Орден Святого Ничего

      Парковаться пришлось аж у соседнего дома. Валентина поставила «жук» позади экспедиторского грузовичка, на запыленном кузове которого кто-то вывел пальцем: «Грязь лечебная — не лизать!»       Ветер, бушевавший до самого вечера, согнал облака на край неба, завалил на бок полупустой мусорный контейнер, растащил по всему двору пакеты, объедки, смятые тетрапаки и улетел, как не бывало. Даже со скамеек куда-то смело всех бабушек, заседавших каждый вечер напротив трехэтажной сталинки, некогда нарядно-зеленой, а теперь обветшалой и жалкой. Во всем доме приличный ремонт был только у Валентины, и порой ей казалось, что дом до сих пор не рассыпался лишь потому, что его держала новенькая цементная стяжка в ее квартирке.       Она вытащила с заднего сиденья пакет с продуктами, зажала локтем сумочку, поспешила к разболтанной деревянной двери подъезда, чудом пережившей сегодняшний шторм, и не заметила, как двор за ее спиной пересек черный внедорожник. Притормозил, заблокировав приютившиеся у обочины автомобильчики.       В подъезде было сумрачно, пахло тысячелетней луковой поджаркой, отсыревшей штукатуркой и запущенным кошачьим лотком. Коллеги ни за что бы не поверили, если б узнали, из какой дыры каждое утро выпархивает их Ванильный Цербер, торжество опрятности и чистейшей прелести чистейший образец.       Она еще возилась в своей сумочке, расстегивая свободной рукой кармашек с ключами, когда сзади на нее навалилась туша и придавила к двери, не давая пошевелиться.       Она сдавленно ойкнула, замолотила локтями, пытаясь не столько освободиться, сколько получить немного пространства для вдоха. Пакет с продуктами больно врезался в сгиб руки и беспомощно шуршал от ее движений.       — Слушай меня, шавка карманная, — сказал над ухом голос, обозвавший ее вчера мадамой, — кому уже про Коляна растрепала?       — Ни… никому, — выдохнула Валя, израсходовав последний воздух в легких. Ей казалось, что она попала под асфальтовый каток.       — Пиздишь. — Он больно дернул ее за волосы. Заколка щелкнула и ускакала вниз по ступенькам.       Валя отрицательно мотнула головой.       — Начальнице своей говорила? Что она сказала? Ментам звонила?       — Вы мне больно делаете, — пропищала Валентина.       — Еще не так сделаю. Говорила?       — Нет!       — Узнаю, что растрепала, мы башку твою вот так вот…       Но Валентине не удалось узнать, что приключится с ее башкой. Пытаясь выкрутиться из тисков своего мучителя, она случайно уперлась каблуком в его ногу. Нога оказалась обута во что-то мягкое и покатое. Она без раздумий приладила остренький каблук сверху на это мягкое и топнула что есть сил.       За спиной раздался рев раненого кабана, и тут же вновь стало можно дышать. Разгоряченная своей маленькой победой, она собралась добить кабана пакетом с продуктами, рассчитывая на смертоносный эффект банки абрикосового повидла и головки брокколи, но тут отворилась соседская дверь, и в проеме появилась Лариса Алексеевна, от зловредного характера которой страдал весь дом.       — Нет, ты посмотри, так я и знала! Мужиков водить начала! — Она уперла руки в обширные бока. Запах луковой поджарки в подъезде заметно усилился. — Собачью свадьбу тут устроили, сношаются прям на площадке. Говорила ж Люсе, чтоб одиноким не продавала, — или сопьются, или притон устроят. Знала я, зна-а-ла!       Валентина и раненый кабан, опешив, уставились на нее. Кабан очнулся первым:       — Рот закрыла и испарилась, — скомандовал он, с наездом оттопырив губу. Он просто не знал, как дорого жильцам ветхой сталинки обходились ошибки коммуникации, когда речь шла о том, чтобы усмирить Ларису Алексеевну.       — Что ты сказал? — ласково поинтересовалась та и выдвинулась на площадку вся целиком, заполнив ее и оттеснив в угол Валентину с пакетом. — Ну-ка сюда иди, поганец. Иди-иди, не бойся, щас теть Лариса те покажет, откуда в хлебе дырочки… Вот руки с ногами-то я тебе местами поменяю!       Соседка перешла в наступление с явным намерением исполнить свою угрозу, а кабан, наоборот, стал отступать, пятясь вниз по ступенькам, едва не споткнулся, выматерился и, хромая, сбежал прочь.       Валя наконец добыла ключ и уже пыталась попасть им в замок, когда Лариса Алексеевна, расправившись с главным источником зла, обратила взор на нее:       — А ты, голуба моя, значит, гулящая у нас оказалась? Ну я знала, я зна-а-ла. Развела в доме бордель, — после каждого слова она тыкала пальцем ей в плечо, словно гвоздь вколачивала. — Никаких больше мне здесь мужиков, поняла?!       — Хорошо, больше никаких мужиков, Лариса Алексеевна. Извините, — смиренно отозвалась Валя. Несмотря на болезненные тычки, она была благодарна за помощь, да к тому же понимала, что объяснения ухудшат ситуацию — перечить соседке могли только самоубийцы.       — Ну-ну, — кисло сказала та. — Скромница какая выискалась.       Валентине удалось-таки попасть ключом в замочную скважину до того, как монолог соседки вновь набрал силу. В прихожей она аккуратно разулась, прошла на кухню, где ее встретили встревоженным щебетом попугайчики, голубой и зеленый.       Чтобы успокоить их, она достала из шкафчика зерновое печенье, разломила на две части и просунула между прутьями клетки. Составила продукты в холодильник, встряхнула пакет, сложила его идеальным квадратиком, убрала под раковину в коробочку к таким же квадратикам и только потом обессиленно рухнула на стул, схватившись за сердце. Оно трепыхалось внутри, как пойманная рыба, и от этого у нее сильно шумело в ушах.       — Кошмар какой, — сказала она, потому что никогда не сквернословила, хотя сейчас жалела об этом.       Попугайчики на печенье даже не взглянули, только сильнее раскричались.       — Не мешайте, — строго велела им Валентина, — у нас неприятности, и мне надо подумать.       — Чив-чив-чив! — Попугайчики возмущались так, будто это их только что прижимали к двери и дергали за волосы.       — Я думаю, Птицын мог что-то увидеть, — объяснила она им. — Например, Николай Владимирович проворачивал сделки вместе с Кристиной Андреевной, а Юра увидел, и за это они его убили. Теперь они напуганы и очень опасны.       Попугайчики резко смолкли, прислушиваясь, будто могли что-то понимать.       Она потрогала себя за затылок, вспомнила про потерянную заколку и решила, что пойдет искать ее позже, когда немного успокоится. Перекинула волосы через плечо, разобрала на пряди и принялась плести косу.       — Надо звонить в полицию, — размышляла она вслух, — но тогда служба безопасности узнает, что мы скрыли мошенничество, и Анну Витальевну уволят. Если не хуже…       Может, ей стоит бросить все это, покуда раненый кабан не привел свои невысказанные угрозы в исполнение?       Она оставила недоплетенную косу, вытащила из кармана пиджака телефон и долго смотрела на темный экран. Если она не станет звонить в полицию — а она не станет, — ходить ей теперь придется, постоянно оглядываясь. Анна Витальевна и предположить не могла, как далеко зашла ее леди-детектив.       Валентина собиралась беречь и защищать ее столько, сколько получится, чего бы это ни стоило. Только вот понимать бы еще, как это делать…       Она вспомнила о женщине с глазами эскимосской лайки и вздрогнула, будто ей к шее приложили кусок льда. Не слишком ли она впуталась в жизнь своей начальницы? Хотя теперь было уже поздновато задавать себе этот вопрос.       — Полиция нам не нужна, нам нужны союзники, — пробормотала она, разблокировала телефон и слушала гудки, пока стянутый официозом голос Динары не предложил ей оставить голосовое сообщение — в Москве еще вовсю шел рабочий день, и та могла быть где угодно.       Из всех, кого Валентина знала, самой информированной была Динара, известная своей исключительной компетентностью в решении проблем и дипломатическим подходом к распоследним мудакам из состава менеджерской верхушки. Кроме того, она прекрасно ориентировалась в корпоративных интригах и сплетнях, а интриги и сплетни казались Валентине самой важной частью ее расследования. Особенно с тех пор, как она стащила личные дела Трошина, Слеповрон, Мазия и Анны Витальевны.       Еще Динара славилась прекрасными отношениями с Левкоян, а в руках у Левкоян было сосредоточено достаточно власти, чтобы не отдать Ефремову на съедение волкам. Во всяком случае, Валентина надеялась, что такое возможно.       Она понимала, как сильно рискует с этим звонком. Если Динара узнает, что у них здесь на самом деле творится, информация может оказаться где угодно и приблизить катастрофу.       Ей хотелось верить, что Динара на их стороне. Хотя в Москве все играли против всех, потому сложно было с уверенностью говорить, кто на чьей стороне прямо сейчас и с какой скоростью меняется расклад.       Но одна она с проблемами Анны Витальевны не разберется, и звонок Динаре представлялся ей наименьшим злом.       — Привет, — сказала Валя после гудка, стараясь говорить как можно спокойнее. — Набери меня после работы, пожалуйста. Неважно, который будет час. Это серьезно. И это очень долгий разговор.

