Орден Святого Ничего

Ноябрь 2014. Сундук с сокровищами. Возвращение       С тех пор как Алька уехала, город изменился. Расплескался в стороны новыми незнакомыми райончиками, центр оброс бутиками и кофейнями, выстелился брусчаткой — кривой, проваливающейся и ужасно скользкой.       Она много ездила, освежая в памяти названия улиц, и глазела на новостройки, пытаясь вспомнить, что было раньше на их месте. Как ей удалось все позабыть?       Впрочем, это и к лучшему. То, что осталось прежним, оказалось переполнено воспоминаниями. Они вырывались на свободу и топили ее так, что она боялась захлебнуться.       Двенадцать лет спустя Красноярск оказался не городом детства, не городом, который они с Ефремовой когда-то взяли без боя — мельтешение фонтанов, мостов, бесчисленных желтых ночных окон и однодневных интрижек. Коротких быстрорастворимых влюбленностей. Он оказался городом Пелагеи, невыносимо горьким, как пачка выцветших полароидных снимков, внезапно отыскавшихся в дальнем углу шкафа после смерти близкого друга.       Самой Пелагеи здесь давно не было. Алька последние несколько лет сталкерила ее во «ВКонтакте» под левым ником и знала, что она еще в две тысячи восьмом укатила в Хабаровск, где вышла замуж за бородатого татуированного бычару с бритыми висками и ультрамодным узелком волос на макушке. Бычара называл себя мастером художественной ковки и играл на басу в местной никому не нужной группе.       Он свозил ее на Бали, она взяла его дебильную фамилию, но так никого ему и не родила и теперь жила той жизнью, которой Алька отчаянно боялась, — союз разбросанных носков и отмытых до блеска кастрюль. Она бы и суток в таком дерьме не протянула. Ей в самом деле оказалось нечего противопоставить его члену в долгосрочной перспективе.       Она обещала себе так не делать, но все равно приехала к дому, где когда-то жила Пелагея. Будто было недостаточно того, что она каждый день проезжала мимо сияющей стрелы вантового моста. Она старалась туда не смотреть, отворачивалась — ненависть душила.       Это там ее старая нормальная жизнь рассыпалась, как карточная башенка, и началась новая, которая проволокла ее по замысловатой траектории и зашвырнула обратно.       Она бросила «эксплорер» на стоянке у торгового комплекса и прошагала пару кварталов по слежавшемуся снегу, грязно-серому, будто тюремная простыня, к обветренным коробкам пятиэтажек.       Покурила в убогом дворике, глядя на бывшие Пелькины окна и жалея о том, что позволила себе сюда забрести.       Мелкая гопота, по-голубиному устроившаяся на верхушке облезлого, искореженного рукохода, возбужденно пообсуждала ее, потом выслала делегата стрельнуть сигарет. Она отдала им едва начатую пачку, словно оплатила билет в прошлое, и ушла. Пользы никакой, только сердце разболелось, как после плохого сна.       Она сама не понимала, чего хочет. Чтобы из пыли, песка и грязного снега слепились давно минувшие дни, от воспоминания о которых теплела кровь и скребло в горле? Чтобы она прошла сквозь портал между зассанными панельками и попала в ту октябрьскую неделю, когда у нее еще была возможность поступить иначе и все исправить?       Если бы она чуть хуже управляла собой, чернота могла сожрать ее заживо. Спасала привычка к самодисциплине, почти спартанской. До поры она запретила себе даже мысленно заходить на опасные территории. Тем более ей было чем заняться.       Для начала она наняла помощницу, Марту Божковскую, борзую и верткую девицу лет двадцати пяти, которая за хорошую зарплату могла достать ей с неба луну и дюжину астероидов в придачу.       Та в два счета нашла для них офис — четыре тесных кабинетика, соединенных сквозными дверями, который они сразу же прозвали «анфиладой» и принялись искать сотрудников.       Марта была прекрасна тем, что умела с южным темпераментом собачиться в инстанциях, через секунду осаживать ледяным взглядом забредшего на огонек сумочника с дерьмовой косметикой или очередного придурка, спешащего втюхать им «полный спектр полиграфических услуг», а еще мгновение спустя, растянув губы в медовой улыбке, чирикать по телефону и задабривать какого-нибудь чиновника, кокетливо поправляя на длинном носу элегантные очочки без оправы и накручивая прядь волос на цепкий пальчик.       Планы у Аловой были масштабные, и места им требовалось куда больше, чем несчастная анфилада, так что она целилась в здание своей бывшей редакции. Чувствовала в этом нечто сулящее глубокое удовлетворение.       Верхний этаж здания делили две конторы: крупная, но с виду загибающаяся юридическая компания, и крошечная школа астрологии «Орбис». Божковская ходила туда, как на работу, терзала собственников, юлила, умасливала и расцеловывала во все щеки. Впрочем, в этом ее работа и заключалась.       Первыми сдались юристы, которым Марта приплатила из выделенного ей бюджета и нашла новое помещение. «Орбис» же вцепился в свое место и стоял насмерть. Видимо, сказывался этаж — какая-никакая, а близость к планетам была им обеспечена.       Алова днями моталась по делам, и ей нравилось наблюдать за реакцией окружающих. В столице всем было более-менее плевать, как она выглядит, даже в те времена, когда ее еще не заставили сидеть на цепи. Здесь же прохожие пялились не стесняясь, и она старалась чаще выходить из автомобиля. Питалась этим вниманием, сенсационным и злобным. О безопасности не слишком беспокоилась, чувствуя, что добровольно с ней никто связываться не станет. За эти годы изменился не только город, изменилась и она сама — построила между собой и окружающими стену скрытой угрозы. Блеф, но какой полезный.       И еще, конечно, все решали деньги.       Риелторша в агентстве разговаривала с ней важно и сквозь зубы — бедняжке не удавалось совместить в голове ее вид с платежеспособностью, — но заходила как чернавка перед барыней, как только Алова сказала, что будет брать квартиру за кеш, и чем быстрее, тем лучше.       Позже она стояла с сигаретой на балконе в объятиях ледяной ночи, осенней только номинально. Зима давно и прочно захватила город, подсвеченный снизу озерами огней, довольно скудными в сравнении с теми, что ей доводилось видеть. Курила и не чувствовала себя ни свободной, ни победившей. Словно все, над чем она трудилась, и все, что ей удалось привезти с собой, предназначалось кому-то другому, более достойному и цельному. В ком не зияет космическая дыра, через которую вылетает любая радость. Ноябрь 2009       Стекла черной бэхи секло холодным дождем. Алька смотрела сквозь кривые водяные штрихи на оранжевое пятно фонаря над дверью своего подъезда. Пятно растекалось и плыло в густой черноте ноябрьского утра.       Васюта мотор не глушил — задерживаться здесь не собирался. Глядел на нее в зеркало, поигрывая телефоном в руке.       — Дарь Санна спрашивает, будут ли у нее еще с тобой проблемы?       Алова не ответила. Не будет у Дарь Санны с ней никаких проблем. И у нее с Дарь Санной больше проблем не будет. Она для Дарь Санны закончилась.       Васюта обернулся к ней с водительского места.       — Плохо тебя услышал.       — Нет.       — Что — «нет»? — Он откровенно развлекался.       — Проблем не будет.       — Это хорошо, — покивал он, — вот это правильно. Если Дарь Санна позвонит, проси прощения. Вежливо проси, поняла? Свободна.       Она поднялась к себе, заперла дверь, стянула худи и зашвырнула в угол прихожей. Равнодушно подумала, что надо бы обратиться в КВД.       Ей хотелось в душ, смыть с себя следы Васюты, пока она не начала чувствовать что-то еще, помимо чугунной усталости, и ее не размазало от липкого ощущения между бедер. Начни она сейчас рефлексировать на этот счет — тут бы ей и пришел конец. Оставалось только что-нибудь делать. Делать и не думать.       Не думать не получалось: мысли вертелись, как подшипники. Она строила планы, разрушала их и начинала все сначала. По-хорошему, нужно было срочно собирать вещи — оставаться в этой квартире она больше не могла. Следовало переждать немного в каком-нибудь окраинном хостеле, где ее будет сложно найти, и, главное, встретиться с Эдиком. Тот наверняка поможет ей разобраться, как быть — бежать прочь со всех ног или идти в атаку.       Вероятно, Васюта слишком крепко приложил ее башкой, но в эту минуту она и впрямь была готова выступить против бывшей жены замминистра юстиции, хоть и неважно себе представляла, в чем должно заключаться это выступление.       Обнинский мог многое. Алька достаточно близко его знала, чтобы за образом вредного шефа, которому вечно не угодишь, разглядеть неугомонного журналиста, чьим насущным хобби было сование головы в петлю.       Из-за этого вокруг него роились непонятные люди, которых то и дело приходилось перемещать с квартиры на квартиру, прятать по сомнительным гостиницам, собирать для них деньги. Некоторым делали новые паспорта, и тогда люди бесследно исчезали с радаров. Люди исчезали, а в руках у Эдика оставалась информация, которую он хранил, копил и извлекал на свет божий в тот момент, когда она годилась лучше всего.       Делал он так нечасто, но за этим всегда следовали скандалы, перестановки и снятия с должностей.       Она хотела стать Обнинским, когда вырастет. И не видела, кто еще, кроме него, может ей сейчас помочь.       Зазвонил мобильный, но она не ответила. Отупело смотрела, как на экране мигает настойчивое «Даша». После третьего звонка упало сообщение: «Возьми трубку, пока я не попросила Василия вернуться и пригласить тебя к телефону».       Ноги держали ее плохо, она добрела до дивана, легла, прикрыла глаза. Когда заиграл новый звонок, включила громкую связь, положила телефон на живот и приготовилась слушать. Ей до смерти нужно было отдалить Дарьин голос, отодвинуть подальше от лица.       Та ведь не просто так зашла в гараж. Хотела посмотреть. Наблюдала ли она за ними через вебку? Все ли видела? Получала удовольствие или не выдержала и отвернулась?       Какой же дурой она была, когда подсела на отдаленное сходство фенотипов, поверив, что Пелагею можно заменить кем-то еще.       — Я знаю, что ты сейчас собираешься делать, — неторопливо сказала Дарья. Голос ее ничуть не изменился — все такой же тягучий и немного насмешливый. — Можешь забыть об этом прямо сейчас. Никакую другую квартиру здесь тебе больше не сдадут, это я гарантирую.       «Пошла на хуй», — безучастно подумала Алька, хотя у нее были причины верить в то, что Дарья на это способна. Почему бы и нет? Она представила, как Васюта названивает квартирным владельцам, и ее едва не вывернуло.       — Вася перестарался, конечно. Я его об этом не просила. Получит строгий выговор. — Она коротко хохотнула. — Но не думаю, что ты так уж пострадала. Ты ведь у нас любишь говорить, что секс — это всего лишь секс. К тому же он мужик чистоплотный, тут не о чем волноваться. Ну а если вдруг у тебя возникнут идеи насчет ментов, то забудь прямо сейчас. Слушать тебя не станут, еще и Вася рассердится. Кому это нужно?       Алька даже в этом состоянии прекрасно знала, что слушать ее никто не станет. Помнила, чья она жена, пусть и разведенная. Даша зря перестраховывалась. Начни Алова заваривать скандал с разоблачениями — и судьба бывшей стриптизерши ей обеспечена.       