Орден Святого Ничего

      Небритый рыжий таксист одичало косился на Аньку. Даже свет зажег не ради того, чтобы разглядеть выданные ему купюры. На деньги он вообще не смотрел. Она могла рассчитаться за поездку листьями ранетки, он бы и не заметил.       — Девушка, можно телефончик ваш?       — Сдачи не нужно, — сухо ответила она и вышла из машины.       Зрелищный закат подошел к концу, на город опустились густые сиреневые сумерки. Двор пустовал, а ключи от дома, как назло, были совсем короткими. Таксист за ее спиной красноречиво заглушил двигатель, и она затосковала по временам, когда к железной двери подъезда полагался не беспомощный магнитный кругляшок, а пятнадцатисантиметровая зазубренная дура, которая хорошо смотрелась бы в печени любого, кто вздумает ее преследовать.       Она соображала, как лучше поступить: резко обернуться к нему и отлаять или изобразить разговор по телефону, глядя на окна, словно оттуда кто-нибудь мог наблюдать за ними обоими.       — Ань! — На желто-зеленом заборчике у подъезда обнаружилась Жека. Одна сигарета торчала у нее за ухом, вторая — во рту, отросшие волосы были перевязаны резинкой и умоляли, чтобы их кто-нибудь причесал. — А-ань!       Этого еще не хватало…       Рыжий таксист уже выбрался со своего места и стоял, придерживая открытую дверь автомобиля, но подходить явно передумал. Анька не сводила с него глаз, покуда он не нырнул обратно в свой драндулет, завел его и укатил прочь со двора.       — Привет, чучело. — Улыбку ей пришлось имитировать.       В эту минуту ей больше всего хотелось шугануть Баширову с забора, отправить восвояси и затариться водкой в ближайшем супермаркете.       Жека, кажется, заметила ее искусственную улыбку. Она таращилась ей в лицо, силясь понять, что не так.       — А машина твоя где? — спросила она.       Вместо ответа Анька сначала вытащила у нее ту сигарету, что торчала за ухом, потом отобрала вторую, прикурила одну от другой. Табак отдавал жженой чайной заваркой, и голова у нее слегка закружилась.       — Я думала, ты вообще сегодня домой не приедешь, — укорила ее Жека.       В этом была значительная доля истины. Если бы не Алова с ее ублюдочными выходками, сидеть бы Башировой тут до рассвета.       Ефремова выдавила из себя очередную улыбку.       — Мы же договорились на завтра. Давно ждешь? Опять что-то с Рейгель?       — С Рейгель, — подтвердила та. — И с тобой тоже.       Надежда, что Жека все поймет по ее изнуренному виду и отложит свою исповедь, мелькнула и исчезла. Все еще улыбаясь, Анька подавила раздражение.       Они помолчали. Баширова сделала последнюю затяжку, запулила окурок в палисадник у себя за спиной, посмотрела на нее снизу вверх взглядом приютской собаки. Анька не выдержала: потрепала ее по голове, притянула к себе. Баширова уткнулась головой ей в живот и засопела.       — Ты ужинала? Заказать что-нибудь?       С тех пор как из ее жизни исчезла Калина, в холодильнике было шаром покати.       — Закажи, — прогудела Жека, потерлась о нее лбом и снова подняла свои бездонные жалобные глаза. — Правда, Ань, я б не приперлась из-за херни.       — Начинай, — вздохнула Анька и отправила недокуренную сигарету вслед за Жекиной.       — Верка замутила тут с одной… — Баширова дотерпела аж до лифта, стряхнула с себя сиротский вид и приобрела деловитость гонца, принесшего из-за морей важное известие.       — Я точно должна об этом знать? — перебила Ефремова, попутно выискивая в телефоне доставку суши.       Слушать одно и то же по десятому кругу ей не хотелось. Рейгель искала серьезных отношений, Жека в ответ шумно страдала, пока очередная Веркина попытка не терпела крах. Потом следовало короткое затишье, и все повторялось.       