***

      — …вот и выходит, что они все с ней переспали и рассобачились. — Баширова лежала на диване и грызла зубочистку с видом государственной деятельницы, которой предстоит принять судьбоносное решение.       Она как раз закончила излагать все, что знала об Аловой, Ефремовой и Пелагее с древних времен до наших дней, включая рассказ о поездке с крокодилицей, браслете с именем и последнем Анькином телефонном разговоре с Рейгель.       Белкина сидела на коробке с одеждой, подперев кулаками щеки, и слушала очень внимательно — она обожала истории про людей.       От их слов по комнате гуляло слабое эхо: вокруг не было ничего, кроме этой самой коробки, дивана, «Мастербилта» в торжественном кейсе и высокого мутного зеркала с испорченной амальгамой, прикрученного к стене четырьмя разными болтами.       У плинтуса вдоль стены выстроилась батарея пустых банок из-под пепси. Между диваном и коробкой, прямо на вытертом до желтых пятен линолеуме, разместилась тарелка с последним куском пиццы.       Пиццу и пепси приволокла Белкина. Башировой срочно понадобилась вторая голова, потому что ее собственная перестала справляться с творящейся вокруг дичью, вот она и позвонила. А тарелку им всучила квартирная хозяйка Люция, сурово заметив, что из коробок едят только бомжи и бродячие собачки.       Когда она явилась на кухню, привлеченная их возней, Жека мысленно поблагодарила всех богов за то, что Белкина не надела свои рожки и вообще выглядела довольно прилично. Ну, если не считать болтающихся на шее здоровенных наушников, обшитых сиреневым мехом, и футболки с изображением Микки Мауса. Микки показывал оба средних пальца.       Люция ее вид никак не прокомментировала, только внимательно проследила, чтобы они воспользовались тарелкой, хотя за стол на кухне загнать их уже не смогла.       — Не люблю, когда мои подруги ссорятся из-за баб, — подвела итог своего повествования Жека.       — Но вы же с Верой постоянно из-за этого ругаетесь, — заметила Белкина.       — Тут есть разница, — запротестовала Жека. — Мы с Веркой ругаемся несерьезно, а это было — серьезно. У нас такой как бы уговор, который без слов все понимают: на Ефремову наезжать нельзя. Это типа… осквернение святыни. Ее можно только любить и уважать. Еще испытывать страх и трепет. Верка всегда лучше всех нас такие вещи чувствует, так что мы имеем дело с тяжелым случаем помешательства. Она прям не в себе от злости была.       — Вообще-то, в этом можно найти логику, — сообщила Белкина.       — Да-а? — Жека аж с дивана приподнялась.       — У меня есть версии. Одна не очень плохая и одна очень плохая. И если смотреть на ситуацию позитивно, то крокодилица хранит этот браслет из сентиментальных чувств, а сама…       — Нет, — мгновенно перебила ее Жека, — я тебе отвечаю — нет у нее никаких чувств. С таким еблетом не сентиментальничают. Давай сразу очень плохую версию.       — У всех бывают сентиментальные чувства, — не согласилась Белкина. — Не перебивай, пожалуйста, я рассуждаю. Возможно, она не хотела никого рассорить…       — Она не хотела, а дружбе конец, — пробурчала Баширова.       — Женя!       — Заткнулась.       — Иногда люди так поступают, потому что у них голова иначе устроена. Неправильно. Они жить не могут, когда все просто и упорядоченно, поэтому творят глупости, сами запутываются в отношениях и другим вредят. Но у них нет злого умысла, они просто боятся глубоких связей. Им страшно. Они всем делают больно, но их хотя бы можно понять.       — Если у нее с башкой проблемы, пусть держится от нас подальше, — сердито заявила Жека, стащила последний кусок пиццы, откусила сразу половину и показала жестом, мол, давай, продолжай.       — Это не проблемы с башкой, а следствие каких-то причин, — сказала с досадой Белкина. — Как тебе еще объяснить? «Алису» помнишь? От уксуса — куксятся, от горчицы — огорчаются, от лука — лукавят.       — Ага, а голубику делают из голубей, — язвительно подхватила Баширова. — Только нам-то все это за что?       — Нет, ты послушай. Может быть, она таким способом сводит счеты, и вот это уже совсем-совсем плохо. Тогда замысел у нее, чтобы вы все ссорились и никто никому не верил. Так ей будет проще рулить ситуацией.       — Все равно не пойму. Допустим, она добилась своего: мы все в контрах, ну, кроме меня и Аньки пока что. А дальше?       Белкина пожала плечами:       — Кроме нее, никто точно не знает, что она хочет получить. Ты говорила, они тогда так и не помирились?       — Не-а.       Белкина обняла коленки и задумчиво уставилась на жующую Жеку.       — Есть такая сказка, — сказала она, — про дракона, который с давних времен терроризировал деревню. Так долго, что никто уже и не помнил, почему он их мучает, но каждый год в один и тот же день дракон прилетал, забирал одну девушку и называл имя следующей. Так что несчастной приходилось ждать целый год, пока ее не съедят. Убежать она не могла и спрятаться тоже, потому что за это дракон грозил сжечь всю деревню.       — Мрачновато им жилось, — посочувствовала Баширова, не понимая, куда Белкина клонит, хотя она уже немного привыкла, что та ненормальная и ждать можно самого невероятного.       — Мрачновато — не то слово, — согласилась Белкина. — И вот однажды дракон назвал имя единственной дочери деревенского охотника. Охотник загоревал — уж очень ему не хотелось отдавать любимую дочь на съедение — и отправился к древней колдунье, что жила на самой окраине. Хотел узнать у нее, есть ли способ победить дракона.       — Ну надо же! — восхитилась Жека. — Дракон каждый год кого-то жрет, и только один человек додумался пойти спросить, что с этим делать?!       — Это сказка, слушай дальше. Колдунья не желала говорить с ним о драконе, но охотник ее умолял и пообещал взамен сделать все, чего она ни попросит. Тогда колдунья сжалилась и рассказала, что дракон в незапамятные времена был бедным крестьянином из этой деревни, который влюбился в одну девушку. Не мог ни есть, ни спать — настолько она была ему нужна. А родители девушки взяли да и выдали ее замуж за сына местного богача. Но любовь крестьянина была так сильна, так безумна, что от горя он превратился в ужасного дракона. В наказание за случившуюся с ним несправедливость дракон обложил деревню страшной данью, и заклятие с него можно снять, только если вернуть ему его любовь.       «Так девушка, наверное, умерла уже? — спросил охотник. — В деревне давным-давно не осталось никого, кто помнит, когда появился дракон».       «Да нет, — усмехнулась колдунья, — жива еще».       Охотник сначала не понял, о чем она говорит, а потом как понял, как схватил ее за руку да как закричал:       «Идем же скорее к дракону! Ты можешь всех нас спасти! Спаси мою дочь!»       — Вот же гадина старая, — возмутилась Баширова. — То есть она все это время со своей окраины смотрела, как дракон ест девушек, и ничего не делала?       — Да ну, Женя-а!       — Да я молчу!       — Короче, колдунья охотнику клюкой съездила пару раз, чтоб не приставал, и велела ему отправляться туда, откуда не возвращаются, добыть там молодильное яблоко да принести ей. Тогда она, так уж и быть, выйдет к дракону вместо его дочери.       — Избушку бы всей деревней ей подожгли, и всех делов… — начала было Баширова, но вовремя вспомнила, что, вообще-то, молчит, и Белкина не успела рассердиться.       — Колдунья никак не надеялась, что охотник вернется оттуда, откуда не возвращаются, но тот был ловким, смелым и больше всего на свете хотел сберечь любимую дочь. Так что, долго ли, коротко ли, возвратился он в деревню — едва живым, поседевшим и израненным. Принес колдунье яблоко, которое та просила. Колдунья этого никак не ожидала и ужасно расстроилась.       «Раз ты вернулся живым, придется и мне выполнить обещание», — сказала она, хотя не сильно-то ей хотелось.       — Ну вот, теперь мне ее почти что жалко, — призналась Жека. — Так-то нормальная баба оказалась. Могла бы и послать.       — Потерпи, уже почти все. Короче, в назначенный день дракон прилетел, опустился на главную деревенскую площадь, где собрались все жители, смотрит, а девушки-то и нет. Тогда он разъярился, набрал в грудь побольше воздуха и собирался было огненным дыханием сжечь все вокруг, включая вредных ослушавшихся людишек, но тут из толпы вышла колдунья. Она протянула к нему руки и сказала: «Гляди, я здесь. Я свободна, потому что муж мой давно умер, и теперь ты можешь забрать меня».       «На что ты мне нужна? — рассмеялся дракон. — Ты — дряхлая полуослепшая старуха. Ты совсем не похожа на ту, кого я любил всем сердцем».       «Если ты в самом деле меня любил всем сердцем и любовь твоя была столь велика, что от горя ты стал драконом, значит, даже дряхлая и полуослепшая я была бы любима тобой. А если ты меня не любил по-настоящему, значит, стал драконом не от горя, а оттого, что всегда хотел стать драконом, — ответила она. — Может быть, чтобы снять заклятие, тебе нужна не любовь, а правда?»       Гнев дракона был ужасен. Он поднял крыльями целую бурю, взлетел высоко в небеса, чтобы пламя его враз охватило всю деревню, и даже успел выдохнуть немного огня, как вдруг заклятие спало. Он снова превратился в человека, рухнул с неба и разбился насмерть.       Толпа ахнула и сначала расступилась в страхе, но тут седой израненный охотник упал на колени и заплакал от счастья. Все поняли, что кошмар закончился, принялись танцевать и обниматься.       «Вот же идиот, — сказала колдунья. — Правильно я родителей послушалась и за него не пошла».       Порылась в своих юбках, добыла из кармана молодильное яблоко, протерла его рукавом, полюбовалась со всех сторон, с наслаждением откусила и пошла домой. Конец.       — Это какая-то ненастоящая сказка, — немного подумав, сказала Жека. — Настоящие кончаются свадьбой.       — Необязательно, — возразила Белкина. — Хеппи-энды бывают разные.       Жека отправила в рот последний кусок пиццы и долго молчала, осмысляя это иносказательное послание, хотя еще в середине сказки начала догадываться, к чему все идет.       — Ты таким длинным способом пытаешься сказать, что нам надо пойти и найти ту, кого… ну типа… любил дракон? В смысле, Пелагею?       — В смысле — Пелагею, — подтвердила Белкина. — Я просто хотела быть убедительной.       — Как, по-твоему, мы должны ее искать? В социальных сетях? А что мы ей скажем? «Приходите поскорее, тут ваши бывшие подруги устраивают беспорядки, трахаются, наводят панику, и нас это беспокоит — как бы чего не вышло?» Представляешь, куда она нас пошлет?       — Сначала найдем, потом разберемся, что делать, — решила Белкина. — Кстати, забыла спросить, ты уже придумала, чем хочешь заниматься?       — А? — не поняла Жека. — Что-что я придумала?       — Чем заниматься. — Белкина обвела взглядом ее жилище, как бы сомневаясь, что люди имеют право так существовать. — Ты же уволилась из сервиса.       