь в отпуска. Дни возвращения молодого барона в отчий дом стали традиционными семейными праздниками: к Корфам на ужин съезжались гости. За обильной трапезой следовали маскарады, танцы, игры; летом — купание в реке, увеселенья у костра, прогулки по поместью, зимою — хороводы вокруг рождественской ели, снежные забавы и катание с гор. В детские годы и Анна, и Владимир были активными участниками этих празднеств, а позднее старались избегать возможных столкновений. Анна, как послушная и скромная воспитанница, не отходила от «дядюшки», а Владимир острил в обществе молодых людей и очаровывал юных дворяночек. Анна, как и полагается воспитаннице знатного господина, занимала в Фонтанном особняке анфиладу комнат, состоящую из спальни, гардеробной и будуара. В поместном доме она тоже не была обделена и имела просторную опочивальню с примыкающей к ней малой гостиной. Для крепостной воспитанницы заказывались самые модные платья из Парижа, для ее домашнего образования нанимали целый штат учителей, и девушка к пятнадцати годам говорила по-французски не хуже родовитых дворянок, музицировала, пела, танцевала и прекрасно владела светскими манерами. В шестнадцать она могла бы уже стать чьей-то очаровательной невестою, если б старый барон соизволил выписать ей вольную, назначил содержание и выделил приданное. Но на хозяина вдруг нашла на старости лет новая блажь: сделать из Анны талантливую актрису, устроить на сцену Императорского театра и купаться в лучах ее славы. А себе на смену приметил он в покровители будущей блистательной актрисы Анны Платоновой приятеля и сослуживца своего сына — адъютанта Его Императорского Высочества, молодого князя Михаила Александровича Репнина, человека чрезвычайно пылкого, мечтательного, обходительного, но упрямого. Помимо грёз о семейном очаге, о любимом супруге и детях, Анну с ранней юности занимали мечты о свободе, о праве самостоятельно принимать решения, распоряжаться своей жизнью, распорядком дня. О возможности выбирать по сердцу будущего мужа и род деятельности. Однажды ей довелось стать свидетельницей сцены, когда крепостной Архип, стекольных дел мастер, бросил на стол кошель, набитый монетами, бухнулся в ноги Ивану Ивановичу и слезно молил освободить его от оков крепостничества, дабы он смог обвенчаться со своею возлюбленной, дочерью московского купца. Но старый барон не внял его просьбе, и тогда Архип… исчез. Описанный выше случай до глубины души потряс шестнадцатилетнюю Анну, заставил всерьез задуматься о собственном статусе, о рабстве, о возможности подобного отчаянного побега. Чуть позднее крепостная воспитанница осторожно заикнется о вольной, о свободе и натолкнется на недоуменный взгляд Ивана Ивановича, а в глубине его выцветших глаз промелькнет едва сдерживаемый гнев, и старческие упрямые губы, сложившись в тонкую полоску, навсегда откажут ей и отчеканят приговор: «Помни. Я твой хозяин, а ты крепостная в моем доме. И должна быть благодарна судьбе за возможность жить так, как ты живешь…» *** Шли годы. Двадцатидвухлетний Корф, офицер царской армии, преисполненный гордости и чувства собственной значимости, сталкиваясь в доме с Анной, бледнел, краснел, терял дар речи. Девушка решила, что Владимир нарочно сторонится и попросту презирает ее. Ей было невдомек, что юноша, познавший «запретный плод» и имевший богатый для своих лет опыт общения с женским полом, сам пребывал в растерянности. Находясь рядом с Анной, молодой Корф становился сам не свой: робел и лишался самообладания, в то время как с великосветскими красотками он чувствовал себя весьма вольготно, легко увлекал дам беседами и слегка подтрунивал над ними. В связи с обнаружившимися не вполне ясными чувствами к воспитаннице своего отца, Владимир пытался выяснить степень ее родства с Корфами. Иван Иванович всякий раз переводил разговор на отвлеченные темы, а однажды запальчиво спросил, в чем, собственно, его подозревают. Устав от перебранок с сыном, старый барон сочинил новую, почти правдивую версию происхождения Анны: мол, она внебрачная дочь его покойного сослуживца