Дарья читала ее мысли с опережением — едва они поворачивали в сторону очередного выхода, как она бахала там бетонный блок.       — Вздумаешь уехать — Васюта доставит тебя обратно, хоть с Камчатки, хоть из Торонто, хоть из диких лесов Амазонии. Родители у тебя живые еще?       Алька криво улыбнулась. За это время Дарья могла бы уже выучить, до какой степени ей плевать на родителей. Угроза на три из десяти. Когда она снова начнет нормально соображать, поедет к Обнинскому, и уж вместе они точно смогут придумать, как вытащить ее из этого дерьма.       — «Адверсэра» тоже не будет, — эти слова та буквально промурлыкала, такое доставляло ей наслаждение. — Я звонила Эду, чтобы он тебя взял, и если позвоню еще раз — вышвырнет на улицу, выбора у него нет.       Дарья назвала Обнинского «Эдом» так непринужденно, будто они могли быть близкими знакомыми. Алька сначала не поняла, что именно услышала, словно между ней и смыслом сказанного проложили войлочный матрас, а потом перестала дышать.       Смутно припомнила ту давнюю ночь на дворцовой кухне, когда она неимоверно злилась на себя и на всю несправедливость этого дурацкого мира, а потом заявилась Дарья, стрельнула у нее сигарету, и у них вышел странный разговор — нечто среднее между флиртом и материнской заботой, который разозлил ее еще больше.       Дарья спросила, нравится ли Альке ее работа, а она ответила, что не нравится. Считала себя слишком классной для того, чтобы перебирать гламурную мишуру в женском глянце, хотя все ее бывшие коллеги оба глаза бы себе выкололи за возможность приобщиться к этому чуду. Но она была не такая. У нее были амбиции. Она собиралась кому-то что-то доказывать, дура.       А на следующий день с ней связался Обнинский, и жизнь заиграла новыми красками.       Как она нервничала, собираясь на ту встречу! Боялась, что Эдик сочтет ее непригодной, и от страха неимоверно ему дерзила. Но оказалось, бояться не стоило: он уже получил команду и у него не было выбора…       — Заруби себе на носу: все будет ровно так, как говорю я. Можешь попробовать еще подергаться, но за последствия я не отвечаю. Так что возвращаемся к тому, с чего начали, — в голосе Дарьи уже отчетливо сквозила улыбка. — Ты же помнишь, с чего мы начали? Ну как, скажи, стоило оно того?       Она продолжала говорить — Алька уже не слушала. Звонок давно прервался, а она не моргая смотрела в потолок. Узор штукатурки двоился перед глазами.       Пролежала она так долго. Время от времени на нее накатывала неодолимая тупая сонливость, но через минуту она вздрагивала, просыпалась и вновь обнаруживала себя в кошмарной реальности.       Надо было встать и все-таки добраться до ванной, хотя она не была уверена, что вообще сможет теперь подняться с места. Раньше ее позвоночник составляла работа. Самоотверженное служение Обнинскому и профессии, едва не религиозное. Она растворилась в этом служении, отвоеванном у безнадеги и бесконечно счастливом.       Вокруг могли бушевать любовные драмы, войны и катастрофы, с ней самой могли делать что угодно — пока она верила в свою причастность, важность и нужность, ничто не могло ее испугать или разрушить. Дарье удалось уничтожить это все одним коротким телефонным звонком.       Совсем недавно Алька собиралась прийти в себя, отряхнуться и, не исключено, дать сдачи. Ей бы вполне хватило на это если не сил, то упрямства уж точно. Несмотря ни на что, голова у нее не переставала работать ни на минуту, она искала выходы и была убеждена в их существовании. А теперь внутри нее совсем ничего не осталось, только обрывки Дарьиных фраз развевались в темноте, как драный подол дементора.       Если бы тогда поверила Лилии, пришлось бы признать, что она совершает ошибку. Закрывает глаза на пропасть, которую собирается перепрыгнуть, чтобы оказаться на соседнем троне с императрицей императриц. Но к тому времени она потратила уже слишком много сил и времени на свой проект, и ей удобнее было думать, будто Лилия ищет способ удержать ее.       Любые сплетни следует делить на восемь, а то и на шестнадцать — переходя из уст в уста, они искажаются, покрываются завитками и финтифлюшками вымысла. И вполне могло выйти, что Дарьина бывшая стриптизерша, на которую свалились слава и деньги, попросту нанюхалась, словила бэд-трип да сиганула с подоконника, а та, вторая, реально приторговывала и попалась.       Альке было удобнее так думать, даже когда Олечка косвенно подтвердила слухи. Как говорил Обнинский: «Пока не установлены факты — это не материал, а фантазия». Называл сплетни источником третьего порядка. Алова не собиралась устанавливать никаких фактов. Она была слишком счастлива, чтобы искать компромат на Дарью. Это казалось ей мерзостью.       Она ей доверяла по глупости, ничего не проверяя.       Возьмись она устанавливать факты, их набралось бы немного, и каждый из них имел бы самое что ни на есть сомнительное качество.       У Дарьи были подруги, и Алька не желала замечать, что все они подчинены ей и боятся ее. Хуже того, она пользовалась своим положением фаворитки ради мелкого возмездия.       У Дарьи был экс-супруг — по слухам, да и с виду человек дрянной и жестокий. Можно ли выжить рядом с таким, не превратившись в нелюдь? Или на почве бездушия они и сошлись?       У Дарьи были деньги. Не те, обильные, но вполне исчислимые, что водятся у крупных менеджеров и требуют какого-никакого подсчета и контроля, а густые и дикие, словно вынутые из глубинных месторождений или, наоборот, валящиеся из космоса. Астрономические. Неиссякаемые. Может, когда их масса превышает разумную норму, они становятся субстанцией, которая вытесняет личность?       Оказалось, можно сколь угодно долго быть рядом с человеком, делить с ним жизнь и постель — существовал лишь мизерный шанс узнать заранее, с кем имеешь дело.       Людей, которым она безоговорочно доверяла, было всего двое: Дарья и Эдик. Было двое, и за секунду не осталось ни одного.       Все-таки она поднялась и добрела до ванной.       Зажгла свет, увидела себя в зеркале и быстро отвела взгляд. Закинула руку за плечо, нащупала под выступающей на загривке косточкой металлические головки микродермалов, из-за которых ей вечно приходилось надевать футболки под одежду, чтобы ни за что не зацепиться. Резкая боль подсказала, что плечо Васюта здорово ей повредил, пока держал с заломленной рукой.       Сколько держал? Долго? Недолго? Какая разница?..       Она нащупала первую металлическую шайбочку и выдрала ее одним коротким движением. Наверняка это тоже было больно. Тело что-то почувствовало, но сигнал словно бы не дошел до головы. Взялась за вторую, повторила. Между лопаток поползла теплая струйка крови.       Кажется, она сильно изгрызла себе губы, потому что там тоже что-то болело, но она не видела себя в зеркале и не могла проверить. Побросала оба микродермала в раковину — они с еле слышным металлическим стуком ускакали вниз по стоку. Вырвала третий. После четвертого неимоверным усилием заставила себя прекратить.       Расправляться с собой было куда легче, чем признать, что она совершила глупость, проиграла в какой-то неясной Дарьиной игре, попала в капкан и не знает, что теперь делать.       Кольца — дубайское и швейцарское — она содрала с пальцев, приподняла ногой крышку унитаза. Блоп, блоп — без малого тридцать тысяч долларов отправились туда, где им теперь было самое место. Остальные кольца Алька сняла и ссыпала в выдвижной ящик.       Освободившись от всего железа, до которого могла дотянуться, она выпрямилась, чтобы наконец увидеть себя в отражении. И обнаружила, что стала никем.

***

      В понедельник Алька попросила Обнинского, чтобы тот нашел, кому подбирать за ней хвосты. Сослалась на простуду.       — Бухала? — весело уточнил он.       — Нет, реально что-то подхватила, — ответила она.       Она могла бы надолго слечь, отрубить телефон и пялиться в стену, вздрагивая от стыда и отвращения, накатывающих волнами. Но знала, что Эдик в таком случае притащится к ней выяснять, что случилось, и с ним придется разговаривать откровенно, лицом к лицу, — вранье он бы мигом раскусил. А она разговаривать не желала, ни откровенно, ни как-нибудь еще. Боялась вцепиться ему в воротник и начать колотить головой о стену.       Ей казалось, они достигли той степени близости, когда он мог бы и намекнуть, что брал ее в «Адверсэр» не потому, что она ему подходила, а самым позорным образом, по знакомству. Может, похвалил бы ее за то, что ей все-таки удалось превзойти его невысокие ожидания, и тем сохранил бы остатки ее самоуважения.       Она думала, что, поступая к нему на работу, получает признание, а оказалось — подачку. Осталось ли в ее жизни хоть что-то, чего Дарья не вываляла в дерьме?       На следующий же день она явилась в редакцию, приняв на дорожку конскую дозу ибупрофена — невыносимо ныло плечо. Там, куда пришлись удары Васютиного кулака, тоже ныло при каждом движении, но заметных следов не осталось. Работал профессионал.       В редакции Алька почти не выбиралась из-за своего стола, чтобы никто не заметил, что ходить ей больно. Двигалась тихо, разговаривала ровным, спокойным голосом, на Эдика старательно не смотрела, чтобы тому не пришло в голову вытащить ее покурить. Но тот, как назло, активизировался, дергал ее по пустякам, а один раз остановился, поразглядывал ее и сказал:       — Что не так, не пойму?       Она развела руками, показывая, что не догадывается, о чем он говорит.       — А где это вот все… — он пошевелил пальцами у лица, — сдала на металлолом?       Алька коротко кивнула и уставилась в свой компьютер.       Обнинский не унимался:       — Вот тут у тебя что?       — Ничего.       — Дай-ка взглянуть.       Она уклонилась от его руки, которую он уже было протянул, чтобы отвести ей челку и получше рассмотреть кровоподтек, оставленный углом шкафчика.       — Чего надутая сидишь? Все нормально у тебя?       — Шикарно, — отозвалась она. — Все просто шикарно.       А потом в стекляшке зазвонил телефон, и его, слава богу, унесло от Аловой подальше.       Мысли ее перескакивали с одного на другое, путались, работу она еле тянула. Надеялась, что, если даст себе время оклематься, все пройдет само собой, но дни шли, а лучше не становилось.       Самым отвратительным оказался страх — непредсказуемый, дикий, вспыхивающий рандомно и безо всякого повода. Она пробовала с ним бороться, но он всегда опережал — ей никак не удавалось перехватить его и по привычке превратить в ярость. Он заполнял ее мгновенно, словно пожирающий внутренности ядовитый дым, туманил разум.       Она пыталась договориться с собой, обращаясь к голой циничной логике, которая прежде помогала ей разбираться с проблемами без лишних эмоций. Пробовала убедить себя, что с ней не произошло ничего противоестественного или исключительного.       Да, люди бьют людей. Следует сказать спасибо, что мы живем в столь вегетарианские времена, когда насилие хоть сколько-нибудь порицаемо, а в некоторых случаях еще и наказуемо.       