Жека скорчила страдальческую мину:       — Не начинай…       — Ладно, а мечтала бы о чем?       Баширова опять надолго задумалась, потом безразлично дернула плечом:       — Не знаю. С детьми что-нибудь, наверное. В садик там. Или училкой.       Впервые за все время, что они провели вместе, блаженная невозмутимость на лице Лены Белкиной пошла рябью. Жека отвернулась.       Никто никогда не относился к ней серьезно. Впрочем, когда к ней пробовали относиться серьезно, она делала все, что в ее силах, чтобы изменить это отношение. Вот Ефремова давным-давно раскусила ее тактику, с попытками улучшайзинга отстала и отношения с Жекой строила под лозунгом «хочешь помочь — помоги, хочешь чесать языком — отвали». Поэтому вчера, выкатившись из Анькиного подъезда, Жека сунула руку в карман штанов, поискала сигареты и обнаружила там невесть откуда взявшиеся деньги.       Она честно каждый раз изумлялась, как ей удается их подложить. Отец не торопился с остатками ее зарплаты, так что деньги были очень нужны, но просить ей гордость не позволяла, а Ефремова никогда не предлагала напрямую.       Вечно она с ними деликатничала, вот и доделикатничалась до того, что Рейгель ей скандалы закатывает. Уж кому бы помалкивать… Да и Анька тоже хороша. Отвесила бы ей разок, как она умеет, этим своим тоном, от которого у Жеки все внутренности ухают вниз со скоростью падающего лифта.       — Это, значит, тебе в педагогический надо, — решительный голос Белкиной вырвал ее из размышлений. — Летом будешь поступать. Завтра утром поедем туда и узнаем, как готовиться.       Жека расхохоталась, аж всхрюкнула.       — Что? — рассердилась Белкина.       — Ничего! Шучу я, не ведись.       — Да почему нет-то?!       — Потому что — нет. Времени нет, желания нет. Так нормально? Ты меня видишь вообще? Какая из меня училка?       Настал черед Белкиной дергать плечом.       — Обычная, — сказала она, — детям ты бы точно понравилась. Найдем репетиторов, подадим документы.       — Пиздец у тебя все легко.       — Так а что трудного?       — Кто меня кормить все это время будет? Ты?       — Я, — утвердительно кивнула Белкина. — Делов-то.       — Забудь, — отрезала Жека. — Сказала же — шучу я. Честное лесбиянское.       Еще одной благотворительницы она бы не пережила.       Когда она проводила Белкину до двери, Люция вышла из кухни, вытирая руки полотенцем.       — Родственница твоя, что ль, приходила?       — Не, подружка.       — А похожи-то до чего, — покачала головой та. — Как из одного чана разливали. Надо ж, как бывает.       — Да ладно вам, — с сомнением ответила Жека.       Вот уж с кем они были разными людьми, так это с Леной Белкиной, на всю голову стукнутой чудачкой, хоть и преуспевающей.       Вернувшись к себе, она попрыгала перед старым мутным зеркалом. Убрала назад волосы, корча рожи, повертела головой и показала себе язык.       — Хуйня, — подытожила она. Добыла из штанов телефон, чтобы выбрать, с кем скоротать остаток этого дня, а если повезет, еще и начало следующего. Но через секунду вернулась к зеркалу и посмотрела на себя уже внимательнее.       — Так, — сказала она. — Та-ак…

***

      Самым досадным оказалось дожить до тридцати пяти и узнать, что она вообще не боец. Мир, движущийся за окнами ее вэна, горел, словно динамитный фитиль, и грозил вот-вот взорваться, а все, на что она была способна, — бежать как можно дальше от действительности.       Смешно теперь вспоминать, как несколько дней назад она ярилась и обещала расправиться со всеми, кто устроил ей веселую жизнь.       Ей казалось, будто она видит всю цепочку событий. От тайного романа Коли и Кристины до лежащего на носилках скорой Птицына. Окончательно и бесповоротно мертвого Юры Птицына, немного бестолкового, но старательного сейлз-менеджера. Но вглядываться в детали было бессмысленно: в любом случае цепочка упрется в нее. Все, что она имеет, — это поддельный аудиторский отчет и ноль доказательств своей невиновности. Никакого чудесного спасения не предвидится.       «Это происходит в вашу смену».       Это происходит из-за нее.       — Из-за двух миллионов. Бред собачий, — сказала она, слепо глядя вперед.       Кажется, она только что стояла вместе со всеми на светофоре, но уверенности в этом не было никакой. Вместо того чтобы следить за дорогой, она зачем-то представляла себе Серегу, бредущего с набитым гайками носком вдоль ночного проспекта Металлургов. Охотящегося на Птицына из кустов. Впрочем, как выяснилось, ничего она про Серегу не знает. Может, и крадется. Может — и с носком.       Ее одолевала беспросветная усталость, давила и тянула ко дну, делала бессмысленными любые попытки сопротивления. Сил не осталось даже на то, чтобы думать. Пусть думает капитан Полушкин, пусть думает служба безопасности, пусть Левкоян потом посмотрит этим своим взглядом «ты меня подвела». Не все ли теперь равно, что будет дальше?       Совсем недавно она могла спрогнозировать свою жизнь на несколько лет вперед, и в мгновение ока горизонт планирования сократился до пятнадцати минут. Через пятнадцать минут она прорвется через все пробки и окажется там, где ее ждут. Ждут, чтобы выстроить убежище из объятий и ничего не взять взамен. Там, куда она едет, не нужно ни о чем думать. Там думали за нее, и все, что от нее требовалось, — просто быть.       Она видела все изъяны этой сделки. Алова и в прошлом казалась ей непредсказуемой и мутноватой — ноль процентов искренности, сто процентов скрытых мотивов, — а теперь вообще превратилась неизвестно в кого. Еще и браслет этот оказался при ней, пропади он пропадом. Она-то убедила себя, будто они избегают разговоров о Пелагее, потому что негласно решили не трогать прошлое. «Посмотреть на все другим взглядом» — кажется, так Алова говорила, когда ввалилась к ней мириться и сложила в подарок бумажную лилию, которая теперь трогательно болталась в одном из ящиков стола вместе с канцелярскими мелочами.       Интуиция подсказывала, что связываться с Алькой себе дороже, но предложений получше ей не поступало. Вместо этого можно сидеть и ждать новых подножек от людей, в надежности которых она была уверена на тысячу процентов. Друзья и коллеги — парад предсказуемости и чистых помыслов. В последние дни Алова на их фоне выглядела ангелом божьим.       «Фрегат» тоже ее ждал. Все его замки и механизмы теперь подчинялись ей: он откатывал ворота, дружелюбно распахивал двери, вез с этажа на этаж. Когда Анька собиралась позвонить в квартиру, ее в последний раз одолели сомнения. Она не знала точно, что сейчас сделает — швырнет в Альку ключи и велит катиться ко всем чертям или рванет ее к себе и поцелует, потому все еще держала воздетую руку возле кнопки звонка, когда дверь открылась.       Анька многое отдала бы за возможность поставить это мгновение на бесконечный повтор. Чтобы Алова раз за разом открывала ей двери: нечитаемая улыбка и взгляд, подсвеченный радостным изумлением. Скальпельный изгиб челюсти над белым воротником свитера. Руки — всегда слишком напоказ, слишком голые, а теперь еще и слишком узнаваемые. На долю секунды в голове мелькнуло приглушенное воспоминание о близком с ними знакомстве, и Ефремовой захотелось стянуть вниз ее рукава, чтобы никто, кроме нее, больше не мог их видеть.       Кажется, она только что подумывала швыряться ключами и потом еще долго злиться. Вынудить Алову изобретать новые и новые оправдания, всласть наиграться в неприступность и нехотя ее простить. Но та шестым, седьмым или еще бог знает каким чувством ощутила ее появление и теперь смотрела, будто не верила своим глазам. Одно лишь это вызвало волну облегчения: Аньке показалось, что она провела последние часы без воздуха, и только сейчас кто-то догадался прижать кислородную маску к ее лицу.       — Хорошо, что ты приехала, — сказала Алька. — Не разувайся, у нас с тобой есть планы.       — У нас с тобой?       — Ты хочешь, чтобы я честно сказала «у меня на тебя»? — без тени иронии поинтересовалась та, подхватила с вешалки куртку. — Пойдем, здесь недалеко. Вон в ту дверь.       Алова обогнула ее, чтобы показывать дорогу, не глядя протянула руку назад, требуя ее пальцы в свои, повела наверх через несколько лестничных маршей.       Они вышли на крышу. Штормовой ветер утих и потеплел. Красные металлические конструкции, венчавшие крыши «Фрегата», неслись в высоту и прокалывали вечернее небо. На той, что была ближе всего, кто-то развесил уличную гирлянду. Желтые лампочки выглядели не так уж эффектно при полном свете, но удивляли уже тем, что вообще здесь оказались. Под ними кто-то оставил столик и два уличных кресла со свернутыми пледами. Алова кивком указала ей, куда садиться.       — Ты знала, что я приеду? — с подозрением спросила Анька. Присаживаться она не спешила.       — Нет, я собиралась ждать каждый день, что ты приедешь. — Алька кинула ей плед. — Я не очень хороша в романтике, но отсюда неплохой вид.       В руках у нее оказалась бутылка фризанте и два бокала.       — В этот раз мы постараемся не напиваться, — пояснила она, коротко улыбнувшись, — в смысле, прежде чем я утащу тебя в свою постель. Хочу, чтобы этот вечер запомнился тебе иначе.       — Не стоило. — Аньку задело ехидство, с которым Алова ее процитировала, и она немедленно вспомнила, что все еще злится на нее. — Я тоже не очень хороша в романтике, могу обойтись и без этого.       Злилась она не столько из-за вчерашних Алькиных художеств и даже не из-за Рейгель, сколько из-за браслета, который появился откуда ни возьмись. Всплыл из глубин, где, как она надеялась, был давно похоронен. Только вставшего между ними призрака Пелагеи ей сейчас не хватало. Призрак все портил, и им непременно следовало об этом поговорить, хотя говорить об этом было совершенно невозможно.       — Жаль, — Алька разлила вино и протянула ей бокал, — собиралась тебя удивить.       — За что пьем? — Анька накинула плед на плечи. Она была слишком легко одета для таких развлечений, и плед оказался как нельзя кстати.       — За то, что у нас есть остаток этого дня. И никто не сможет его отобрать, потому что для этого нас придется сначала найти.       Ефремова взяла у нее бокал, приподняла его в знак одобрения и отошла к парапету крыши. Ее безотчетно тянуло посмотреть, что происходит внизу.       Было не так уж высоко, шестнадцать этажей. Голова у нее не кружилась — видала она высоты и пострашнее, — но оставшийся внизу мир все равно показался упрощенным. По серым асфальтовым лентам двигались шумные автомобили, сновали маленькие пешеходы, между зелеными бутафорскими кронами деревьев кто-то расставил не совсем настоящие дома. Даже видневшийся вдали бизнес-центр, где располагался ее офис, выглядел макетом. Пахло весенней чистой прохладой, бензином и дымом — далеко за городом жгли прошлогоднюю траву.       — Ты здорово мне польстила, — сказала Алова у нее за спиной. Оказывается, она подошла совсем близко и тоже разглядывала упрощенный мир. — Спасибо, что появилась.       Анька отпила из своего бокала, стараясь на нее не смотреть. Нечто, чему она не могла пока дать названия, боролось в ней за первенство со злостью.       Непонятно, чего ей еще надо? Она одержала верх, и эта женщина, которую она слишком хорошо знает и одновременно не знает вообще, заглаживает свою вину, придумывает для нее какую-то по-ребячески подкупающую чушь, вроде этой крыши. Глядя на нее, можно подумать, что на свете не так уж много людей, для которых она захочет так стараться. Оставалось только выбирать, покупаться на Алькины попытки вновь расположить ее к себе или залезть ногтями в их общую старую рану и разворотить ее заново. Разом покончить с неопределенностью.       Но если между ними всплывет имя Пелагеи и она потребует от Аловой откровенного ответа, то ей самой придется раскрыть кое-какие секреты. И тогда не будет ни крыши, ни просторного неба над головой, ни уютно пахнущего стиркой и холодным воздухом шерстяного пледа, ни слабо искрящейся на языке розовой газировки, которую по абсурдному стечению обстоятельств назвали вином. Вообще ничего больше не будет.       — Зачем ты… — нерешительно начала она и не смогла закончить вопрос о браслете.       — Зачем я — что? — Алова облокотилась на парапет рядом с ней и с затаенной улыбкой ждала ответа.       Ветерок ерошил ее волосы, оглаживал профиль, доносил слабый запах лимонной мяты, и Анька подумала, что Алова со всеми ее тайнами и пристрастием к нечестным уловкам нравится ей такой, как есть. Пускай скелеты и дальше пылятся в своих шкафах.       — Зачем ты приехала ко мне в офис? Могла бы просто позвонить. — Она заставляла себя глядеть на город, хотя хотела только на нее.       — И ты бы стала со мной разговаривать? — В Алькином голосе сквозило веселье. — Я приехала, потому что в офисе у тебя не было оружия опаснее кофейной чашки. Страшно подумать, чем все могло кончиться, окажись на твоем столе что-нибудь более смертоносное.       Она воздела бокал, полюбовалась сквозь него на небесный свет. Этот жест отвлек Аньку от стоического созерцания панорамы, и она тут же напоролась на ее взгляд.       — Но на самом деле пугает меня не это… — продолжила Алова, на секунду запнувшись и не сводя с нее внимательных глаз. — Вчера выяснилось, что я с трудом переношу дни, которые заканчиваются без тебя. Мне жаль, что я повела себя как идиотка. Надеюсь, ты меня простишь.       Анька допила одним глотком вино и тут же поцеловала ее, чувствуя призрачный вкус малины и цветочных лепестков. Оставшийся внизу мир стал совсем далеким, едва различимым. Пропали все корпоративные драмы, Мазий, Рейгель и распроклятый Пелагеин браслет с ними.       Дверь на крышу отворилась, появились две девушки с термосумками и стали молча быстро сервировать стол. В мгновение ока возникла скатерть, тарелки и сияющие приборы. Анька собиралась отойти от Аловой, чтобы никого не смущать, но тут же поняла, что ей плевать на внезапных свидетелей, и перестала их замечать.       — Я взяла на себя смелость сделать заказ за нас обеих. Ничего серьезного. Паста с гребешками, чизкейк и еще немного вина.       — Как-то не подумала, что мы собираемся здесь ужинать, — призналась Анька. — Довольно своеобразное место для пасты с гребешками.       — О, будь у меня больше времени подготовиться, после ужина я обязательно пригласила бы тебя на танец. — Алова подвела ее к столу и собралась уже отодвинуть для нее кресло, но в последнее мгновение передумала. Анька удивилась, что она помнит о ее нелюбви к подобным ухаживаниям. Это было приятно.       — Прямо здесь?       — Да. Например, под «Because of you» Келли Кларксон. Эта песня не совсем о любви, скорее о глубокой детской травме, но мы могли бы притвориться, будто это не так, и слышать только то, что нам нравится. My heart can't possibly break when it wasn't even whole to start with. — Она взглянула на нее поверх бокала. — Красиво?       — Понятия не имею. Я учила немецкий.       Тем временем девушки закончили суетиться, поставили в центр стола трогательный букетик гиацинтов, сиреневых и розовых, и испарились.       — В таком случае мне придется пересказывать тебе все песни, которые я для нас выберу, — подумав, сообщила Алька. — Присаживайся, больше нас никто не побеспокоит.       Ефремовой вспомнилось, как однажды, еще при старом начальстве, они принимали очередных стратегических посланцев из столичной верхушки и после всех официальных заседаний потащились в «Европу» — бизнес-центр местных банкиров и нефтяников с удушающе-пафосным рестораном наверху и видом на городские часы.       В ту пору ее работа заключалась в том, чтобы не давать деньгам компании утекать куда попало. Поездки в «Европу» в обязанности не входили, но строго подразумевались.       Тогда же все предприятия взялись ликвидировать места для курения, но сердобольная администрация ресторана приняла небольшое подношение, которое бывший шеф почему-то называл барашком в бумажке, и разрешила им выходить на крышу.       Один из стратегических посланцев, весь вечер ухаживающий за Анькой с особым вниманием, вызвался сопроводить ее наверх, предусмотрительно свинтив с пальца обручальное кольцо. Отшить посланца она не посмела: корпоративная месть могла просочиться сверху, как гнилая водица, и отравить ей карьеру. Даже Сергей, который все прекрасно видел и понимал, посланцу препятствовать не стал, только проводил их тревожным взглядом.       Посланец звал ее Анютой, хлопотливо распахивал перед ней двери, элегантно подносил зажигалку и утверждал, что после работы перестает быть начальником. На половине сигареты ему окончательно сорвало тормоза, и со словами «хочу узнать тебя глубже» он полез ей под пиджак. Она отшучивалась, гладила его по руке, уговаривала проявить благоразумие и улыбалась так, что на следующий день болело лицо.       Та крыша и эта отличались, как купание в бассейне с пираньями от поездки на единороге.       — Мне не нравится, что ты ничего не ешь, — заметила Алька, — лучше ты себе этим не делаешь.       — Ты что, собралась заботиться обо мне? — вскинула брови она.       — Еще пока не решила. Где-то здесь проходит граница, за которой забота начинает попахивать правом собственности, и я бы с удовольствием ее нарушила, но что-то мне подсказывает, будто сейчас эта идея не доставит тебе удовольствия.       Анька с минуту смотрела на нее в замешательстве. Если она что-то смыслила в подтекстах, Алька в третий раз за день признавалась ей едва ли не в любви. Ну или, по крайней мере, в стремительно углубляющейся привязанности. Не желая будить лихо, она без особого энтузиазма подцепила с тарелки гребешок, отправила в рот и только тогда поняла, что не ела ничего, кроме утренней овсянки, за которой твердо решила — Аловой в ее жизни быть не должно. Наверное, стоило изучить свой гороскоп на неделю. Вдруг там говорилось, что ей нужно остерегаться твердых решений.       Алька ела с удовольствием человека, заслужившего свою тарелку лингвини после тяжелого плодотворного дня. Ефремова решила последовать ее примеру, но хватило ее ненадолго. Раз уж они не могли оказаться в постели сию же секунду, ей хотелось разговаривать, чтобы глушить дурные мысли и лишний раз не вспоминать, что она нарушает данное Верке обещание не встречаться с Аловой.       — Женщины наверняка без ума от твоих фокусов. Ужины на крыше хорошо помогают в этом деле?       — Это мы с тобой еще проверим. Раньше я такого не устраивала. — Алька открыла следующую бутылку фризанте и наполнила ее бокал. — Обычно я стараюсь ничего не усложнять. Только с людьми, которым хочу дать то, чего у них не было.       — И чего же, по-твоему, у меня не было?       — Странных свиданий в странных местах, — уверенно ответила та. — Ты стала такой серьезной, аж зубы сводит. С виду можно подумать, у тебя бывают только торжественные приемы, гостиничные люксы и ванны с жасмином и лотосами. Но я-то помню, какая ты на самом деле, так что тебе явно не хватает бунтарства и отказа от условностей.       Анька собиралась с притворным негодованием ударить ее по руке, но Алова перехватила ее пальцы и прижала к губам.       — Обернись, — попросила она, не выпуская ее ладони из своей.       И она обернулась.       За ее спиной небо окрасилось в лавандовый. Из-за синего холмистого горизонта выглядывал малиновый край расплавленного солнца. Сплывшиеся к нему овечьи стада облаков приобрели все оттенки сахарной ваты.       — Потрясающе, — сказала она, прикидывая, как ей реагировать на Алькины подачи: лестные, будоражащие, но приводившие ее в смущение. Продолжать делать вид, будто она ничего не понимает, или принять мяч и признать, что их ни к чему не обязывающая связь превращается во что-то более серьезное?       Она понятия не имела, как поступить, знала только, что тоже не любит ничего усложнять.       — Люди очень редко смотрят вверх, так что мы вполне законно можем считать это все нашим, — сказала Алька.       — Зря ты кокетничала насчет романтики, — Анька бросила рассматривать невероятный закат, — у тебя вполне приличная квалификация.       — Скажи это еще раз, я люблю комплименты.       — У тебя хорошо получается. Спасибо, что привела меня сюда. Мне нужно было сменить обстановку.       — Извелась из-за своего Сергея?       — Из-за всего подряд. Я потеряла возможность доказать, что он как-то замешан в подделке аудиторского отчета. — Каждое упоминание Мазия вызывало у нее внутренний спазм. — Иногда мне не хватает сил, чтобы размышлять трезво. Я впадаю в ступор и начинаю думать, моя ли это ошибка, и какова вообще доля моей вины в том, что случилось. Где я налажала и не заметила? Была невнимательна к людям? Упустила из виду какой-то серьезный конфликт?       — А мог быть какой-то конфликт?       — Компания видит мою ценность в том, что вокруг меня не бывает конфликтов.       Анька сама устала задавать себе этот вопрос. Может, она ослепла и не видит того, что находится у нее перед носом? Иначе за что Сергей так с ней обошелся?       Она знала, что нарушает весь идиллический настрой, но раньше обсуждать автосалон по-человечески она могла только с Мазием. Помимо него, еще существовали вечно матерящиеся от усталости менеджеры, склонные проводить ночи между пятницами и субботами в алкогольной коме, высшее руководство, которое в основном требовало выполнения корпоративных инициатив, не имеющих ничего общего с реальностью, и нанятые столицей ненормально задорные коучи с сожженными коксом носовыми перегородками и бодрыми лозунгами в ответ на любую проблему.       Первых хотелось пожалеть, вторых и третьих — столкнуть на рельсы.       