История, знакомая ей от первого до последнего слова. Менялись в ней только имена. Проблема была выдуманной и зиждилась исключительно на древней народной поговорке про косу и камень.       Одной из них следовало перестать строить из себя святую великомученицу, а второй — ставить рекорды по уничтожению всех человеческих представлений о нравственности. Произойди обе эти вещи одновременно, Рейгель и Баширова обрели бы искомое. Но в последние несколько лет они так вошли в свои роли, что, казалось, делали каждая свое дело исключительно в отместку другу другу.       — О-о да, — протяжно сказала Баширова. — Ты должна. Только потерпи, это издалека надо начинать.       Дряхлый лифт-залипайка изволил приехать откуда-то с недоступных высот, и ей пришлось прервать свой рассказ, чтобы с энтузиазмом понажимать кнопки. Ефремова у нее за спиной не сдержалась и возвела очи к потолку.       — Короче, на меня тут разочек как накатило. Решила: все, хорош ерундой страдать, а то глазом моргнуть не успею, окрутит Верку какая-нибудь борзая и увезет в Данию жениться. Вон, Петревич со своей уже скатались, сидят теперь довольные. И я так посмотрю, жениться-то все ездят, а чтоб разводиться — ни разу не слыхала. Это ж получается, случись что, Верка так и будет женатая ходить до конца дней? Дай, думаю, скажу ей — мол, все, сдаюсь, чищу списки контактов и начинаю быть паинькой, а ты бери меня всю, бери без остатка. Ну и, в общем, пока я булки мяла, ее уже прибрали по-серьезному.       Анька, не услышавшая ничего нового, вскинула брови в знак того, что ждет необычного поворота, и стала вбивать номер карты в поле оплаты доставки. Лифт довез их на восьмой этаж и там с полминуты угрожающе молчал, прежде чем изволил раздвинуть двери.       — Баба эта ее новая оказалась ну просто жесть. — От распирающих ее впечатлений Жека подпрыгивала, как кипящий чайник. — Явно не наш клубный курятник, понаехала откуда-то. Вся такая из себя — рожа деловая, сама как пуля резкая, ну ты поняла. Если бы понты светились, у нас бы, блядь, полярный день наступил. Верке, понятно, башню вместе с фундаментом снесло. Сразу, типа, — все, прощай, Женечка, не звони и не пиши, у меня большая любовь.       — Досталось тебе? — Анька усмехнулась, впуская ее в квартиру.       — Я сама ушла, — рьяно возразила Жека, сдирая с себя кроссовки. — Если она решила, что я за ней бегать стану…       — Нравятся же тебе сложные женщины, — пробормотала Анька, разглядывая себя в зеркало у двери. Вроде выглядит нормально. Не скажешь, что полчаса назад ее поимели и вышвырнули за порог. Причем поимели таким диким и извращенным способом, какого она и представить себе не могла.       Баширова уже забралась с ногами на диван и вещала из гостиной:       — Мне нравятся умные. В кью этого ай-кью я мечтаю вставить минимум три пальца. Ты там слушаешь меня вообще?       — Господи, Жека, как тебя земля носит?..       Она мечтала остаться одна в тишине, чтобы компанию ей составили несколько убойных шотов и, возможно, лезвие, хоть она и зарекалась так делать, но Баширова ее отвлекла, и она уже целых десять минут не переживала бесконечного унижения, которому ее подвергла эта мерзкая сука.       — А теперь если ты стоишь, то сядь. — В предвкушении убойного эффекта голос Жеки зазвучал торжественно. — Помнишь, ты мне рассказывала про своих подружек? Альбина и Полина. Вот с Альбиной Верка как раз и встречается.       — Что ты сказала?!       — И прикинь, как я про нее узнала? — Баширова купалась в лучах славы и наслаждалась своим бенефисом. — Собиралась идти бить морду этой вражине, чтоб отвалила, а она меня как увидела, сразу че-то заюлила, в машину меня зазвала, давай забалтывать. А у самой в бардачке браслет, как у тебя. И знаешь, что на нем написано? «Пелагея» там написано!       