Да, в ней побывал мужчина, да, грубо, да, против ее воли, да, ее начинает трясти при каждом непрошеном воспоминании, и она распихивает по карманам все, что держит в руках, чтобы не уронить. Но и тут не было ничего экстраординарного. В конце концов, технически их тела приспособлены для этого. Не так-то легко отыскать женщину, которая хоть раз в жизни не прошла через принуждение.       Логика была безупречной, но психике ее холодные выкладки нисколько не помогали. Нечто иррациональное внутри готово было побудить ее к чему угодно, вплоть до самоуничтожения, лишь бы не сталкиваться раз за разом с невыносимым стыдом за то, что позволила выпотрошить и унизить себя.       Она начала робеть и отступать на работе, чего с ней прежде ни разу не случалось.       Эдик когда-то вытащил ее из корреспондентов в выпускающие почти насильно, ведомый какими-то своими соображениями. Настаивал, что ей нужно учиться организовывать работу, делал туманные намеки.       Она не посмела признаться, что перевод ее тяготит, и все равно рвалась писать, использовала любую возможность, чтобы быстрее развязаться с редакторской рутиной и вклиниться в процесс. Из-за этого ее рабочие дни никогда не заканчивались по звонку, иногда захватывая выходные. Обнинский молча одобрял такое усердие.       И вдруг все это закончилось. Алька разучилась проталкиваться вперед плечом сквозь толпу, нагличать, настаивать и хитрить, вытаскивая из людей то, что ей нужно было услышать.       Сейчас она не могла вспомнить, откуда брался ее азарт, благодаря которому любые препятствия виделись если не мелкими, то уж точно преодолимыми.       В коллективе «Адверсэра» царила приподнятая атмосфера, раскиснуть в ней было сложно — они с коллегами заряжались друг от друга веселой нервозностью, и Эдик старался всячески этому способствовать, а теперь она жила так, будто ее отсоединили от сети. Только и делала, что отступала. Автоматически, без сопротивления, ненавидя себя за это.       Она не могла и не желала признаться себе, что начала бояться людей.       Обнинский пытался об этом поговорить, но она отвечала, что с ней полный порядок, и развивать тему не собиралась. Наконец он не выдержал и после утреннего разбора полетов потребовал ее в свою начальническую стекляшку.       — Все, — сказал он, — не еби мне нервы, их и так не осталось. Что там у тебя? Котик помер? Ну так давай вместе поплачем, и ты начнешь работать. Или уходи отсюда, на хер.       — Я работаю, — возразила она. — Дела идут без сбоев, гнать собственные материалы я не обязана, если ты об этом.       — Ясно. — Эдуард Константинович расставил локти пошире и глядел на нее с нехорошим интересом. — Наигралась? Знаешь, сколько у меня таких было, которые сначала жилы рвали, а потом решали, что сделали достаточно, и начинали пренебрегать делом? Энтузиазма нет — считай, труп.       Наезд был несправедливый, и оба они знали об этом. Эдик бесился, потому что не понимал, что происходит, а чувствовать себя дураком отчаянно не любил.       Алька бы смолчала, если б он не добавил:       — Решила, ты у меня на особом счету, раз я тебя из корреспондентов выписал? Будешь херней маяться, а я тебя по головке гладить? Ну так особых условий у меня для тебя нет, что бы ты там себе ни думала. Высиживать зарплату мне не надо, это ты в любой конторе делать сможешь. Туда и катись. Освещать лечение прыщей и геморроя.       Она подалась к нему, резко, как рассвирепевшая гадюка:       — Эдуард Константинович, кто учредитель «Адверсэр»?       Вопрос сбил Обнинского с толку:       — Я. А есть еще варианты?       — Хорошо, переформулирую. Кто нас финансирует?       — Тебе зачем?       — Это какой-то секрет?       — Думал, ты должна быть в курсе. — Он пожал плечами, недоумение его превратилось в настороженность.       — Так кто?       Он таращился на нее еще несколько секунд, а потом вмиг повеселел, с облегчением откинулся на спинку кресла. Кресло жалобно крякнуло.       — А-а! Понял. Нет, об этом можешь забыть. Давить на меня не выйдет, не твой размер. Выбор такой — или ты сейчас радостно и с песней берешься за весла, или давай на выход. Все?       Она смотрела на него исподлобья, осмысляя сказанное, и собственные выводы ей не нравились.       — Выходит, ты в самом деле взял меня по звонку? И звонила тебе Волошина. Дарья Александровна, правильно? То есть, нет, я сейчас уже знаю, что так оно и было, просто хочу понять, с чего ты решил, будто мне вздумалось на тебя давить? Она-то, насколько мне известно, медиа не сильно интересуется. Они ей ни за каким хреном не сдались. А сдались они тому, кто печется о своем реноме. Выходит, мы что, все это время работаем на Волошина? Ты меня брал как кого? Эдик? Кем тебе меня представили? Мессалина на лабутенах — это?       — Так, — устало поморщился Обнинский, — голову мне не морочь…       Она его перебила:       — Я прочесала материалы за последние годы. Упоминаем мы его редко и нехотя, но всегда как хорошего управленца, спасителя, избавителя и последнюю надежду на здравый смысл. Меня это удивляло: одного взгляда достаточно, чтобы понять, что он социопат и подонок, но тут либо я могу чего-то не догонять, либо мы все это время работаем по волошинской указке. Кого надо — топим, кого надо — целуем в зад.       Воздух в стекляшке замер. Правильный ответ она прочитала по его молчанию быстрее, чем ей хотелось бы, закрыла глаза и долбанула затылком о прозрачную стенку:       — Фа-ак…       — Когда ты вместо меня за все здесь отвечать начнешь, тогда и побазарим, — вскипел он и стал выглядеть так, будто вот-вот взорвется. — Сядешь вот сюда, будешь мне указывать, как именно я должен поступать. А пока ты не на моем месте, спешу обрадовать — твое прекраснодушие в безопасности.       В ответ она выдохнула презрительный смешок.       — Независимое издание, да? Это про него ты говорил «некоторых можно послушать»?       — Да я, на хрен, на двести процентов был уверен, что ты волошинская шестерка! — заорал Обнинский. — Что тебя прислали следить за выполнением нормативов! Хорошо мы через обруч прыгаем или так себе!       — Ты поэтому со мной дружил? — с отвращением спросила она. — Держал поближе?       — Никто тебя вообще брать не собирался! — взревел он. — Потому что у меня здесь предприятие, а не шмаровозка! Мне тебя никак не представили, и я предупредил, что вельможеские девки меня не интересуют! Согласился взглянуть только потому, что ты худо-бедно два слова связать могла. Если бы не вела себя как пионерка у расстрельного столба и не выглядела как Кит ебаный Флинт, через три минуты пошла бы обратно в свою звездно-силиконовую индустрию!       — Да знай я с самого начала, чья ты подтирка, даже палкой тебя трогать бы побрезговала! — заорала она в ответ, чувствуя странное облегчение. Ей давно нужно было найти на кого проораться, и гори оно все.       — Какая, на хер, разница?! Какая разница, пока я могу спокойно работать? Ты что, думаешь, у других как-то иначе?!       — Господи, от тебя просто воняет. Золотое перо…       — Ну давай хоть тебе я не буду рассказывать, как дела делаются, — выплюнул он и сразу выдохся, устало обмяк в своем кресле, вытащил из подставки ручку, повертел и зачем-то с остервенением бросил в мусорную корзину. — Никогда не думала, как так выходит, что мы всей конторой не моргая дерем функционеров и их семейные бизнесы, а я все еще хожу без пули в башке? Этому ты не удивлялась, не?       Она боролась с отчаянным желанием пинком перевернуть его стол.       — Вот видишь, это не я волошинская шестерка, Эдик. Это у тебя, похоже, бревно в глазу.       — Дура ты набитая, — выговорил он саднящим голосом, глядя не на нее, а в сторону. — Пошла вон. Чтоб ноги твоей здесь больше не было.       Алька вышла, жахнув дверью так, что плексиглас в рамах глухо задребезжал. Коллеги остолбенело молчали, слышно было только гудение системных блоков в сухом офисном воздухе. Ни на кого не глядя, она прошла к своему месту, забрала мобильный, пошарила на полу, вырвала из розетки шнур компьютера и быстрым одеревенелым шагом покинула редакцию «Адверсэра». Ноябрь–декабрь 2009       Алька каждый день ждала Дарью. Звонка или внезапного визита. Как будто и без этого ее жизнь не была невыносимой.       Главный разговор им еще предстоял — иначе зачем она заперла ее в этом тягостном безвременье?       Останься у Аловой хоть немного прежнего драйва, она бы запросто рискнула проверить Васюту на вшивость. Ей представлялось реальным, что он стал бы разыскивать ее в Красноярске или даже Владивостоке, однако насчет Торонто и диких лесов Амазонии Дарья явно хватила через край.       Однако вместо поиска путей к побегу она безвылазно сидела в каменном мешке квартиры, курила в потолок и листала каналы на ТВ.       Каналы сообщали, что в «Бутырке» прикончили зарвавшегося юриста, который раскопал хитроумную схему вывода бюджетных миллиардов в карманы силовиков, а очередной неуловимый «террорист номер один» подорвал поезд, шедший из Москвы в Питер. Кому-то сейчас явно было хуже, чем ей, но мысль эта никакого утешения не приносила.       О том, что «Адверсэр» весь месяц стоит на ушах, она старалась не думать. Это мешало ей прятать растущую тревогу за злорадством — хотя бы с этого крючка она снялась. Отгрызла одну из трех лап, которыми угодила в капкан, и тем лишила Дарью влияния на значительную часть ее жизни. Выигрыш сомнительный, но она сделала все, что было в ее силах.       Новое место она не искала — не могла представить, что способно сравниться с работой на Обнинского. Впрочем, и предательство его было несравненным. Талантливый человек талантлив во всем.       К тому же работать она разучилась и теперь даже вспомнить не могла, как это ей удавалось так ловко со всем справляться. Изматывающее ожидание делало ее пассивной и равнодушной ко всему на свете.       Ей представлялись лишь два сценария появления Дарьи, оба по-разному плохие. В чуть более выносимом Дарья заявлялась к ней сама, а в том, что совсем скверный, она опять оказывалась в Васютиной машине на пути в Довиль.       Дарья дала знать о себе только в начале декабря, и все Алькины предположения оказались ошибочными — она заказала ей пропуск и велела приезжать самостоятельно. Алова боролась с собой несколько часов, обоснованно подозревая, что, если не явится, за ней пришлют Васюту, и тот доставит ее хозяйке в лучшем виде. Деваться было некуда.       Время приобрело кисельную вязкость, и она будто застряла в нем — медленно и через силу собиралась, долго прогревала «аккорд», гадая, что ее ждет. Спасибо пробкам — сорокаминутная поездка растянулась на все полтора часа. Алька не торопилась искать объездные пути, курила одну за другой сигареты, короткими щелчками отстреливая окурки за окно. Размышляла о том, как поведет себя, если повстречает во дворце Васюту. От одной мысли об этом у нее переворачивались все внутренности и прошибал озноб.       Однако Васюту она не застала. То ли это была случайность, то ли Дарья на время ее визита деликатно отослала своего рынду с глаз подальше.       