генерала В., которому он обязан жизнью. Но Владимиру отчего-то слабо верилось в «эти сказки», а желание докопаться до истины стало навязчивой идеей, своего рода выходом из тупика. Он был убежден, что при обнаружении родственных связей его чувства к Анне остынут. Однажды Владимир, воспользовавшись длительной отлучкой родителя, просмотрел его бумаги и, ничего толкового не обнаружив, наткнулся вдруг на запертый нижний ящик бюро. Он сумел осторожно взломать замок и заметил старую книгу со сшитыми ревизскими листами, составленную Иваном Ивановичем. Что-то заставило молодого барона внимательно ознакомиться с содержимым книги, пройтись взглядом по именам крепостных душ… Вот оно! На пятой странице! То, что он так долго искал! Корфа словно обухом по голове ударило! Он обрушился в отцовское кресло, книга задрожала в его ослабевших руках… Анна Платонова — дочь покойного крепостного шорника Петра Платонова?! Того высоченного роста худого старика, что извечно кланялся всем без особой надобности, чья одежда навсегда пропиталась запахом смолы и кожи, а огрубелые, но умелые руки были в ссадинах и порезах… Владимир едва помнил шорника и считал, что они с Анной однофамильцы. Так значит, она — одна из семи сотен их душ. Товар, вещь, собственность… Его собственность. Не родственница ему Анна, не сестра по отцу, не генеральская дочь, а крепостная девка, рожденная от ключницы Евдокии и шорника Петра. Угораздило же его отца привести дворовую девку в семью, выдавать за свою воспитанницу, девушку благородного происхождения. Ему на муку! Анна Петровна… Ненавистное имя, выжегшее ему душу до тла… Позднее он приспособится, станет как можно реже появляться в поместье, а при неизбежных встречах с Анной дерзить ей, унижать, ставить на место крепостную девку, защищаясь таким образом от наваждения. — Зачем вы это сделали, отец? Ради чего привели крепостную девицу в семью? — с болью допытывался Владимир всякий раз, когда на душе становилось особенно муторно после очередного случайного «свидания» с Анной. — Не смей судить мои поступки! Сделал, значит, так надо… — отвечал Иван Иванович и замыкался в себе. Владимир возненавидел Анну за чувства, которые та будила в нем. Он поневоле трепетал пред нею: за ней хотелось ухаживать, оберегать ее, любоваться, нежно касаться, говорить с нею. Все светские красотки, вдовушки и актрисульки скоро опостылели молодому Корфу. Казалось, его мужская сущность, его подлинные рыцарские чувства оживлялись, просыпались лишь рядом с Анной. Со временем он научился подавлять в себе неуместные порывы, прятать их в самые укромные уголки души. Рядом с Владимиром не было мудрого старшего наставника, советчика, надежного человека, с которым он мог бы поделиться сокровенным, своими внутренними противоречиями. Среди сверстников не оказалось и такового приятеля, а посему молодой Корф привык все переживания держать в себе. Но зато он увлекся философской теорией познания. Новое увлечение помогло ему увидеть себя со стороны. Сколько низкого, уродливого, гадкого он сумел разглядеть в своей душе: неожиданно обнажились такие пороки, как высокомерие, гордыня, спесь, эгоизм, чванство, склонность к лицемерию, низменные плотские порывы. Все это, вместе взятое, мешало его внутренней свободе, его тайным стремлениям, и заставляло отторгать, унижать ни в чем неповинную девушку, которая, сама того не ведая, стала стержнем его духовной жизни, его вторым «я», его стимулом к глубокому познанию собственной противоречивой натуры. Молодой Корф не мог жениться на Анне, потому как она была крепостной его отца, а он — офицером царской армии. Женитьба на женщинах низкого происхождения запрещалась военным российским законом. Владимир понимал, что отец его никогда не позволил бы случиться мезальянсу, не пошел бы на поводу у «своего взбалмошного сына». Правда о крепостном происхождении девицы Платоновой непременно всплыла бы накануне венчания. Владимир страстно желал, но не мог обладать Анной, потому как… нет, он не страшился отцовского гнева… а потому что насилие было противно его