Никто из них не разговаривал с ней о работе так, как это делала Алька. Она говорила ей правду: сжатую, очищенную от эмоциональной шелухи и предвзятости.       Та отодвинула в сторону пустую тарелку, остатки игривости слетели, и вид у нее был задумчивый, будто она искала правильную формулировку.       — Многие до сих пор думают, что руководить — это значит иметь красивую машину и длинноногую секретаршу. Странно, но и наши собственные сотрудники редко понимают, чем мы заняты, хотя каждый день видят нас в деле. Для них мы просто сидим в креслах с умным видом. — Мимолетная кривая улыбочка показала ее отношение к этой идее.       Анька молча кивнула, соглашаясь. Кажется, так думала даже Калина, которой несколько лет подряд приходилось выживать рядом с ней. А в том, что бедняжка просто выживала, она теперь не сомневалась.       — Ты никогда не сможешь им рассказать, сколько операций происходит в твоей голове ежеминутно, потому что ты способна к этим операциям, а они — нет. — Алька отрешенно ковырнула чизкейк, отложила вилку и вытянула из пачки длинную коричневую сигарету. — Для этого нужны способности, а еще нужно быть порядочной извращенкой. Нормальным людям не нравится бегать в колесе из проблем, количество которых только увеличивается. Ты любишь свою работу?       — Мне нравится иметь значение, — не задумываясь ответила Ефремова. — Меня больше нельзя игнорировать, и всем приходится со мной считаться.       Ей внезапно стало холодно, она поплотнее закуталась в плед и пожалела, что не может залезть в кресло с ногами. Алова, погруженная в свои мысли, явно опережавшие слова, гоняла во рту металлическую шайбочку пирсинга.       — Знаешь, в чем самый большой минус нашего положения? Все ошибки — это наши ошибки. — Она закурила и рассеянно повертела в пальцах зажигалку. — Потому что наша задача — предвидеть и предотвращать их. Тебе за это платят, и, я догадываюсь, — платят прилично. Так что это, несомненно, только твоя ошибка.       Ветерок сносил сигаретный дым в сторону, ласково трепал им волосы. У Аньки было такое чувство, будто ее только что заставили проглотить полный стакан ржавых гвоздей. Она и не догадывалась, что ждала от Аловой уверений в своей непогрешимости.       — Да, — выдавила она через силу. — Возможно.       — И тут либо руководство заблуждалось на твой счет, и ты не годилась для этой работы, либо тебя ослепили амбиции, и ты перестала давать объективную оценку обстоятельствам. А это, как мы обе прекрасно знаем, путь в никуда.       Гвозди внутри покрылись инеем. Она отвела взгляд и стала смотреть на расстилавшиеся до горизонта дома. В домах зажигались окна, за окнами крошечные люди жили свои игрушечные жизни. Анька не глядя поменялась бы с любыми из них.       — Я очень тебе сочувствую, — продолжила Алова. — Никогда не любила офисы. Не вижу особой чести в том, чтобы делать такую работу. Если задуматься, вы просто жмете на кнопки и дергаете веревочки по команде, чтобы вам выдавали еду. И в итоге не производите ничего, кроме исписанной бумаги, которая не нужна никому, кроме вас самих. Бесполезная трата ресурсов. Мне это никогда не подходило. Может, тебе тоже? Может, есть смысл придумать для себя что-то новое?       Анька, едва способная дышать от застрявших внутри гвоздей, не выдержала и взъярилась:       — Ты тоже не производишь ничего, кроме сотрясания воздуха, так что давай поаккуратнее с рассуждениями. Послезавтра никто не вспомнит, о чем вы писали сегодня.       — Не вспомнит, — спокойно согласилась Алова, с пристальным интересом рассматривая свою сигарету. — Но мы уже продиктовали свою точку зрения. Послезавтра все забудут о том, что было сегодня, но мир изменится. Хотя бы на волосок. Даже если один человек начнет думать иначе, это будет шагом к переменам. А что же вы? Как вы меняете мир, Аня? В чем заключается твой ежедневный труд? В росте автомобильных свалок?       — Не слишком ли ты идеализируешь информационную проституцию? — ядовито поинтересовалась она, уязвленная и оглушенная ее выпадом.       — Я вообще ее не идеализирую. — Алька разлила по бокалам остатки фризанте. — Я ее не позволяю. У «Колонки» мой взгляд на жизнь. Мой и еще одного… коллеги. Потому что, как я уже говорила, мы ни от кого не зависим. Не условно, но абсолютно.       — Ты же говорила, у вас есть спонсор.       — Я врала, — невозмутимо сообщила она. — Потому что в правду никто не поверит.       — Даже я? Ты сама говоришь, что мне вроде как известно побольше, чем тем, кто думает, будто мы просто с деловым видом сидим в креслах.       — Особенно ты. Но, может быть, однажды ты напоишь меня до потери сознания и заставишь исповедоваться.       — Если я что и ненавижу по-настоящему, так это выслушивать чужие исповеди. — Анька, сбитая с толку, была готова сорваться и уйти, уехать, запереться дома и больше никуда не выходить до скончания веков. Ее удерживало на месте только понимание, что она будет выглядеть как психующий тинейджер.       — Хорошо, что есть вещи, которые ты ненавидишь больше меня. — Алька тихо рассмеялась, и Ефремова взбесилась окончательно. Вечно она находила что-то веселое там, где ни один нормальный человек найти бы не смог. Она уже жалела, что решила приехать к ней сегодня.       — Таких вещей больше, чем ты думаешь. Ты была даже не в первой десятке, Алова.       — Была? — Сама она теперь не смеялась, но смех таился в ее глазах, в приподнятых бровях, в каждом жесте.       Аньке хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы она перестала. Укусить, врезать, придушить. Будто ее смех был оскорбительнее всего, что она сейчас ей наговорила, будто это касалось не их тупой бессмысленной пикировки, а самой Ефремовой. Она так замерзла, что пальцы посинели.       — Только не швыряй в меня ничем, пожалуйста. — Алова сунула сигарету в опустевший бокал, подошла, присела перед ней, крепко сводя вместе края ее пледа, словно стягивала рану, которую сама же и нанесла.       — Послушай, — сказала она, — тебя задевает то, что я говорю. Наверное, я сильно поторопилась. Стоило подождать, пока ты сама придешь к этим выводам. Но мне кажется, у тебя не так много времени на раздумья.       — Пошла. На хер, — раздельно выговорила Анька.       — Я пойду, подожди. Ты хотела, чтобы я тебя успокоила? Рассказала, как все будет хорошо? Но ты сама прекрасно знаешь, что хорошо не будет. Я желаю тебе всего самого лучшего, но вот скажи, сколько ты помнишь счастливых финалов у историй вроде твоей? Скорее всего, вашему руководству глубоко насрать, какой конфликт привел компанию к потере денег и репутации, верно? И еще глубже — на тебя. Мы обе знаем, кого первым пустят в расход. Но я хочу, чтобы ты вышла оттуда с минимальными потерями, а не присела… на сколько там тянут твои миллионы? А для этого тебе надо начать смотреть на все трезво. Ты сама сказала, что у тебя нет на это сил. Я помогаю, хоть ты и злишься.       — Трезво — это признать, что я годами занимаюсь порчей бумаги на разных уровнях?       — Трезво — это понять, куда ты будешь отступать. Не трать времени на ерунду, включи голову — вот о чем я тебя прошу.       Алька искала глазами ее глаза, в жидком зеркале радужки отражалось сиреневое небо. Взгляд у нее был открытый, просящий.       — Ты говоришь о том, что я должна все бросить и дать по съебам?       — Не так прямолинейно, но когда перестанешь злиться, подумай о вариантах.       — Пару дней назад ты говорила, что поддержишь меня, — сказала Анька, ненавидя себя за едкую ржавчину в голосе. Она пообещала себе, что не заплачет, хотя глаза подло щипало. Стала смотреть вверх — по слухам, так можно было сдержать слезы.       — Я этим и занимаюсь. — Алька все пыталась поймать ее взгляд. — Ефремова, посмотри на меня. Когда тебя прижмут как материально ответственное лицо, я добуду таких юристов, которые смешают с пылью всю твою корпорацию. Но ты сейчас должна решить, как поступишь дальше. Будешь отвоевывать непонятно что у людей, которые уничтожат тебя, просто чтобы замять скандал, или пошлешь их и бросишь самих разбираться в этом бардаке.       Аньке пришлось вдохнуть поглубже, потому что смотрение вверх быстро теряло эффективность. Вдох оказался болезненным — гвозди делали свое дело. Она выпростала руку из-под пледа и допила остатки фризанте, на вкус совершенно бумажного.       И в чем Алова была не права? Она уже дезертировала с поля боя, потому что у нее враз не осталось ни защитников, ни боеприпасов. Место в компании ей не сохранить — неспроста все в кабинете сегодня показалось ей чужим. Осталось бороться разве что за собственное выживание. Если она в самом деле сумеет выстоять против обвинений в мошенничестве и подлоге, существует небольшой, но реальный шанс получить только штраф и условку. Она может затаиться, пока пыль не осядет, и через несколько лет попробовать вернуться к нормальной жизни. К работе с финансами ее уже никто не допустит, но это не значит, что у нее совсем нет вариантов.       — Прости, — сказала Алова. — Этот разговор нужно было вести иначе. Плохая идея.       — Ничего, — она отставила бокал, погладила ее по виску и поняла, что успокаивается, — ты просто озвучила то, в чем я боялась себе признаться. Правильно сделала.       Алька отпустила края пледа, села рядом с креслом, положив голову ей на колени. Анька машинально запустила пальцы в ее волосы.       Небо темнело, желтые лампочки на красной металлоконструкции сияли и покачивались у них над головами. Еще выше ритмично вспыхивали и гасли сигнальные огни, словно какой-то самолет в самом деле рисковал распороть брюхо о торчащие стальные рога.       — Я все для тебя сделаю, — сказала Алова. — Все, что понадобится. Отобью у ментов, увезу и спрячу на острове в Сиануквиле или, если захочешь, возьму к себе коммерческим директором — меня как раз заебало заниматься всем в одиночку. Пойдешь работать ко мне?       — Трепло, — сказала Анька.       Из-за гвоздей внутри нее не осталось живого места.       — Нет, — возразила та, — я в самом деле все это сделаю. Можешь не верить — это ничего не изменит. Мы бы регулярно выгоняли всех из кабинета и запирали дверь. Ты бы отчитывала меня за чрезмерные административные затраты и низкую эффективность рекламы, а я каялась, и потом… Ты же знаешь, я могу изобрести тысячи игр, которые принесут тебе все, чего ты ждешь и почти никогда не получаешь от секса.       — Трепло и зазнайка.       — Ладно, я поняла. — Алова развернулась так, чтобы видеть ее лицо. — Теперь давай, скажи мне что-нибудь хорошее.       — Трахаешься ты лучше, чем водишь.       — Спасибо. Добавлю это в свой профиль в редакционном списке. Сразу после должности.       И Анька засмеялась, вытирая краем пледа слезы, которых быть не могло, ведь она почти все время смотрела вверх.