Как бы там ни было, дверь Альке открыла незнакомая женщина в строгом синем платье с белым воротничком и совершенно по-киношному уложенной вокруг головы косой. Если бы Алька могла, она бы расхохоталась. Дарья завела-таки экономку, или как их там нынче принято называть. Все как в лучших домах.       Экономка, видимо, была предупреждена об Алькином появлении, потому как чинно поздоровалась, отошла в сторону, уступая ей путь, приняла куртку и исчезла в гардеробной.       — Что-то ты исхудала совсем, — заметила Дарья, спускаясь со второго этажа. Голос ее, очиненный, как новенький карандаш, выдавал хорошо отрепетированную озабоченность. — Ну-ка на свет мне покажись.       Света в холле было предостаточно, Даша просто собиралась ломать комедию, в которой сама себе была и актрисой, и партером. Алька подыгрывать ей не намеревалась, ждала, что еще та скажет.       — Глянь, как тебе хорошо без этих цацек, а? Совсем другой человек.       Алова не планировала становиться другим человеком, но Дарь Санну это мало волновало, как и способ, которым она добилась своего. Она приблизилась, но притрагиваться к Альке не спешила.       Та скользнула по ней взглядом и стала смотреть поверх ее головы — не смогла заставить себя посмотреть в глаза. Даша, прежде способная за долю секунды снести ей крышу подчистую, казалась незнакомкой. Альку отталкивало все: ее запах, звук голоса, не сходившая с губ полуулыбочка, в которой чудилась издевка.       — Что я должна сейчас делать? — выговорила она, не стерпев их близости.       — А что ты должна делать? — удивилась Дарья. — Проходи, располагайся, не стой, как чужая. Чай будешь? Скажу Регине, чтобы накрыла нам в столовой.       Представление начинало отдавать пародией на будни дворян из плохих телесериалов. Алька, которая никакого чая не желала, молча прошла в столовую, села на край обеденного стула, сцепила на коленях противно слабеющие руки.       Совсем недавно она располагалась здесь, как в голову взбредет. Дворец был и ее домом тоже. Теперь, когда ее стремительно и жестоко спустили с небес, единственное, чего ей хотелось, — скорее уйти отсюда, ни к чему не притрагиваясь. Убраться так далеко, насколько возможно.       По большому счету, ничего ужасного не происходило, если не считать, что ей предстояло сидеть за чаем один на один с женщиной, которая четыре недели назад уничтожила ее в пыль. Алька помнила каждый день этих недель. Они никак не желали слипаться в беспамятный временной ком и сменяли друг друга с изуверской неторопливостью.       Регина в синем платье уже явилась с подносом. Искусно и шустро разложила приборы, расставила в продуманном порядке чашки, стеклянный пузырь заварника, блюдо с тарталетками, плетеную корзинку с печеньем, сахарницу с причудливыми серебряными ручками, торчащими в стороны, как уши супермодели. В центре она водрузила фарфоровую этажерку, уставленную микроскопическими пирожными, и отбыла прочь.       Весь этот намеренный избыток яств обязан был демонстрировать, как Дарья расстаралась к Алькиному приходу. Ждала дорогую гостью.       — Тихая чего такая? Не заболела? — Дарья налила чаю ей и себе, отхлебнула из своей чашки, сунула в рот тарталетку и аж зажмурилась от удовольствия. — Хорошо-то как, божечки. Ты не сиди, попробуй — портобелло свежайшие, во рту тают. У Васютиной свояченицы нынче ферма под Подольском, кроликов они там разводят да грибы выращивают. Он только сегодня привез, сразу, как собрали.       Алька, которой кусок бы в горло не полез, к еде не прикоснулась. Прикидывала, не Дарья ли обеспечила ту свояченицу фермой. Так оно, скорее всего, и обстояло. Благодеяния ее распространялись далеко, вглубь и вширь людских связей, на многие километры, как прозрачные нитки грибницы. Не удивительно, что где-то под Подольском в разгар зимы проросли портобелло.       У Дарьи прекрасно выходило вести себя как ни в чем не бывало. Но Алька ее знала достаточно и поклясться могла, что непринужденность ее деланая. Напряжение копилось, и никакими тарталетками с портобелло укротить его не получалось.       — Расскажешь, как дела у тебя? Не виделись вон сколько. На работе что новенького?       Могла ли Дарья не знать, что она разругалась с Обнинским? Вполне, если он специально не звонил отчитаться ей об этом. Алька все еще плохо понимала, насколько тесны его отношения с Волошиными, однако представить Эдика, названивающего ей со срочным докладом, никак не могла. Каким бы мудаком он ни был.       — Больше там не работаю.       — Ох, а как так? — Дарья изумленно поджала подбородок.       — Не мое.       — И дальше что? Планы есть у тебя?       Она неопределенно пожала плечами.       — Ну и правильно, — решила Дарья, — отдохнуть тебе не помешает, мыслишки в порядок привести. А то вон, нервная стала, как на сковородку тебя посадили. Нет в тебе, Аля, умиротворения. Все бежишь куда-то, с кем-то воюешь — каждый день на войне. Трудно, наверное, всю жизнь так провести… Да и добра ты себе, я смотрю, не так уж много навоевала.       Алова сжимала и разжимала кулак, будто намеревалась сдавать кровь, и этому было отдано все ее внимание. Даша двинулась башкой, если вздумала проповедовать ей спасение.       — В этом твоя проблема, девочка моя. Ты вбила себе в голову, что если станешь воевать со всеми без разбору, то тебя назовут независимой. А люди, понимаешь, иначе устроены. Любят они получать от других заботу, тепло, понимание. Отзывчивость какую-никакую. И если кому-то добро делают, то ждут, что навстречу к ним придут с таким же добром. А вот когда на все твое добро тебе хамством отвечают — это очень обидно. И вдвойне обидно, если делаешь, делаешь человеку добро, поддерживаешь его, окружаешь благополучием, а в ответ ни малейшей уступки не получаешь… — Она с горестным вздохом сунула в рот остатки тарталетки и потянулась за следующей. — Строптивые — они ведь только со стороны интересные. Чисто постоять, полюбоваться, как идеалисты и дураки ради своих принципов сами себе жизни ломают. Ты вот попробуй хоть раз, поставь себя на место тех, чьи принципы тебе не подходят. Только по-настоящему ставь, без осуждения, — тут-то и поймешь, что правда не только на твоей, а еще и на их стороне. Потому и говорят, что у каждого своя правда и свой взгляд с колокольни. Народная мудрость на то и мудрость, что хоть спорь, хоть нет, вертись не вертись, а последнее слово за ней.       Алька метнула на нее взгляд и снова уставилась на свои руки. Дарья восседала с тарталеткой в растопыренных пальцах — чисто кустодиевская купчиха за чаем. Открытые плечи и шея казались сделанными из сырого холодного теста. Их вид вкупе с полными фальшивой заботы наставлениями вызывал у Аловой болезненное отвращение.       Переживая за Алькины принципы, ломающие ей жизнь, Даша расчетливо упускала из виду, что прекрасно справилась с этим сама.       — Была б ты дальновиднее, понимала бы, где помягче слова подобрать, где уступить, а где вообще — заткнуться на хер, — Даша смахнула крошки песочного теста с груди, — все сливки бы снимала. Умеешь ведь, если сильно прижмет. Когда тянешься за чем-то, что тебе страсть как понадобилось. Письма свои перечитать не хочешь, цветочница? Какие ты мне там песни пела… Беда в том, что стоит тебе получить желаемое, оно тут же для тебя падает в цене, верно я говорю? Так и я для тебя в цене упала. И вот тебе в таком случае две правды и два разных принципа: для тебя оскорбление, когда кто-то указывает, что ты делать должна, а для меня оскорбление, когда с моего ценника нули начинают вычеркивать. Было десять — стало два. И как, расскажи, мне было возвращать твое уважение?       Если бы потрясение имело вес, Алькино и вшестером бы не подняли. Отправляя Васюту разобраться с ней, Дарья мечтала восстановить свои позиции, разрушенные отказом снять пирсинг и отпустить косы.       Альке зверски захотелось запереть ее в столовой, поджечь здесь все, выйти и смотреть с дороги, как полыхает дворец, а Дарья с воем мечется в дыму и пламени и затихает, когда горящая крыша проваливается внутрь. Она даже мысленно примерилась ко всем предметам в гостиной, какими удобнее будет разнести стеклянный короб газового камина, прежде чем выкрутить регулятор на максимум.       — …но это, я так понимаю, мои проблемы, и я их решу, — продолжала та. — А тебе, хорошая моя, повзрослеть пора, успокоиться и все свои войны закончить. Ты и себе вредишь, и других огорчаешь, а результат вон какой. Сидишь тут, как нашкодивший щенок, да глаза прячешь. И не раз еще вот ровно так же сидеть передо мной будешь, помяни мое слово. Такую жизнь ты себе выбираешь?       Терпение у Альки подошло к концу.       — Это все? — сдавленным голосом спросила она. — Я могу идти?       — Куда это? — изумилась Дарья. — Разговор наш тебе не нравится? Ну так ты в нем поучаствуй, глядишь, и втянешься понемногу. А идти тебе никуда не нужно. Дел у тебя на сегодня больше никаких нет, пока все вопросы не закроем.       Разговор Альке не нравился, но не по той причине, которая пришла в голову Дарье. Назревало что-то еще, и она была более чем уверена, что оно ей окажется сильно не по душе.       Разглагольствования о кротости и непокорности прервал стук. Васюта отбил согнутым пальцем деликатный ритм по косяку в гостиной, обозначая свое присутствие. Как был, в обуви, прошел к Дарье, быстро и негромко что-то сказал. Алька не расслышала — ее обдало волной панического животного испуга. Васюта принес с собой запах: грубый, мужской, с одеколонной примесью. Тошнотворно памятный. Она оцепенело глядела, как Дарья благостно улыбается ему, отвечает «конечно» и кивает в ее сторону.       — Поздороваешься?       — Ох ты, — удивился Васюта, словно только что ее заметил, — гляди-ка, жива-здорова. Оклемалась? Ну, слава богу.       Она старалась дышать размеренно и глубоко. В ушах шумело, пол под ней, казалось, плыл, как при легком землетрясении.       Даша похлопала Васюту по рукаву кожаной куртки, отпуская. В том, что его визит — Дарьина идея, Алова не сомневалась. Ей без излишней деликатности напомнили, что произойдет, если она решит брыкаться.       Васюта давно удалился, а Алька все гипнотизировала заварник, который чудом не пошел трещинами от ее взгляда.       — Зачем я тебе? — выдавила она, когда снова смогла говорить.       — Ну как же? — Дарья задумчиво попивала чай. — Я люблю тебя, ты любишь меня, если я верно запомнила. Или ты думаешь, если что тебе не по нраву, можно собраться и уйти? Так это ты меня, наверное, с Лилией перепутала. — Она подарила ей жиденькую улыбочку превосходства и не спеша подлила себе еще чаю. — Я таких сучек, как ты, знаешь, сколько перевидала? Вы же думаете, что умнее всех. Что вокруг вас пастбище, на которое можно выйти овечкой полакомиться, а можно и не выйти — по настроению. Как душа попросит. Так вот, милая моя, на мне твои игры закончились. Отношения — это ответственность, работа двоих. Поиск компромиссов. Слыхала про такое? А то, смотрю, компромиссов ты не желаешь, а хочешь собирать плюшки, какие перепадут. Но тут такая теперь ситуация: плюшки ты все выгребла, а долги за тобой остались. Их тебе и платить.       — Чем? Послушанием?       — Неплохо бы для начала. — Дарья с улыбкой отставила опустевшую чашку. — Раз ты не голодная, приглашаю пройти наверх. — Она поднялась, сладко потянулась. — Пошли-пошли, вставай.       Алова пораженно подумала, что этого быть не может. Не может, и все тут. Дарья должна быть совсем конченой, чтобы затребовать ее в свою спальню. Прикасаться к оскверненной, изуродованной вещи. В том, что она теперь просто вещь, Алька не сомневалась. С людьми так не поступают.       Она ожидала какого угодно глумления, унизительных требований, но то, ради чего ее позвали, не помещалось в голове. Мелькнула идея сказать, что у нее месячные. Мелькнула и тут же пропала — Дарья не любила, когда ее держали за идиотку.       Прежде Алька не замечала, как они оказывались в постели. Не бывало случая, чтобы она шла туда, как сейчас, с осознанием чего-то тягостного и неминуемого. Обычно они оказывались там, словно их телепортировало из любой точки дома. Если они, конечно, в той самой точке и не оставались.       Дворец был ими освоен целиком. И этот ковер в гостиной, по которому она прошла, чувствуя, как вязнут в нем стопы, и эти диваны, и ступени с этажа на этаж, и вон тот угол, где полоска декоративной латуни между стенными панелями намертво вогнута — Дарья упиралась в нее одной рукой, второй судорожно вцепляясь Альке в волосы.       Прежде она хотела ее до горячечного, сводящего с ума зуда, унять который можно было, только стиснув ее, подмяв под себя, вжавшись целиком. Жалела, что не может оказаться у нее под кожей. Сейчас она ничего не хотела и не могла поверить, что когда-то испытывала невыносимую жажду секса. С тех пор как Васюта отпустил ее из гаража, ее словно заморозили. Она была плоской, бесполой и бесчувственной, как долбаная кукла из коробки.       Это оказалась та самая спальня, с которой все начиналось. Не хозяйская, а гостевая, вечно запертая за ненадобностью с той поры, как клининговая служба выгребла оттуда остатки Монблана из бумажных лилий. Дарья заперла за ними дверь, до щелчка повернув ручку, — сказывалось присутствие в доме Регины. Подошла, притянула ее к себе за локти, прижалась всем телом.       — Ты… серьезно? — Алька замерла, опустив руки и напрягшись, как попавший в объятия подвыпившей родственницы подросток. Редкий случай, но слов она сейчас подобрать не могла. — После всего?..       Дарья прекрасно ее поняла.       — О, — сказала она, обвивая ее руками, будто кабельной стяжкой, — после всего я хочу тебя еще больше.       Алька закрыла глаза, чтобы не видеть ее лица. Осознанно она об этом не думала, но в глубине была уверена, что после потрясения, раздавившего ее в Васютином гараже, ничего хуже никогда не переживет. Однако Дарья уже пролезла рукой под свитер у нее на спине, пальцы ее удовлетворенно прогулялись вдоль позвоночника, убеждаясь, что оттуда вынуто все железо.       — Я не могу, — сказала Алька, не открывая глаз. Голосом своим она уже не управляла. — Я просто не могу, ты понимаешь?       Дарья услышала все, что, по-видимому, мечтала услышать давно: просьбу на грани слез, треск переломившегося хребта и полную капитуляцию.       — Смотри, выбор у тебя не так чтобы большой. Тут или я, или Васюта. — Она прижалась губами к ее сомкнутым губам и улыбнулась, чтобы Алова почувствовала ее улыбку, раз смотреть не желала.       Через несколько бесконечных невозможных секунд Алька ответила на поцелуй застывшими пластиковыми губами, сообщая, что подчиняется.       Она не дала Дарье стаскивать с себя одежду, опередила ее, проникла ей под пуловер — руки двигались по памяти, механически. Тело ее на ощупь было словно грелка, набитая манной кашей.       — Да что ты как неживая! — Дарья нетерпеливо запустила пальцы за ремень ее джинсов, чертыхнулась, принялась расшатывать ногтями пряжку.       — Постой, — сказала она, отступая на полшага. — Подожди… Не надо, пожалуйста, не трогай меня. Я… не вынесу…       Дарья насмешливо вскинула брови, словно спрашивала, помнит ли она об имеющихся у нее вариантах. Похоже, ситуация казалась ей забавной.       — Сейчас. Подожди. — В горле у Альки будто застряло что-то острое — дыхание стало мелким и неглубоким. Поборов панику, она вся подобралась и потащила через голову свитер. — Позволь… позволь, я все сделаю сама. Хорошо?       И почему-то хотя бы в этом Дарья ее пощадила. Конец декабря 2009       — Ой, ну, девочки, девочки, да глядите же! — Нюся показывала что-то на свет, и все придвинулись к ней поближе, чтобы рассмотреть как следует. — Ну правда же фиолетовый?       В кулаке у нее болталась подвеска с камешком круглой огранки.       — И правда, есть что-то, — подтвердила Дарья. — Но я бы на твоем месте все-таки свозила к оценщику. Сертификат на него имеется?       Нюся закивала.       На годовщину свадьбы муж притащил ей неприлично крупный брюлик итальянского бренда, хотя сам, по Нюсиным словам, завяз по уши в долгах. Так что она немедленно усомнилась в его подлинности и потребовала от подруг собраться для консилиума.       Сразу после ужина шальные императрицы планировали отправиться на маскарадную вечеринку, закрытую и сулящую «тайные наслаждения» и «чувственные церемонии». По случаю они надели все лучшее сразу, поверх прицепили перья и драгоценные каменья и выглядели как райские птицы в брачный период. Только Дарья воздержалась от перьев и каменьев, потому смотрелась среди них подлинной императрицей. Со вкусом у нее было все в порядке.       Альку на вечеринку не брали, потому она обошлась джинсами и кашемировой водолазкой похоронного цвета — в ее обязанности теперь входило быть серенькой и незаметной.       У нее не оставалось никаких сомнений, зачем ее сюда позвали, раз не считали способной удовлетворить Дашину тягу к чувственным церемониям и та жаждала новизны. Так что она, особо не надеясь на благополучный исход вечера, стояла вполоборота к теплой компании, пила четвертый подряд бокал шампанского и упрямо не отрывала взгляда от картины, которую Дарья приобрела по случаю на парижской Art Basel.       Имя художницы ни о чем ей не говорило; стоить полотно могло сколько угодно, от пары сотен долларов до несметных тысяч. Белое поле бугристых щедрых мазков наискосок разрывала короткая ослепительно-бирюзовая полоса странной формы, похожая на набухающий инопланетной кровью порез.       Настроение у Альки было гаже некуда. Три дня назад она забронировала билет до мексиканского Веракруса, предусмотрительно никого об этом не уведомив.       В сезон там можно было затеряться на время и отыскать местного шаромыгу, которыми кишит любой портовый город, утонувший в наркоте, оружии, незаконных перевозках и бог знает в чем еще. Ей бы хватило сбережений выправить новые документы и свалить оттуда крупными зигзагами. Вряд ли Дарья принялась бы гонять своего холопа по всем поросшим чапаралем пустыням в поисках утраченного.       Васюта встретил ее у паспортного контроля и доставил домой, не промолвив ни слова. Дарья тоже никак это не комментировала, только поглядывала с затаенным весельем.       — Да я сама тебе какой хочешь сертификат напечатаю, — в нос сказала Иветта, у которой болезненно слезились глаза. Ей едва хватило воздуха закончить фразу, и она чихнула так, что подвеска закачалась, искрясь в свете люстр.       — Ива-а, ну хоть рукавом рот прикрывай, перезаразишь же всех.       — Подолом лучше, — подсказала Нюся.       Олечка гыгыкнула, но Иветта шутку не оценила.       — Аля, что думаешь? — внезапно обратилась к ней Дарья.       — Медицинская маска эффективнее, — ответила она, не поворачиваясь.       — Да ну, Аля! — развеселилась Нюся. — Она про украшульку. Иди посмотри, хотим услышать твое экс-перт-но-е мнение.       — Я ничего в этом не понимаю.       — Подойди посмотри, если тебя просят, — спокойно сказала Дарья.       Алова потратила еще немного времени на созерцание бирюзовой полосы. Начинался цирк, и ей предстояло сегодня побывать и на арене, и под куполом. Для того ее и обязали прибыть.       — Очень красиво, — вежливо сказала она, приблизившись. — За последние две секунды я не стала разбираться в этом лучше, поэтому, к моему великому сожалению, оценку дать не могу.       — Даже четверку с плюсом? — разулыбалась Нюся, которой приятно было любое одобрение — вымученное годилось тоже.       Алька подарила ей беглую улыбку, вопросительно взглянула на Дарью, чтобы убедиться, что та довольна ее невъебенной кротостью.       Дарья благостно кивнула, Нюся ничего не поняла, Иветта расчихалась, а Олечка уставилась на Алову одновременно задумчиво и с подозрением.       По Алькиному мнению, не так уж много мыслей помещалось в ее голове, чтобы прокручивать их со столь мученическим выражением лица.       Дарья будто специально не давала ей ничем себя занять или отвлечься от разговора, сканируя гостиную требовательным взглядом. Вероятно, в ее фантазиях Алька должна была стоять на почтительном, но доступном расстоянии, как английская горничная, и ждать указаний.       В том, чтобы не позволять ей сбежать даже ментально, заключался какой-то особый, тонкий садизм. Она-то была бы весьма не прочь на минуту позабыть об этой компашке, перестать их видеть и слышать.       Появилась Регина, которая дирижировала в этот вечер кейтерингом, и с отстраненным достоинством Бэрримора сообщила, что праздничный ужин подан. Нюся, позабыв о терзавших ее минуту назад сомнениях, оживилась, нацепила свой брюлик на шею и потащила всех в столовую, где сияла елка, вся в парче и искусственных цветах пуансеттии размером с грампластинку. Огоньки отражались в стеклянных светильниках, брызгали по сторонам, множились в вазах и витринах, бликовали на золоченых краях тарелок и боках вычурных соусников.       Дарья указала Аловой глазами на место рядом с собой.       — Рукава подними, — сказала она так, чтобы все услышали. — Люблю видеть твои руки обнаженными.       Теперь не только Олечка чуяла неладное. Под заинтересованными взглядами шальных императриц Алька подтянула рукава повыше. Ей стоило больших усилий не предложить им запастись попкорном.       — Угощайтесь, что вы сидите, — спохватилась Даша. — Регина, что тут у нас?       Та старательно выпучила глаза и затараторила ненастоящим голосом, поводя рукой над угощениями:       — Закуски включают фуа-гра с бальзамическим уксусом и кедровыми орехами, канапе с икрой осетра и сливочным сыром, а также тартар из тунца с авокадо и васаби. Как вы и просили, основные блюда поданы сразу: утка с соусом Робер, филе осетрины, форели и морского окуня с соусом из шампанского, картофель гратен с трюфелем и сыром пармезан…       Алька перестала ее слушать. Регине невдомек, каким на самом деле будет основное блюдо вечера. Она уговаривала себя не вестись на провокации Иветты и Олечки. Значение имели лишь распоряжения Дарьи, их-то и следовало выполнять. Уговоры эти попахивали самообманом: Дарьины идиотки, утомленные скучной жизнью, только и ждали повода говно взбаламутить.       Регина с монотонностью дроида уже воспевала аперитив из шампанского с добавлением абсента, когда Иветта шумно высморкалась и прогудела в нос, обращаясь к Аловой:       — Я что-то не пойму, ты куда-то дела все свои аксессуары?       — Ой, и я думаю, что не так, — оживилась Нюся.       Олечка скривилась.       Регина без всякого выражения на лице ждала, когда ей позволят продолжить.       — Аля, не хочешь рассказать, как это случилось? Всем было бы интересно послушать. — Дарья погладила ее по руке, наслаждаясь представлением.       — Мы с Дарьей Александровной договорились, что в ответ на ее заботу обо мне я начну соблюдать приличия. В том числе приведу свою внешность к соответствию общественным нормам. — Она посмотрела в глаза всем трем шальным императрицам по очереди. Инструментов, чтобы противостоять им жестче, у нее не осталось.       — И как именно мы договорились? — Дарья не желала слезать с этой темы, ковыряясь в ее незаживших порезах.       — Дарья Александровна меня убедила, — объяснила она, радуясь, что голос остается твердым.       — Но каким образом?       — Настоятельным.       Алька не думала, что все зайдет так далеко в первые же минуты шоу, и понимала, что на этом они не закончат: Даша ждет настоящего веселья.       Про дроида Регину все забыли, и она отшагнула к стеночке, где и застыла до следующей активации.       Нюся, от природы наделенная поразительной социальной тупостью, решила, что атмосфера за столом не отвечает ее праздничным ожиданиям.       — А давайте тост, — радостно предложила она. — У меня есть хороший, вот тут… щас…       Олечка первой вцепилась в свой аперитив, будто предстояло соревнование и отстающим могло не хватить. Все задвигались, зазвенели приборами.       Нюся порылась в телефоне, привстала со своего места и торжественно зачитала:       — Новый год уж на пороге, с праздником, друзья!       Отворяйте двери, окна, на стужу не смотря.       Новый год теплом согреет, милые, всех нас,       Серебром мороз одарит сегодня даже вас!       Серебрясь летит снежинка, на ладонь легла,       Повезло, что ты замерз, не тает уж она.       Ты подумай хорошенько, никого не позабудь,       В Новый год с друзьями щедрее и добрее будь.       — Очень душевно, — признала Дарья. — С Новым годом, девчонки.       Алька не глядя сунула свой бокал в гущу остальных и тут же отставила в сторону. Можно было надраться в хлам, чтобы стало на все плевать, но она решила пока оставаться в сознании — неизвестно в какие еще степи понесет ее ублюдочную мистрис.       Та взяла тарелку, положила туда понемногу всего, до чего дотянулась, поставила перед ней и сказала на ухо:       — Ешь, не выкобенивайся.       Потекли разговоры. Императрицы расхватывали канапе, передавали друг другу тарелки, Иветта жаловалась, что из-за насморка совсем не чувствует вкуса, Нюся рассказала неприличный анекдот, в котором фигурировали заяц, лиса, новогодняя елка и намек на оральный секс. Олечка сообщила, что на месяц сняла домик в Бодруме, поскольку не переносила этих ужасных зим, — Дарья выразила одобрение.       — Аля сегодня все молчит и молчит, — заметила вдруг Нюся, которая терпеть не могла, когда кто-нибудь саботировал праздничную эйфорию. — У тебя ничего не болит?       — Ничего у нее не болит, — отозвалась Олечка, — просто команды говорить не было.       Вероятно, проницательность ее заряжалась от ненависти, и расклад она угадала раньше своих подруг.       Иветта заинтересованно вскинула брови. Нос ее распух и алел так, что олень Рудольф мог бы позавидовать.       — Как выразилась Альбина, я настоятельно убедила ее вести себя достойно. — Дарья поглаживала двумя пальцами ножку бокала и улыбалась. — Можешь проверить, увидишь: она ничего тебе не сделает. Да, Аля?       Алька молча и неторопливо ела, чувствуя на себе невидимые наручники, прикованные цепями к невидимому ошейнику.       — Ничего? — с любопытством переспросила Олечка.       Дарья сочилась самодовольством.       — Ой, как интересна-а, — протянула Нюся, и Алька впервые заподозрила ее в умственной отсталости.       — Надо же, не ожидала, что увижу, как фрикушка поднимается с четырех конечностей и становится человеком. — Олечка зашла со своих обычных козырей. — Не думала, что скажу когда-нибудь такое, но тебе идет.       Алова могла бы изящно намекнуть ей, что та из раза в раз повторяется, но команды говорить действительно не было, и она отдала все внимание форели и картофелю гратен.       — А скажи, жизнь у приезжих ох какая тяжелая… — Олечка с философским видом оперлась локотком о стол, поболтала вино в бокале, любуясь цветом. Дарьино предложение возбудило ее до крайности, и теперь она намеревалась рассчитаться за все обиды разом. — Чтоб задницу в теплое место пристроить, чем только не приходится заниматься. Конкуренция опять же. Вот ты, Альбина, думаешь, ты кто? Журналистка, или как вас там? А взгляд со стороны хочешь? Это ты в голове у себя журналистка. И самая умная тоже только в своей голове. И вот мы сейчас сидим вроде в одном месте, но я-то здесь гостья, подруга, ровня, в конце концов. А ты?.. Ну вот кем бы ты себя назвала, скажи? Или, хочешь, давай я скажу. Просто извини, дорогая, если я сейчас звучу как злодейка из мексиканских сериалов, но посмотрим правде в глаза: шмара, она и есть шмара.       Алька подобрала вилкой последний кусочек форели, прожевала, без спешки протянула руку к соуснику, взялась за ручку и одним движением отправила все его содержимое Олечке в лицо. Соус Робер с жирным плеском окатил перья, каменья, прическу, и райская птица превратилась в мокрую курицу.       Олечка завизжала как поросенок, вскочила, затрясла руками, стала сгребать соус с лица, с груди, поняла, что это бесполезно, и осталась стоять, растопырившись. Регина сообразила, что настал ее час, и кинулась на помощь.       — Ха, — выдохнула Нюся, пока не решив, восторгаться или ужасаться.       Иветта не смогла пережить шока и чихнула, разметав по скатерти канапе, а Дарья прикрыла глаза и огорченно вздохнула.       И тогда появился Васюта.       Алька подумывала прихватить со стола нож, но знала: если ей на секунду не хватит решимости им воспользоваться, его отнимут, и все — конец. Вряд ли кто-то собирался ее убивать, но проверять, какими будут последствия, она не хотела.       Она не чувствовала себя так близко к краю, чтобы рисковать, хотя получила бы немалое удовольствие, видя, как Васюта корчится на полу в крови и дерьме.       Прихлопни они Альку — никто даже не спохватится. А вздумай она кого-то из них хоть поцарапать — ее махом спихнут в колонию и там сгноят. Не стоило тешить себя иллюзией, будто ей удастся навредить кому-то, кроме себя самой.       Васюта отволок ее в гараж, не встретив никакого сопротивления, и велел стоять там же, где и в прошлый раз.       Свет и запах этого проклятого места она едва выносила. Старалась не глядеть по сторонам, опасаясь, что ее разнесет вдребезги от случайного воспоминания. Пыталась перебирать в голове события, максимально далекие от Дарьи, но мысли то и дело сворачивали на путь сожалений.       Времена, предшествовавшие встрече с Лилией Борисовной, теперь казались ей едва ли не прекрасными. Не стоило вестись на этот тупой съем. Надо было паковаться и уезжать.       Почему-то тогда ей даже в голову не пришло, что возвращаться в Красноярск вовсе не обязательно. Можно было найти менее людоедское место, чем столица, — Питер или Екатеринбург.       Завести нормальных подруг, заняться чем угодно, хоть мытьем подъездов, лишь бы не предавать себя на каждом шагу.       Она постоянно пересиливала себя, подчиняя желания рассудочным поступкам. То есть таким, которые казались ей рациональными и приемлемыми в ее ситуации. Ждала награды за свои страдания, но в итоге они окупились лишь новыми страданиями. Наступать себе на горло оказалось неблагодарным и опасным занятием.       В ее прошлый визит к Васюте она была слишком потрясена и оглушена расправой, чтобы что-то почувствовать. Но теперь поняла, в чем заключалось ее наказание. Он не давал ей сделать ни шага, и к середине второго часа спина разнылась мерзко и мучительно, а к концу пятого боль в ногах стала нестерпимой.       Она старалась не смотреть на часы над дверью. Те все равно не собирались нормально отсчитывать время — секундная стрелка двигалась тяжело и нехотя. От наблюдения за ней становилось только хуже.       Васюта тем временем наводил порядок в своей резиденции, гонял телик с канала на канал, ужинал китайскими пельменями из микроволновки, зверски вгоняя в них вилку и высасывая горячий мясной сок.       Было три часа ночи, когда он потянулся на своем диване, зевнул, пощелкал пальцами, привлекая ее внимание.       — Все, на выход. Дарь Санна сказала ночевать у нее.       Она выбралась из проклятого гаража, слабая, как подыхающий осенний комар. Постояла, держась за угол декоративной стены. Злорадно подумала, что увидеть Олечку со стекающим по лицу и платью соусом стоило всего, что случилось дальше. Можно считать, ей тоже перепало немного тайных наслаждений и чувственных церемоний.       Однако это ничего не меняло в ее положении. Она так и будет ходить на поводке и получать палкой, пока Дарье не надоест это шоу.       Алька вышла за ворота на пустынный каменный тротуар и оглядела спящие дома — если это торжество необузданной пошлятины вообще можно назвать домами. Окна были черны, только кое-где в гостиных тускло сияли новогодние елки.       Она получила все, чего желала, и вот чем это обернулось. Теперь у нее есть и бархат, и мрамор, и подлинники картин. В ту ночь, когда она злилась, что никогда не сможет принадлежать к этому миру, ей стоило быть поосторожнее со словом «принадлежать».       Безнадега облепила ее толстой полиэтиленовой пленкой. Захотелось немедленно стряхнуть ее с себя, чтобы не задохнуться. Алька сделала шаг, другой, третий — и побежала.       Хватило ее ненадолго, метров на триста или чуть больше, прежде чем легкие отказались ей служить и загорелись бензиновым пламенем. Но пока она стояла, держась за кованую ограду одного из соседних дворцов, и пыталась отдышаться, ей внезапно полегчало.       Не сильно — тучи не разошлись, и солнечный свет не пролился ей на голову. Но и тонкого луча в охватившей ее тьме оказалось довольно. Январь 2010       Обнинский позвонил трижды за утро. Алька трижды мысленно послала его куда подальше, отключила звук и сунула телефон в кухонный ящик, чтобы не раздражал. Если Эдик считал, что они не все друг другу высказали, она, может, и предоставила бы ему такую возможность, но вряд ли у нее хватило бы сил выдержать очередной припадок гнева.       Последние дни она в основном проводила, часами лежа на полу. Под головой диванная подушка, в руках айпад, на котором она гоняла зеленого носатого дудлика. Тот скачками поднимался выше и выше по экрану, пока прыть и самонадеянность не губили его на очередном препятствии. После этого дудлик долго летел вниз и исчезал за черной траурной кромкой.       По привлекательности Обнинский безнадежно проигрывал дудлику. Алька не желала отрываться от своего бессмысленного занятия. Ей хотелось подольше оставаться наедине со своей бедой, чтобы никто не мешал пропускать сквозь себя торнадо переживаний, в котором неслись по кругу унижение, боль от предательства, омерзение — все, что в ее случае не поддавалось целебному воздействию времени.       