природе… Он невольно искал её взаимности, но натыкался лишь на холодный взгляд, без проблеска живого чувства. Ему мерещилось, что девушка догадывается о его слабости, о неравнодушии к ней и презирает его за это. Молодого барона тянуло к Анне против воли, но он не мог толком общаться с нею — ибо даже их редкие случайные встречи надолго выводили его из колеи. Он был бессилен против лавины чувств, которая однажды обрушилась на него… Владимир совершенно несправедливо негодовал на Анну за корысть, за любовь к нарядам и украшениям, к восторгам и комплиментам. За раболепство перед его отцом, за слепое послушание. Умом молодой Корф понимал, что девушка неповинна в происходящем, что отец развращает её, пользуясь своей неограниченной хозяйской властью… Он предполагал даже самое мерзкое — амурные отношения Анны с Иваном Ивановичем, а давеча и вовсе воспылал к ней лютой ненавистью: холопка обворожила его приятеля, романтика, мечтателя и поэта — Михаила Репнина. А Анино сердце билось испуганной птичкой при одной даже мысли о Владимире. Меж тем, глядя в глаза молодому барину, она всякий раз испытывала непреодолимое желание сделать что-либо наперекор своему обаятельному сероглазому мучителю. Девушка предчувствовала, что такой случай в скором будущем представится… Она была рада знакомству с милым романтичным князем Репниным, который глядел на нее с неподдельным восхищением, граничащим с неистовостью; ей льстило внимание этого красивого молодого аристократа, который, в отличие от высокомерного Владимира, готов был сдувать с нее пылинки. Анну очень напрягало то обстоятельство, что она не имела права рассказать Михаилу правду о своем происхождении и крепостном положении: старый барон велел молчать. *** По приезде в Петербург («дядюшке» не терпелось повидать сына, воротившегося неделю назад с Кавказа) Анне довелось выслушать обновленную, приправленную ядом, лекцию молодого барина. Владимир, усевшись перед нею на канапе, небрежно закинул ногу на ногу и ледяным тоном принялся убеждать ее, что она живет той жизнью, которой недостойна, что все платья и украшения, подаренные Иваном Ивановичем, ей не к лицу, поскольку на нем прямо-таки написано, что она неблагородного происхождения. Ее французский омерзителен, а манеры настолько фальшивы, что весь уезд потешается над ней. Владимир не преминул напомнить девушке, чтобы та обходила благородного князя за версту; что Репнин наносит визиты ему и не обязан отвечать на бесстыжие заигрывания ряженной дворянки… Много нелепостей и оскорблений довелось выслушать Анне от Владимира теплым августовским вечером, когда ласковый ветерок колыхал тонкие полупрозрачные портьеры возле распахнутого окна, обдувал ее горящее алым румянцем лицо; когда соловей трижды начинал свой чудесный концерт, а затем его серенаду подхватывали садовые камышовки и зеленые пересмешки… Пение веселых птах смягчало едкие слова хозяйского сына, а розоватый мягкий закат успокаивающе действовал на Анну и позволял ей сфокусировать взгляд на лучах заходящего солнца. Барон нервно покачивал ногою в такт своим словам и не сводил глаз с золотого завитка волос, который девушка время от времени заправляла за ушко. Остановил монолог Корфа вошедший слуга с депешей в руках. Прочитав ее содержимое, хозяин вдруг вскочил с канапе, прошелся по зале и, в задумчивости остановившись у окна, казалось, позабыл о присутствии Анны. Или сделал таковой вид. И неудивительно же: она рабыня, вещь, мебель, пустое место… Не знала Анна, что в депеше сообщалось о том, что княгиня Долгорукая обратилась в суд, обвинив старого барона в невыплате крупного денежного долга. Желтый шелестящий лист бумаги выпал из рук Владимира и осел у ног Анны. Подняв депешу, девушка мельком взглянула на нее и всё поняла. Учтиво подала хозяину. — Кажется… усадьбе конец, — упавшим голосом проронила она. Корф впервые за долгое время не съязвил в ответ. Он молча опустился на канапе, откинулся на спинку и прикрыл глаза рукою. На гостиную, озаренную последними отблесками багряного заката, надвигались сумеречные тени.