***

      У дверей квартиры обнаружился курьер, неизвестно как попавший в подъезд. Вероятно, впустил кто-то из сердобольных соседей. Курьер прижимал локтем планшетку с бумагами, подпирал коленкой тяжелый плоский ящик, жал на кнопку звонка и набирал номер на телефоне.       Алова придержала Аньку в лестничном пролете, не давая ей пройти дальше, настороженно изучила курьерскую форменную куртку, вынула телефон. Переведенный в беззвучный режим, тот светился и бешено жужжал в тщетной попытке привлечь внимание хозяйки. Курьер звонил ей.       — Здравствуйте, — сказала она громко. — Вы ко мне?       Курьер вздрогнул, выронил планшетку.       — Вы из этой квартиры? — Он неловко нагнулся, подбирая ее с пола, зашелестел бумагами. — Алóва Альбина Дмитриевна?       — Áлова, — поправила она. Ей не нравился ни курьер, ни его посылка.       — Для получения посылки необходимо предъявить паспорт, — оттарабанил он, пораженно таращась на нее.       Алька провела Ефремову в квартиру, удерживая ее на расстоянии от курьера, будто подозревала, что тот способен кого-нибудь из них подстрелить. Отыскала паспорт, расписалась за доставку, втащила ящик в прихожую. Ребра его были защищены гладко оструганными рейками, наклейки на боку густо обстуканы штампами. На почтовом шпагате красовалась кроваво-коричневая сургучная печать, и от этого посылка казалась особо значительной.       — Что там? — спросила Анька.       — Даже узнавать не хочу, — пробормотала Алова. Она попробовала поддеть ключами одну из реек. Та не поддалась, и пришлось идти за кухонным ножом.       Анька попыталась помочь, но она велела ей держаться от ящика подальше. Она ничего не заказывала, и не существовало никого, кто стал бы присылать ей посылки. Внутри могло оказаться что-нибудь неприятное.       Отправителем значилась таинственная «Коллегия оценки и экспертизы» с солидным столичным адресом. Она расправилась с парой реек и вытащила большой прямоугольник, обернутый бумагой. Под бумагой оказалась ткань, под тканью — изоляционная пленка, под пленкой…       Ефремова все-таки подошла и встала рядом. Обе они смотрели на поле грубых белых мазков, косо разрезанное ослепительно-бирюзовой полосой.       — Что это? — повторила Анька.       — Франческа Суза, «Абстракция номер 41». — Алова заглянула в ящик, достала файл с провенансом, повертела и кинула обратно. — Она их просто нумерует, но у некоторых в каталогах можно найти название. Конкретно эта называется «Рана». Аукционная цена стартует от пятидесяти тысяч. Не самая дорогая картина в этом мире, но в качестве открытки как-то слишком, не находишь?       — Пятидесяти тысяч?       — Евро, — уточнила Алька.       Ефремова, не сдержав изумления, сказала: — Ха!       Алова вполне ее понимала.       — Ты так смотришь, будто она сейчас рванет. Ее что, бен Ладен прислал?       — Бен Ладена ликвидировали в одиннадцатом году, — рассеянно отозвалась Алька, подняла картину за край и грубо сунула в ящик. Сверху затолкала бумагу, ткань и изоляционную пленку, прислонила разоренную посылку к стене.       — Все равно, похоже, кто-то неприятный. Состоятельные у тебя враги. — Анька явно пыталась деликатно вытянуть из нее подробности.       — «Рана» несколько лет висела у меня над кроватью, — пояснила Алова. — С ней связаны не самые приятные воспоминания, так что это, скорее, не открытка, а черная метка.       От ненависти она едва помнила, как дышать, и изо всех сил старалась казаться спокойной. За годы, проведенные рядом с Дарьей, она научилась прятать сильные эмоции.       — Кто-то прислал тебе твою же картину? — продолжала недоумевать Ефремова.       — Она не моя. С ней связана долгая запутанная история, которая испортит тебе настроение. Мы обе не хотим ее слушать. Картину я завтра же отправлю на перепродажу или на помойку, и мы вообще забудем, что когда-то ее видели.       — Алова, ты невероятная, — сказала Ефремова то ли осуждающе, то ли восхищенно.       — Предпочитаю, чтобы ты говорила мне это из другого положения.       Та фыркнула:       — И невыносимая.       — Да, — подтвердила она, а потом смела ее одним движением, вдавила, втиснула спиной в зеркало на стене. На секунду увидела в близком отражении собственный глаз — свинцовый проблеск чистого бешенства.       Под одеждой Ефремова была как отполированное теплое дерево, твердая и разом отяжелевшая в ее руках, и она трогала все это теплое и отполированное длинными быстрыми движениями, будто проводила обыск, точно зная, что именно ищет. В голову ударил запах весеннего лесного ручья и цветов, пробивающих себе путь под коркой снега.       — Сегодня можешь решать, чего ты хочешь, — сказала она, враз охрипнув на половине слова.       — Я хочу ничего не решать, — выдохнула в ответ та. — Могу я вообще ничего не решать? Пожа… о боже…       Щелкнула застежка ремня, отлетела и покатилась по полу какая-то пуговица. Алька добралась, куда хотела, жадно набрала ее полной ладонью, между пальцев стало скользко и горячо.       — Тогда не так. Не здесь.       Вчера, распинаясь о головоломках и чит-кодах, она лукавила. Все ответы были ей известны и ясны.       Алька знала, что она вздрогнет, если поцеловать ее в сгиб локтя. Что опаснее всего дотрагиваться до ее шеи, там, где заканчивается линия волос, потому что в ответ она откидывает голову таким движением, которое сокрушает все Алькины линии обороны. Что ей нельзя делать больно, пока она не окажется взведена как боевой арбалет, и узнать о ее готовности можно по разлившейся в глазах космической нефти, лишающей их всякого выражения. Что ей нельзя давать знать, как все произойдет. В этом заключался весь смысл. Она кончала от потери контроля и непредсказуемости. Но Алька прямо сейчас собиралась нарушить этот порядок. Расширить ее горизонты.       А еще где-то глубоко внутри нее проходила черная трещина, из которой выходил зверь, и оттуда же выходила странная, не вязавшаяся со всем остальным беспомощность.       Альке казалось, когда она просит причинить ей боль, это равно просьбе защитить ее, но не понимала, от чего, и не собиралась вникать. Потому что догадывалась — если вникнет, то рискует никогда не выбраться. Ей следовало быть настороже и наблюдать за собой. Не подпускать ее слишком близко и не погружаться в ее внутренний мир. При приближении к Ефремовой материал, из которого она была сделана, терял сопротивляемость, и ей все труднее было оставаться последовательной.       Из них двоих это Ефремова, а не она, должна начать сомневаться в своих действиях. Затем в своих желаниях и своих подругах.       Постепенно, шаг за шагом, но не слишком медленно, она расшатает ее фундамент так, чтобы в нем не осталось ни единого целого камня. Отрежет ее от всех. Убедит в том, что она ничего не стоит.       Сегодня за разговором она не собиралась ее утешать. Если Анька все еще не поняла, что она не тот человек, к которому следует идти за утешением, — это только ее проблемы. А она не поняла и, впервые обрезавшись о край ее ледяного ножа, застыла, как от неожиданной пощечины, а потом послушно поверила ей.       Она так хорошо все спланировала, но ее продолжали изводить противоречия. Она ненавидела Ефремову непроглядной черной ненавистью. Она хотела ее всю ночь. Просыпалась утром — и снова хотела. Могла подолгу смотреть, как тонкие голубые ручьи вен на кистях Анькиных рук тают между пальцев, осторожно разбирать утреннюю путаницу волос, а после неторопливо будить ее, чтобы к сонной сладости в голове примешивалась тягучая сладость внизу живота. Чтобы ее дыхание становилось глубже и чаще, обретало голос.       Самой ей не нужно было ничего, лишь бы только чувствовать, как та впивается ей в плечо вытянутой до звона напряженной рукой и повторяет, повторяет, повторяет ее имя, и имя становится каждым выдохом. Видеть и слышать, как она разгоняется. Тормозить ее за секунду до конца так, что, будь Ефремова автомобилем, на асфальте оставались бы черные следы горящих покрышек.       Тормозить — и отпускать.       Если бы все сложилось иначе, если бы Амазонка впадала в Северный Ледовитый океан, если бы Солнце вращалось вокруг Земли, они могли бы начать все заново, как незнакомые люди. Но, увы, ничего отменить и исправить уже нельзя.       Сейчас Ефремова в ожидании стояла на коленях на краю кровати. Задышала глубже, когда Алька подошла со спины, неторопливо приспустила ее пиджак до локтей. На ощупь исследовала пуговицы, расстегнула и раскрыла шире воротник. Она запретила ей оборачиваться.       — Наш вчерашний разговор прервался на самом интересном месте, — сказала она. — Ты не умеешь об этом говорить, поэтому говорить буду я, а ты молча внимательно слушать. Я буду здесь, в шаге от тебя.       Ефремова еле заметно кивнула. Ее карамельная кожа горела под Алькиными ладонями, когда она обнажила ей плечи и оставила так: едва раздетую и скованную в движениях собственной разоренной одеждой.       Алову пьянила ее покорность. Как показывал опыт, жестокие всегда побеждали уязвимых, и эти роли они обе распределили между собой быстро. Анька приняла правила до того, как они были оглашены, и времени на торг не тратила. Алова не была до конца уверена, что вообще успела поучаствовать в этом распределении.       Она провела ногтем между ее настороженно сдвинутых лопаток, пока не уперлась пальцем в ткань рубашки. Каково это — знать о приближении хищника и не иметь возможности обернуться?       — Сначала я попрошу тебя снять ремень и положить на угол постели. Ты будешь понимать, для чего он предназначается, но не будешь знать, когда я им воспользуюсь. И воспользуюсь ли вообще.       Она погладила пальцами ее шею. Легонько, как лепесток лилии. Ответная реакция ее заворожила. Интересно, коллеги, которые видят ее только в руководящем модусе, догадываются о ее неумеренной чувственности? Пожалуй, нет. От этих фантазий у них случился бы массовый психоз, как у людей, надышавшихся галлюциногенными спорами.       — Знаешь, почему я заставляю тебя молчать? Потому что мне нравится угадывать твои желания. Возможно, у меня получается лучше, чем у моих предшественниц. Они хорошо тебя понимали? Знали, что тебе нравится отдавать управление? Умели его забирать?       Та в ответ только выдохнула. Резко, будто думала о чем-то большем, чем ее слова. Алова пожалела, что не видит ее лица. Она могла бы сказать ей, что на нее тоже раньше мало кто так действовал. Вызывал лихорадку, и пальцем не пошевелив.       Альке иногда казалось, что ее флирт уходит в пустоту. Ефремова не кокетничала, не косилась со значением, не выискивала хитрых предлогов отвести ее в свою тайную сокровищницу, где каждое достоинство выставлено в лучшем свете, а недостатки убраны за ширму. Ей приходилось делать всю работу за двоих. Бросать намеки, изображать завоевательницу и искать, чем бы вызвать ее интерес. Но когда приходило время для действий, все усилия окупались с большой прибылью.       — Затем… затем я буду раздевать тебя. Долго. Дольше, чем ты можешь вытерпеть. — Голос ее потяжелел от предвкушения. — Исследовать все интересное, что будет мне открываться. Я напишу на тебе языком монографию о твоей собственной сенсорике. Цели и задачи будут сформулированы на твоей груди, а итоги я подведу у тебя между ног.       Дыхание сбилось, и она напомнила себе, что ей нельзя терять голову. Она хорошо и чисто умела отделять все свои «хочу» от «надо», оставлять в стороне первое и без колебаний приниматься за второе. Однако резервы ее терпения иссякали быстро, и умей она чуть хуже держать себя в руках, растранжирила бы их все, не медля ни секунды.       Это представление затеяно не для нее. Если она позволит себе вовлечься, никто не сможет прийти ей на помощь.       Ей хотелось содрать с Ефремовой проклятые тряпки, толкнуть ее вперед и овладеть ею, а не мучить себя. Вместо этого она сказала:       — К этому моменту мы с тобой будем желать разного. Ты — чтобы я вошла в тебя и двигалась, как ты любишь, сильно и быстро, а я — чтобы ты долго не получала желаемого. Потому что в моей монографии все еще не будет хватать иллюстраций.       Смуглые плечи пришли в движение, Анька распрямилась, повела ими, словно ей было невмоготу. Алова хорошо ее понимала. Прокручивала и переставляла с пальца на палец кольца, чтобы успокоиться. Говорила неторопливо, оставляя паузы между фразами, полагая, что задержка связи позволяет ее словам быть осмысленными и превратиться в призраки ощущений.       — Я хочу оставить на тебе свои следы. Чтобы ты чувствовала их, когда меня нет рядом. Чтобы помнила, чья ты теперь.       Она помедлила, давая ей свыкнуться с этой идеей. Ефремова точно не относилась к числу людей, готовых стать чьей-то собственностью. Однако возражений не последовало.       — Ты когда-нибудь слышала о гейт-контрольной теории боли? Она объясняет, что мы иначе распознаем боль, если она сопровождается приятными прикосновениями. Я не говорила, но мы с тобой собираемся ее проверить. Завтра ты будешь носить на себе мои укусы. Здесь. — Алова тронула ее шею за ухом.       Анька, дернулась, словно ее задели раскаленным металлом.       — Здесь. — Она нашла кончиками пальцев нежное место под ключицей, помедлив, спустилась ниже. — Тут. Одной рукой я буду ласкать тебя внизу, и даже мне не удастся угадать, что именно заставляет тебя кричать.       — Прекрати, — простонала она.       — Тебе нельзя разговаривать.       — Пожалуйста. — Ефремова все-таки обернулась, в ее глазах плескалась ярость пополам с желанием. — Как мне вернуть управление? Тебе нужно, чтобы я говорила об этом? Чтобы я тебя просила? Выеби меня сейчас, немедленно, как тебе нравится. Хочешь? На! — Она рванула ремень, тот выскользнул из шлевок, Алька задержала ее руку. Ласково сдавила ей подбородок, заставляя отвернуться.       — Хорошо, но нет. Еще не сейчас. Заткнись и не мешай мне, пока я не отправила тебя домой. Или можешь уйти сама. Не стану задерживать.       Анька замолчала. Ее молчание переполнял протест, на шее бешено колотилась вена. Альку эта пульсация отвлекала и нервировала. Она вычерпала свое терпение до самого дна, и ей приходилось ежесекундно лепить его из ничего, из воздуха, полного нежной отравы и электричества. Она точно знала, что не сможет ее выгнать. А если она уйдет, ей придется забиться в угол и умереть, подобно тому лесному чудовищу, что охраняло аленький цветочек.       Алька прижалась к ней, дала ей откинуться назад, заодно вернув себе устойчивость.       — Мне нравится проверять, сколько ты сможешь выдержать, — сказала она. — Но я не злоупотребляю. Ты же знаешь. Ты всегда можешь на меня рассчитывать. Просто для этого тебе нужно оказаться на грани. На самой тонкой грани, которую нельзя переходить, потому что тогда твоя жажда превратится в тупое холодное смирение. Мы обе этого не хотим, правда?       Она провела кончиками пальцев по ее лицу, добралась до губ, скользнула во влажное тепло. Почувствовала край зубов, острый, как скол керамической чашки. — Помнишь это ощущение? Сначала средний… потом указательный. — Она двигалась медленно и неглубоко, только чтобы напомнить ей, как это бывает. — Потом нагретый металл в языке… Я всегда оказываюсь там вовремя. Как раз тогда, когда тебе это требуется.       Прислоненная к ней спина мелко вздрагивала. Пришло время остановиться, но она решила рискнуть напоследок, уже не зная, кого сейчас испытывает — ее или себя.       — Я расскажу тебе, как ты кончаешь. Как меняется твое лицо в последние секунды. У обычных людей в этот момент бывает жалобный вид. Нетерпеливое страдание, сведенные брови. Ты выглядишь злой и требовательной. Когда не можешь попросить, чтобы я добавила еще пару пальцев, в тебе включается особая сигнальная система, тайная азбука импульсов. Я читаю ее с изнанки. Не лишай меня этого удовольствия.       Она забрала из ее рук ремень — лаковый, тонкий и страшный, — бросила его на кровать, наклонилась к ней и тихо произнесла:       — Мы сейчас начнем. И когда я снова позволю тебе говорить, ты будешь умолять меня им воспользоваться.

***

      Телефон вспыхнул, зажужжал с непримиримой агрессией. Анька вполглаза сонно смотрела, как Алова села в кровати, щурясь, взглянула на экран, разочарованно выдохнула и отклонила вызов. Мобильный мгновенно зазвонил опять.       Она приподнялась на локтях, но Алька сказала:       — Спи, спи, это ерунда, — сгребла телефон и ушла в ванную, плотно затворив за собой дверь.       Анька разобрала только ее «Да?», такое раздраженное и бодрое, будто ее не разбудили минуту назад. Ей захотелось подобраться поближе и подслушать, что там происходит, но сил на это не нашлось, и усталость победила любопытство. Она устроилась поудобнее и принялась ждать ее возвращения, то и дело проваливаясь куда-то в сумрак между сном и явью.       У Аловой явно были проблемы, но она не выглядела человеком, неспособным справляться с неприятностями. Никогда не выглядела, даже когда им было по двадцать и их занимали самые простые вещи, вроде нехватки денег на развлечения, переживаний из-за экзаменов и отношений, которым не суждено было вылиться во что-либо серьезное.       Она могла грязно соперничать, изменять свои обещания и клятвы так, как ей было удобнее, врать в свою пользу, но все ее драмы словно бы вращались вокруг литой оси, не повреждая и не деформируя ее.       По прошествии лет она стала выглядеть только стабильнее. Точно не страдала бессонницами и тревожными расстройствами, не помышляла о суицидах, не принимала таблеток, удерживающих ее крышу на плаву, и вряд ли хранила где-нибудь коллекцию режущих предметов на случай утраты связи с реальностью.       Случись ей попасть в ту же паршивую ситуацию, что и Аньке, она бы давно с этим разобралась. Окружающая действительность подчинялась ей с легкостью, словно только и ждала повода. Поэтому Анька тоже подчинилась. Алова стала ее донором стабильности.       Их разговор на крыше оставил у нее терпковатое послевкусие — оцарапанное эго саднило, но кто знает, вдруг это целительная царапина? Она сама хотела получить ясный взгляд со стороны. Кто виноват, что эта ясность осветила все изъяны ее положения? Тем более она не успела толком почувствовать себя оскорбленной — Алова умела быть лезвием и пластырем одновременно. Ровно то, что ей и требовалось.       Алька вернулась, бросила телефон на место, закурила.       — Кто тебе звонит в такое время? — спросила Ефремова. — Твоя поклонница с картиной?       — Она не моя, — отрубила Алька, имея в виду то ли поклонницу, то ли картину, то ли то и другое разом. — Спи, нам рано вставать.       Анька перекатилась на бок, подперла щеку рукой. Алова впервые на ее памяти выглядела расстроенной. Может, бывала и раньше, а может, она только сейчас научилась это замечать.       — Чего она от тебя хочет?       — Знать, что я в порядке, — произнося это, она явно передразнила интонации своей собеседницы. — К черту ее. Забудь.       — Понятно. Несчастная влюбленная. — Аньке хотелось ее поддразнить, но та проигнорировала попытку, и тогда она похлопала рукой по одеялу: — Сядь, не торчи там.       — Только окно приоткрою.       Из-за занавески в комнату заструилась ночная прохлада, Алька забралась на кровать, поискала глазами что-нибудь, способное сойти за пепельницу, взяла с ночного столика стакан, допила воду и устроила его у себя между лодыжек.       — Слушай, — устало сказала она, — я реально не хочу об этом говорить. Чем меньше ее в моей жизни, тем лучше для всех нас. Если желаешь устроить ночь откровений и острых тем, я была бы не прочь разузнать про ту твою аварию. Но тут у нас тоже полная демократия: не хочешь — не рассказывай.       Анька подумала, перекатилась и села рядом с ней. Подтянула одеяло к груди. В комнате заметно похолодало, к тому же, когда они не занимались любовью, она немного смущалась собственной наготы. Не то что Алька. Той, похоже, было откровенно плевать, одета она или нет.       — Не знаю, Аля. Я отлично видела, что он прямо в меня летит. Стремный такой, черный, бока все в грязи. На переходе у бывшего «Космоса» как раз сдали новый виадук. Мы оба попадали в зону под ним, но зазор между мной и опорой оставался еще нормальный. Голова трезвая, скорость хорошая. Я бы проскочила. Максимум, может, дверь повредила. Ты меня знаешь, я груженый лесовоз между двумя спящими младенцами проведу. Но меня как перемкнуло тогда. — Она забрала у нее сигарету, нервно глотнула дым, помолчала, собираясь с мыслями. — Еще, знаешь, подумала — какой классный шанс. И оправдание у меня будет отличное. Типа обстоятельства так сложились. Я сама вообще ни при чем. За полсекунды, наверное, все решила и отвернула на опору. А он пролетел дальше, и ничего с ним не случилось. Пустая полоса. Ну, мне потом так рассказывали.       Анька еще раз затянулась, сосредоточенно наблюдая, как в темноте огненный ободок с треском подползает к фильтру сигареты. Потом обернулась к Аловой и откинула волосы со лба.       — Гляди, — сказала она и приподняла брови, ощущая привычное сопротивление мышц. — Видишь? Потрогай.       — Что это?       — Местная травма. С этой стороны они не двигаются. Но это почти незаметно, надо знать, куда смотреть. Может, пройдет, может, нет. И еще четыре скобки в спине. Легко отделалась.       — Я не нашла на тебе никаких шрамов, — сказала Алька.       — А ты искала? — Ей это показалось трогательным и слегка забавным.       Та кивнула.       — Лазер. — Анька пожала плечами. — Понемногу отремонтировала почти все, что повредила… Зато я у тебя нашла. Хоть специально и не искала.       Алова недовольно фыркнула. Подставила стакан, чтобы она выкинула окурок. Весь ее вид говорил, что развивать эту тему она не желает.       — Слыхала что-нибудь о Мартынке?       Алька устроилась под одеялом, притянула ее к себе — прохладная после прогулки в ванную. Вместо ответа спросила:       — Из-за чего тебя тогда перемкнуло?       — Это какой-то специальный журналистский прием, отвечать вопросом на вопрос?       — Это прием, чтобы сбивать собеседников с толку, когда не хочешь отвечать. Так все-таки?       Анька тоже не собиралась углубляться. Вопросы и попытки влезть друг другу под кожу — вот в чем была настоящая опасность близких отношений.       Что она могла ей рассказать? Что бывают дни, когда она ни с чем не справляется? Ей нужна передышка, но получить ее не удается. Она говорит себе: «Ты жива, здорова, вполне успешна, твоей жизни можно позавидовать», но слова стекают по ней, не проникая внутрь. Она поднимается в пять утра, потому что все равно очередная ночь псу под хвост. Работает до позднего вечера, до ряби в глазах, чтобы память отшибло, чтобы в голове не помещалось ничего, кроме планирования, прогнозирования и отчетов. Но память оказывается подлее, и стоит ей закрыть глаза, как на нее наваливается целый легион бесов.       Чтобы рассказать о них, ей придется перебирать их по одному, рассматривать и давать им названия. Однако она не способна заставить себя вглядеться в их мельтешение. У них одно имя на всех — неизбывное горе, с которым трудно смириться. Их невозможно прогнать, пока им не надоесть глодать ее изнутри. Надоедает им редко, поэтому нормально жить у нее выходит лишь в коротких промежутках между их визитами.       В тот год Калина заявила, что устала чувствовать себя неотесанной в присутствии ее подружек. Кажется, ее опять чем-то вывела из себя Рейгель, которая и мухи не обидит. Однако Оксанка почему-то принимала на свой счет любую ее фразу, даже если это был треп ни о чем.       Она начала составлять списки литературы и с муравьиным упорством таскать из библиотеки классику — тяжелые тома в обложках с золотым тиснением и обязательной цветной картинкой, как бы иллюстрировавшей события книги. Читала их с таким видом, будто мысленно вкатывала на гору каменные валуны. Иногда по нескольку раз возвращалась назад, вклеивала между страниц оранжевые офисные стикеры, выписывала полюбившиеся цитаты в тетрадку. Ефремова всерьез подозревала, что она учит эти цитаты наизусть, чтобы улучить момент и сразить Верку наповал сиянием интеллекта.       Иногда Калина порывалась обсудить прочитанное с Анькой. То есть не столько обсудить, сколько продемонстрировать осведомленность. «Достоевский — это писатель, который во многом опередил своё время». Или: «Татьяна была олицетворением идеала русской женщины». Анька почти не слушала, просто кивала и поддакивала в нужных местах. Загадочным образом Калине удавалось превратить любую свою реплику в штамп из школьного учебника литературы. «Луч света в темном царстве» и «лишний человек».       Она с радостью сплавила бы ее к Рейгель со всем этим багажом. У той терпения было на десятерых, к тому же она куда лучше разбиралась в теме. Но Оксанка ненавидела ее с искренней остервенелостью. Ефремова опасалась оставлять их наедине хотя бы на пять минут. Все равно что запереть в одной клетке бешеную сиамскую кошку и хомяка.       Рейгель знала, что Анька не жалует удушливые тексты именитых покойников, и снабжала ее новинками повеселее. В тех книгах тоже содержалось достаточно материала для размышлений.       Они обе любили японцев с их малопостижимыми сюжетными ходами. Рейгель называла это событиями за гранью их бедных умов — они могли сколько влезет разбирать по косточкам прочитанное и получать свои порции озарений, но никогда не сумели бы выдумать ничего подобного, приди им в голову этим заняться.       Анька не знала и знать не желала, какой дьявол заставил Калинину руку остановиться именно на этом корешке во время очередного библиотечного трипа. Никогда не следила, что она там читает. Но в один из дней за завтраком Оксанка шлепнула на стол томик в синей обложке с овальной виньеткой в центре. Виньетка обрамляла кадр из фильма: девочка в темных очках-сердечках призывно глядела исподлобья. Держала напомаженными губами глянцевый от слюны красный леденец.       У Аньки остановилось дыхание.       — Ты читала? — жадно спросила Калина, вытряхивая остатки мюсли из пакетика в чашку с йогуртом — нулевая жирность, ноль граммов сахара, сплошная польза. Кудри собраны в узел, под глазами, как спины толстых пиявок, влажно поблескивают патчи. — Если нет, то обязательно прочти. Я вся уревелась, когда Гумберт нашел ее в этой хибаре с придурком мужем. До четырех утра просидела. На работе сегодня сдохну, наверное. Он так ее любит, так о ней говорит! Прямо вот до самой глубины сердца понимаешь, какими фатальными бывают настоящие чувства.       В виде побочного читательского эффекта к Калине иногда прилипали новые слова, которые она вставляла куда ни попадя. Тогда у нее был период фатальности. Она фатально ломала ноготь, фатально опаздывала на работу, а в холодильнике у них фатально заканчивалось молоко.       Она обернулась к Аньке и добавила с шутливым осуждением:       — Ты меня и наполовину так не любишь. Ты бы разве обо мне так сказала? «Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда».       Оксанка декламировала набоковские строки, стоя с чашкой йогурта в одной руке и ложкой в другой. Ложка выписывала в воздухе вензеля в такт словам. Малиновый шелковый халатик наэлектризовался, облепил ее идеальные бедра, идеально прожаренные в солярии. Rare, medium, well done. Лицо у нее было патетическое.       Анька отставила недопитый кофе, вышла, ничего не видя перед собой, и уехала на работу. Первый раз в жизни она едва не ударила женщину. Хорошо, что не ударила. Она бы себе этого никогда не простила. Калина не виновата, ей просто повезло прожить жизнь вслепую. Не пришлось разбираться во всевозможных сортах дерьма.       Между тем утром и аварией прошло больше недели. Больше недели Ефремова смотрела в ночной потолок, следя глазами за медленным передвижением полоски слабого уличного света, пробивающегося между штор. Заставляла себя не думать, чтобы в голове хоть на минуту стало просторно и гулко, как в пересохшем колодце.       Она где-то слыхала, что Будда после многих лет медитаций освободился от страданий. Достиг полного просветления и постиг пустоту. Счастливчик, без единой мысли в голове. Анька ему завидовала, ей тоже хотелось бы достичь и постичь. Вместе с тем она твердо знала, что выдержит очередное нашествие бесов. Она не из таких. Не из слабачек. Легко не сдается. Как там сказала Алова? ‭«Тупое холодное смирение» — так, кажется? Так вот у нее всегда было вдоволь тупого холодного смирения.       Бесы неизменно отступали, и дела вновь шли на лад. Вероятно, наладились бы и в этот раз, не выпади ей шанс постичь пустоту экспресс-методом, когда на нее понеслась черная заляпанная грязью машина. Двигалась она медленно, словно преодолевала время, ставшее тугим желе. Анька видела ее краем зрения и чувствовала странное неуместное ликование. Будто кто-то вручил ей ключ от темницы, в которой она провела пару тысячелетий.       Она почти не раздумывала. Только поменяла положение руля. Чуть-чуть вправо. Совсем немного…       Очнулась она оттого, что Алова прижала ее к себе, задышала ей в волосы. Анька мгновенно расслабилась в объятиях, потерлась о ее плечо, чтобы убрать лезущую в глаза челку, и тут же почувствовала, как между ног проникла горячая ладонь, стиснула ее быстро и настойчиво. Пальцы оказались внутри, толкнулись вперед до упора, замерли вопросительно. Как будто она могла ей в этом отказать. Как будто она могла не желать этого. Как будто что-то другое могло их сейчас исцелить.       — Да… — выдохнула она. — Да, так.       — Правило, — сказала Алька сдавленным голосом. — Расскажи мне теперь, что я должна с тобой сделать.       Анька двинула бедрами, надеясь, что этого окажется достаточно. Зная, что заблуждается.       — Нет, — сказала Алька. — Вслух. Ты же хотела управлять? Так управляй. Мне нужно слышать каждое слово.