Иногда торнадо утихало, оставляя слабость и полное безразличие ко всему на свете. Алька знала способ ненадолго избавить себя от его разрушительных последствий.       Поздними вечерами она вытаскивала себя из квартиры, — неважно, шел снег, дождь или задувал ледяной ветер. Бежала до изнеможения, а потом еще немного, после возвращалась домой и засыпала мертвым сном.       Количество сигарет она сократила до исторического минимума, и к концу недели ее стало хватать на десять минут пробежки, что по ее личным меркам уже тянуло на олимпийский рекорд.       Когда в дверь позвонили, постучали и снова позвонили, Алька закатила глаза, с трудом — сустав за суставом — собрала себя с пола. Дверь она распахнула рывком и уставилась на Обнинского агрессивно и вопросительно.       — Надо поговорить. Давай или выходи сюда, или впускай меня, — утомленно распорядился он и, не дожидаясь ответа, впихнул ее в квартиру, вошел в просторный холл, на ходу расстегивая пуховик, который делал его похожим на вышедшего из спячки медведя.       — Шикарно живешь, — он повертел головой, разглядывая обстановку, — торгуешь наркотой или грабишь бабушек?       Она нехотя усмехнулась, великодушно принимая его тупую шутку.       Обнинский направился на кухню, стащил с головы уродливую кожаную кепку с ушами и шлепнул ее на стол.       — Так, ну с прошедшим, что ли? Вари кофе и объясняй, почему прогуливаем, почему телефон не берем?       Заход был так себе. «Прогуливала» она больше месяца, и то, что он озаботился ее пропажей только сейчас, выглядело чистым издевательством.       Она молча отвернула кран, вытащила из кофемашины пустой контейнер и наполнила его водой. Появление Эдика напоминало обо всем хорошем, что она имела прежде и во что верила.       Она не могла понять, как к этому относится, осторожно сверялась со своими чувствами. Где-то под обидой шевелилось странное облегчение, совсем маленькое и ненадежное, но доверять себе она сейчас не могла — все ее компасы непоправимо сбились.       Обнинский выглядел отвратительно, может, даже хуже, чем она сама. Лицо потемнело и обрюзгло, под глазами синели мешки — будто он не спал несколько ночей подряд.       — Альбина, — строго начал он, — не знаю, что у тебя стряслось, но если это касается работы, ты обязана рассказать. Мне нужно понимать, что происходит.       — Это не касается работы. Это личное.       Машина взревела, перемалывая зерна, и по кухне поплыл крепкий кофейный запах. Когда-то давно, уж и не вспомнить когда, этот запах был связан с радостным утренним предвкушением схватки и неизбежной победы. Теперь он не значил вообще ничего.       Обнинский молча наблюдал, как она поворачивает черную блестящую ручку холдера, нажимает кнопку и плотная струя кофе бежит в поддон, куда она забыла поставить чашку.       — Черт. — Алька вырубила машину, стерла полотенцем разлитый кофе, достала чашки и начала все сначала.       — Аля, что случилось?       — Слушай, сегодня, вот честно, очень плохой день для исповеди.       — А когда будет хороший? В ближайшее время предвидится?       Она пожала плечами. В ближайшее время хороших дней ждать точно не стоило.       — Ладно. — Он помедлил, мысленно что-то прикидывая, и предпринял последнюю попытку выудить из нее ответ: — Я могу тебе чем-то помочь?       Теперь она могла быть совершенно уверена, что злится. Не нужно ей никакого облегчения, перемирия или белых флагов с обеих сторон. И никаких церемониальных танцев — тоже.       — Спасибо, — процедила она. — Ты уже помог.       — Ну хорошо, — он изо всех сил потер лицо руками, будто неимоверно устал, — хорошо. Извини меня. С Волошиным я, похоже, крепко налажал. Ты логику мою тоже пойми: звонит жена инвестора, спрашивает, посмотрю ли я девочку. Я сразу прикинул, что там будет за девочка. Уверен был, что ты чья-то дочка или с кем-то из волошинского окружения спишь, поэтому ответил, что гарантий не даю. Пробил тебя — ну так, по верхам. Думал, может, ты светская львица какая, а я в них как раз ни черта не разбираюсь. Нашел твое старое портфолио, которое мы сразу слили, едва взглянули. Тут даже каяться не буду — у тебя бы тоже глаз не зацепился. Мне тогда еще странным показалось, что материалы региональные, а мне сверху тебя предлагают. Что я должен был думать? Блог твой отыскал, пошерстил минут пять — вроде ничего, удобоваримо. Впечатление ты произвела с порога, конечно, такое, что гипотезу с потрахушками пришлось отмести. В тех кругах обычно другая категория вращается. И взял я тебя не из-за звонка, раз тебе это критически важно. У нас за красивые глаза никто не работает, если ты не заметила. А если…       — Меня изнасиловали, — перебила его она, поражаясь спокойствию, с которым это произнесла. — К работе это не имеет никакого отношения. Разговаривать на эту тему я не желаю, так что если ты сейчас начнешь метаться, орать и требовать идти в милицию, то сразу забудь. Это невозможно по массе причин, ни одну из которых я тоже не стану называть.       Повисло молчание — плотное, хоть топор втыкай.       Обнинский смотрел на нее без обывательского потрясения, но с такой серьезностью, будто ему сказали, что началась война. Алька решила дать ему столько времени, сколько понадобится, чтобы он передумал вытворять глупости.       — Я не начну метаться, — отозвался Эдик после долгой паузы.       — Хорошо. — Алова почти не сомневалась в его благоразумии. Выбила кофе из холдера о край раковины и принялась мыть с такой сосредоточенностью, словно обезвреживала бомбу.       — Кто?       Она покачала головой, давая понять, что и этого говорить не собирается.       Обнинский засопел, как компрессор, и тогда она сказала:       — Это мои проблемы, твоими они становиться не должны. И не станут.       — Ты знаешь, что в норме люди дружат не так?       — А мы еще дружим? — Алова вытерла руки, поставила перед ним кофе, не предложив ни молока, ни сахара. Ничего этого у нее не было, а он редко обращал внимание на то, что попадало ему в рот.       — А чем мы, твою мать, с тобой занимаемся?       Она встала напротив со своей чашкой.       — Мы с тобой ничем больше не занимаемся, — сообщила она, подумав. — Я уволилась.       — Ты не можешь уволиться, пока я сам не решу, — раздраженно возразил Эдик, вероятно, даже не вспомнив, что это он ее и выгнал. — У нас рабовладельческий строй, если ты забыла. Выходи когда сможешь. Сколько времени тебе надо?       В этом был весь Обнинский — когда сможешь, но к установленному сроку.       — Нисколько. Я ебнусь, если продолжу тут сидеть и жалеть себя. — Алька поняла, что говорит чистую правду.       Десять минут назад она мечтала, чтобы Эдик поскорее отвалил, но тот не торопился, а теперь и вовсе требовал, чтобы она вернулась на работу. Ее работу. Такую же измазанную в грязи и отравленную, как она сама. Солидную часть строгого ошейника, на который ее посадила Дарья.       Но она больше не могла следовать своим старым убеждениям и представлениям о жизни — они оказались нежизнеспособными. При первом же шторме от них остались одни развалины, которые больше ни на что не могли повлиять.       И как она ни злилась и ни изображала равнодушие, по горячечной суете «Адверсэра» скучала, как скучают по пилюлям зависимые от обезболивающего. Странное облегчение, которое она испытала, когда Обнинский завалился к ней, оказалось тихой радостью от встречи со знакомым дилером.       Эд пил кофе, исподтишка поглядывал на нее, хмурился. Похоже, новость о том, что с ней произошло, жгла его хуже ядовитого плюща, что бы он там себе ни представлял. Журналист в нем, повидавший много такого, что не станешь расписывать в красках, и оттого задубевший внутри, сопротивлялся обычному человеку, у которого пострадал кто-то близкий.       Додумав свои тягостные мысли и придя к выводам, понятным только ему одному, он поднялся из-за стола, подошел, забрал кружку у нее из рук и сказал:       — Я не знаю, что теперь делать. Хотел бы тебя обнять, но боюсь, ты расцарапаешь мне рожу. И будешь права.       — Ты не знаешь, что теперь делать, потому что я запретила тебе что-нибудь делать. — Алова криво улыбнулась, не глядя ему в глаза. — Обнимай.       Он неуклюже прижал ее к себе. Алька пристроила подбородок на его плечо, и ей, правда, стало полегче. «Господи, какой же он все-таки осел», — подумала она.       — Люди дружат так? — спросила она через некоторое время.       — В норме — да.       Они долго стояли, пока она не устала слушать Эдиковы мрачные вдохи-выдохи, сообщавшие, что шеф растерян и негодует, и не отстранилась.       — О чем ты хотел поговорить?       Обнинский стряхнул с себя оцепенение, вернулся за стол, буквально на ходу приобретая деловитость.       — Флаеры помнишь? «Учись и работай». Знаешь, что там за дабл-ю на всех логотипах? Это ни хрена никакое не дабл-ю. Это двойная «ви». У меня есть некоторые причины полагать, что эти «ви» ссылаются на инициалы Волошина. Владислава, чтоб его, Валерьевича. Мужик он, похоже, не из стеснительных — тщеславия не сдержал.       Пришла Алькина очередь таращиться на него и искать слова.       — «Некоторые причины полагать»? — собравшись с мыслями, уточнила она.       — С доказательствами у меня все так себе, это да.       — И давно ты узнал?       — Подозревал давно, а узнал… давай условно считать, что сегодня.       Пока Алова силилась взглянуть на семью Волошиных по-новому, будто ей мало было того, что она уже повидала, Обнинский спросил:       — Откуда ты знаешь его жену? И как близко?       Алька шумно выдохнула, предвидя, какая картина нарисуется в его голове и сколько в ней будет ошибок и искажений. Особенно после его прочувствованного длинного извинения. Хотела сказать ему: «Я заложница, Эд. Если Дарья сейчас позвонит и прикажет мне положить ладонь на раскаленную конфорку, я буду вынуждена это сделать».       Вероятно, он бы немедленно потащил ее прятать по квартирам друзей и делал все, чтобы она канула вместе с именем и паспортом. Но Васюта, несомненно, быстро взял бы след, а потом вышел на Обнинского, который меж тем прямо сейчас держал в руках бомбу неясного происхождения, способную размазать их всех вместе с «Адверсэром».       Поэтому она сказала:       — Я с ней сплю.       Эдик длинно и с большим чувством присвистнул.       — Да, — подтвердила Алька. — Все верно. Зря ты тогда отмел гипотезу о потрахушках. Нормальные люди через постель получают главные роли в блокбастерах, а я — должность корреспондента, и ту лишь чудом. Хотя в то время у нас ничего еще не было, только на горизонте маячило. Твоя Мессалина оказалась той еще неудачницей.       Минуту назад у нее был идеальный шанс соврать, придумать замысловатую цепочку знакомств, которая увела бы ее подальше от Дарьи. Проскользнуть между струйками и не испачкаться. Как-никак Обнинский тоже не всегда был с ней до конца откровенен. Но теперь, когда ставки пошли вверх со скоростью космической ракеты, она предпочла дать ему самому решать, как поступить. Подпустить ее к этой дикой истории с торговлей людьми или оставить в стороне.       — Понял, ладно, — сказал Эд, у которого в голове нарисовалась картина, как на заказ. — Ну, привет тогда передавай. Давай отмотаем, будто я тебе про Волошина ни слова не говорил, о’кей?       — Ни хрена ты не понял, Эдуард Константинович, — с досадой произнесла она. — Если ты всерьез собрался рыть под эту веселую семейку, я к тебе первая приду лопату подать.       Он смотрел на нее, раздув щеки и выпятив нижнюю губу, словно собирался выдать озадаченное «пу-пу-пу».       — Я ей не помощница, — пояснила она. — Давно бы ушла, но никто меня не отпустит. Вход — рубль, выход — два. Так понятнее?       — Да, — подтвердил он. — В любом случае, забудь.       Он ей не доверял, а она не стала обижать его, уточняя это вслух. Могла представить себя на его месте. Она бы тоже отступила. Тем более он прекрасно понимал, что она все прекрасно понимает.       — Когда сможешь выйти?       — Сразу после праздников, — сказала она. — Только, бога ради, сошли меня обратно в новостники.       Обнинский фыркнул, как недовольный лось.       — Нет, — сказал он. — Хорош насморк хирургией лечить, мне есть чем тебя занять. Декабрь 2014. Сундук с сокровищами. Возвращение       С клубами в городе вечно все было не слава богу.       Новый, которого Алька прежде не знала, размещался в подвале ветхого одноэтажного здания с выцветшей вывеской: «Ритуальные услуги. Зал прощания. Поминальные обеды».       Вечеринки проходили в подвале, что придавало месту зловещий символизм. Если бы старые перекрытия рухнули под очередным гробом, покойник, как в библейской аллегории, мог бы прямиком провалиться в кишащий грешниками ад.       На заднем дворе, где скрывался вход, углом стоял бетонный забор. Из наметенных повдоль сугробов торчали кривые черные стебли засохшей полыни. Лишь метка на карте доказывала, что это место не заброшено.       «Эксплорер» ослепил фарами стайку девчонок с сигаретами, выскочивших наружу охладиться, и пристроился в жиденький ряд припаркованных автомобилей. Алька вышла, сбежала по крутой лестнице в прокуренный вестибюль, где стены пульсировали в такт глухим ударам музыки, сунула несколько соток в руку невиданной красоты мальчику, одетому в костюм гейши и явно озябшему. Тот, любезно улыбнувшись, открыл дверь, впуская ее в царство оглушающего грохота, сигаретного тумана и эпилептических вспышек разноцветных огней.       Она всегда приезжала попозже, когда все, кто искал ночных развлечений, уже были на месте, болталась там минут двадцать, собирая ошалевшие взгляды молоденьких тонкошеих дайков, и, не обнаружив того, что искала, отчаливала прочь.       Несколько раз заявлялась по субботам, теперь решила проверить пятницы. Скорее всего, зря тратила время и ждать ей было некого, но она определила себе срок — до конца декабря, и собиралась его выдержать, прежде чем отказаться от своей затеи.       Проталкиваясь боком сквозь плотную толпу танцующих, Алька добралась до бара, заказала «Отвертку», пить которую не собиралась, и в ожидании заказа скользнула взглядом по столикам, занятым разношерстными компаниями.       В дальнем углу, перекрывая клубный шум, заливисто хохотала девушка с цветными дредами. Она устроилась на коленях своей квадратноголовой пассии, чье лицо сияло счастливым обожанием. Между приступами смеха девушка что-то оживленно рассказывала всей компании, и те тоже разражались смехом.       Рядом с ними сидели две степенные дамы слегка за сорок, одетые в наряды, больше подходящие для ресторана. На плече одной из них блестела брошь, поддерживающая драпировку блузки.       Их собеседником был некто бритоголовый в спортивном костюме. Алька могла голову дать на отсечение, что это не юноша. Костюм с дамами категорически не гармонировал, но те склонились над столом, слушая его с большим вниманием.       Еще один столик был отдан местным дрэг-квинам. Они уже отпрыгали свое с микрофонами под хиты Леди Гаги и Пугачевой, провели все конкурсы и теперь сидели, сдвинув суровые спины в шифоне и блестках. Пили водку, время от времени проталкивая пальцы в свои роскошные декольте — поправить сползшее и почесать зудевшее.       Чуть дальше расположилась спаянная тусовка завсегдатаек. Стульев им не хватило, и они приволокли добытые невесть из каких углов драные клубные банкетки.       Верховодила в тусовке очередная клубная идолица — веселая наглая двадцатилетка в хипстерской рубашонке с закатанными до плеч рукавами. Одна рука у нее была татуирована черными трещинами, вполне убедительными на вид. Ею она тесно прижимала свою томную черноокую подружку.       Альку идолица всегда замечала мгновенно, поглядывала с вызовом, расправляла плечи и повышала голос — метила территорию. Аловой страшно было представить, сколько таких, как она, сменилось после заката ефремовской звезды. Все они казались ей детьми, что стащили папкины сигареты да мамкины помады и устроили праздник непослушания.       Однако ее мало интересовали яркие персонажи, она выискивала кое-кого менее заметного, но пока безуспешно.       В качестве компенсации за неудачную охоту Алька могла бы прихватывать домой кого-нибудь из тех крольчат, что глаз с нее не сводили, словно она была Папой Римским, а они — верующими, ждущими благословения у базилики Святого Петра, но к концу недели так уставала, что без сожалений покидала клуб в одиночестве.       Инициативы никто не проявлял — она была здесь чужой, держалась так, будто слегка брезговала этим местом, и ничем, кроме своего телефона, не интересовалась. Поднимала взгляд, только чтобы пробежать по лицам, и счесть его приглашающим могли лишь люди, начисто утратившие инстинкт самосохранения.       Но этот вечер оказался исключением: едва стул поблизости освободился, на нем мгновенно очутилась барышня с утомленным выражением лица. Она бочком облокотилась на стойку, закурила и забросила ногу на ногу, преградив Альке путь к побегу лакированным сапожком с опасно поблескивающей металлической шпилькой.       Весь ее вид говорил, что Алова обязана ее угостить.       Альку позабавила ее отвага, она с усмешкой подала знак одной из двух взмыленных барменш.       Лакированный сапожок одобрительно качнулся, барышня затребовала «Голубую лагуну» и кивнула с такой снисходительностью, будто в знакомстве была заинтересована именно Алова.       «Никогда вас здесь раньше не видела», — мысленно подсказала ей Алька.       — Не видела вас здесь раньше. — Голос у барышни оказался сильным и чистым, таким следовало петь джаз или объявлять отправку поездов по громкоговорителю.       Алова навскидку могла сказать, что лет той не больше тридцати и что она, должно быть, офисный планктон в поиске приключений.       — Меня здесь раньше не было, в этом все дело, — объяснила Алька и отвлеклась на телефон, в котором всегда было что-нибудь, требующее ее немедленного внимания.       — Ожидаете кого-то?       — Пока не уверена. — Она открыла с десяток сообщений от Божковской, параллельно размышляя, хочется ли ей ввязываться в эту амурную историю.       Марта отчитывалась по подвижкам в области избавления от «Орбиса»: астрологи медленно, но верно переходили от стадии гнева к стадии торга.       — Как можно быть не уверенной, что вы кого-то ждете? — Барышня сомкнула губы на коктейльной трубочке, втягивая нечто, похожее на щедро сдобренный льдом стеклоочиститель, затем подарила Аловой обворожительную улыбку. — Вы или одна, или с кем-то. Не поверю, если скажете, что никто до сих пор не прибрал вас к рукам.       Алька уклончиво пожала плечами.       — Ой, какая загадочная, — та шутливо погрозила ей пальцем. — Вы не умеете располагать к себе женщин, вам раньше говорили?       — Постоянно, — подтвердила Алова, которая окончательно решила, что спать с ней не станет.       Прикинула, что если дать ей слишком приблизиться, то отдирать потом придется монтировкой. Было в ее глазах едва заметное агрессивное горение, выдающее человека одержимого.       — Вы из таких, да? — та покрутила в воздухе сигаретой, подгоняя нужные слова. — На кривой козе не подъедешь? Вам королеву подавай?       — Вы очень проницательны, — пробормотала она, теряя к собеседнице всякий интерес — сквозь танцующих к столику с дамами и спортивным костюмом пробиралась Мартынка.       Алька узнала ее моментально, еще до конца не разглядев.       Она совершенно не изменилась — все такая же сухая, собранная, мелкокостная. Одетая в синюю кофту, которую держала в гардеробе еще до того, как их пути разошлись. Это у нее Алова переняла привычку к аскезе, довольно удобную при ее кочевой жизни, однако вещей десятилетиями не хранила.       Мартынка с элегантной игривостью поцеловала руку женщине с брошкой, подсела к ней, поприветствовала спортивный костюм с бритой головой.       Альку охватило нехорошее колючее возбуждение того сорта, что толкает без раздумий выбить кому-нибудь зубы, хотя драться она с Мартынкой не собиралась. Она собиралась подойти, подождать, когда та ее узнает, и предложить покурить снаружи. Ей было что сказать.       Она придумала все от первого до последнего слова, годами воображая свой монолог и мысленно редактируя. Меняла правильные фразы на более точные, пока у нее не сложился словесный клинок, способный распороть даже Мартынкину толстую шкуру — держать удар та умела получше многих, пронять ее чем попало не вышло бы.       Мартынка почувствовала, что на нее смотрят, вскинула голову, прищурилась.       «Давай, — подумала Алька, накручивая себя до предела. Она хотела от нее атаки, убийственного высокомерного выражения на лице, того самого, что когда-то заставляло ее ноги тяжелеть, словно их набили мокрой галькой, — давай же, ну!»       — Прошу меня простить. — Она не глядя отодвинула с пути сапожок, едва не скинув со стула его владелицу, шагнула вперед, ожидая секунды, когда взгляды их скрестятся по-настоящему, с металлическим оружейным звоном.       Мартынка сморгнула. Лицо ее обмякло, глаза метнулись в сторону. Через мгновение она отвернулась к своим товаркам, принялась старательно, с вымученной живостью что-то рассказывать, делая вид, что Альки не существует.       Клинок, прекрасно обработанный, с идеально выведенной режущей кромкой, пошел трещинами и рассыпался быстрее, чем стало ясно, что она зря тратила время, торча здесь в ожидании финальной схватки, и еще больше зря тратила его, много лет ведя свои воображаемые разговоры с кем-то, кого сама себе выдумала.       Выдумала с перепугу, потому что была младше и нутро ее было совсем еще щенячьим, нежным, ненадежным. Втыкать зубы и когти в такое легко и сладостно.       Она была… боже, какой она была идиоткой.       Алова в изнеможении сдавила пальцами переносицу и тихо рассмеялась. Обернулась на брошенную ею барышню, великосветски кивнула на прощание, еле сдерживая улыбку. Прошла мимо Мартынки, которая не выдержала и повернула голову, когда она приблизилась.       Алька собиралась с чувством похлопать ее по плечу и почти донесла руку, но в последнюю секунду передумала и вышла из клуба, ни единого раза не обернувшись назад.