Анька все-таки решила послушать Жекиного совета и села на первое, что подвернулось, — на скамейку с обувью в прихожей.       Браслет? Она все ещё таскает с собой этот дурацкий браслет?       — Ты не ошиблась? Может, они просто… коллеги.       Она сама поняла, что ляпнула глупость. К тому же до этого момента она ни разу не вспомнила, что Рейгель и Алова работают вместе. Отлично. Дотрахалась до потери памяти.       — Ну-у, — Баширова возвела очи к потолку, — может, и коллеги. Может, они там вдвоем статьи пишут или читают стихи под луной, только на этой твоей Альбине пробы ставить негде. Такая хочешь не хочешь догонит и выебет, а Верка на нее смотрит, как дитя на киндер-сюрприз. И не очень-то мне верится, будто это из-за совместных чтений Лермонтова… А, нет, погоди. Так ты знала, что она в городе?!       Ефремова нехотя кивнула. Жека оживилась пуще прежнего:       — Вы с ней вроде злейшие враги, да? Я же и пришла тебя предупредить — здесь она, и ни много ни мало крутит с нашим милым котеночком. А котеночек мне так и сказала: типа, «люблю — не могу, у нас общие ценности и принципы, и ты даже не представляешь, что значит быть с такой, как она». Конец цитаты.       В любой другой ситуации Анька смеялась бы до слез, услышав об общих ценностях Аловой и Верки, но сейчас она в задумчивости кусала губу и глаз с Жеки не сводила. Она очень не любила получать дурные известия по вечерам — усталость мешала мыслить ясно и отделять эмоции от фактов. Хотя чего тут отделять? Если Баширова не сочиняет — а с чего бы ей сочинять подобную дичь, — то Алова поимела ее не просто так, а с конфетти и фанфарами.       — Говорю же, я б зря не приперлась, — подытожила Жека, довольная выполненной миссией.       Анька вместо ответа разблокировала телефон и набрала Рейгель. Если кто и мог внести окончательную ясность в Жекину историю, так это она. Когда они вообще в последний раз созванивались? Неделю назад? Две? С каких пор ее жизнь успела превратиться в адскую мешанину вранья, криминала и тяжелого сексуального помешательства, да так, что она вообще обо всем позабыла?       Рейгель ответила не сразу, ждать пришлось долго.       — Чего ты хотела, Аня? — сердито поинтересовалась она.       Ефремова в растерянности отодвинула телефон от уха и на всякий случай проверила, туда ли попала.       — Привет, — сказала она, — ты в порядке? Я давно тебе не звонила.       — Могла бы и дальше не звонить, — отозвалась Верка, от которой не дождешься ничего плохого, кроме хорошего. — Я бы не расстроилась. У тебя теперь есть занятия поинтереснее, правда? Новая подружка. Как тебе с ней спится, кстати, хотела узнать?       Анька устало прикрыла глаза. Сука, господи, какая же Алька больная сука. И какая же она, Ефремова, дура.       — Вера, — сказала она как можно спокойнее, — если твой теплый прием связан с Аловой, разреши мне кое-что про нее объяснить. Мы когда-то дружили. Очень давно.       — Я в курсе, — перебила ее Верка. — Ты не думала сначала спросить, может, она уже встречается с кем? Может, не стоило кидаться ей на шею с разбегу, раз уж вы решили возобновить вашу «дружбу»?       Сложно было поверить, что Рейгель способна вот так плеваться ядом. Ефремова терпеливо пропустила ее вопросы мимо ушей, тем более ответа они не требовали.       — Дослушай меня, хорошо? Она еще тогда начала заигрываться сверх меры со всеми, кто под руку подвернется. Я думала, она изменилась. Она правда сильно изменилась, понимаешь? Но похоже, ей просто захотелось свести со мной счеты, и на этот раз подвернулась ты. Я только сейчас узнала, что она втянула в наши разборки еще и тебя. Извини, пожалуйста, этого не должно было произойти. Только не с тобой.       — Все? — поинтересовалась Рейгель. — А теперь слушай, что я тебе про нее объясню. Мне глубоко плевать, кто и с кем сводит какие-то счеты. Думаешь, я дура и не понимаю ничего? Не надо мне намекать, будто ты — ее бедная жертва. Когда вы сосались позавчера у подъезда, несчастной ты не выглядела.       Анька мысленно застонала. Она чувствовала себя экзорцистом, который пытается достучаться до заложницы дьявола, сидящей в одной ночнушке на потолке и изрыгающей проклятия. Дьявол ощутимо выигрывал.       Верка тем временем все глубже уходила в вираж:       — Да, она не образец праведности, но если ты мне звонишь, чтобы я ушла с дороги, то плохо стараешься. Думаешь, я не знаю, что вы все считаете меня добренькой дурочкой? — Она больше не могла говорить с ехидством, и в ее голосе появились истерические нотки. — Так вот — хватит! Не знаю, чего ты от меня хочешь, но я никуда не уйду, поняла? У тебя все есть, вот все, чего только можно пожелать, а у меня такого никогда раньше не было, и если я сейчас ее прощелкаю — больше не будет! Поэтому мне плевать! Плевать, будь ты мне хоть сто раз подруга! Подруги так не поступают! Ты поняла? Поняла меня? Я никуда… — она отчетливо всхлипнула, — я никогда…       Убедить в чем-либо Рейгель не представлялось возможным. Она вся отдалась аффекту и говорила, захлебываясь слезами. Анька вспомнила, что раньше была не так уж плоха в стратегиях, и прямо сейчас у нее появилась возможность для маневра. Тем более он напрашивался сам собой.       — Нет, — сказала она, — мы сделаем по-другому. С дороги уйду я.       Верка замолчала, шумно перевела дыхание.       — Вы больше не будете с ней встречаться? Ты это хочешь сказать?       — Не будем. Между нами произошла какая-то странная ерунда, и сегодня мы с этим покончили.       Рейгель в трубке судорожно вздохнула.       Она не раз и не два приходила к ней домой прорыдаться из-за несчастной любви, и Анька догадывалась, что сейчас она вытирает нос рукой, забив на хорошие манеры.       Ей стоило бы обидеться, а то и рассердиться, что Верка запросто готова похоронить их многолетнюю дружбу при первом же конфликте, и, боже, ради чего! Никому из их компании, а уж Ефремовой особенно, и в бреду бы не привиделось, что однажды ей придется соперничать с Рейгель. Но обидеться не вышло. Вместо этого ей стало так ее жалко — беднягу, попавшую в силки неведомых Алькиных интриг. Ревнующую, расстроенную и готовую разнести в пыль все близкие отношения ради бабы, которой она, скорее всего, даже не нужна.       — Правда? — тихо спросила Верка.       — Правда.       — Обещаешь?       — Да, — ответила Анька и быстро сбросила вызов, чтобы ненароком не услышать, как Рейгель выходит на новый круг рыданий.       Она еще немного посидела с закрытыми глазами, размышляя, как поступить дальше. В жалость к Верке примешивалось что-то еще. Нечто похожее на досаду, как бывает, когда интересное кино выключили на середине. Там, куда ее раз за разом отводила Алька, было хорошо. Гораздо лучше всего, что она могла придумать для себя самой.       Ну вот она уже и сожалеет о том, что с ней обошлись как с позорной подстилкой. Приехали.       Когда Ефремова наконец открыла глаза, то обнаружила Жеку, которая озадаченно таращилась на нее с дивана.       — В рот мне ноги, — с чувством сказала она. — Вот это сюжет.       Запиликал домофон.       — Суши, — вяло отозвалась Анька. — Спустись, а? Я что-то устала, сил нет.              

***

             Конечно, она проплакала половину ночи и потом больше не смогла уснуть, не помогли ни глицин, ни валерьянка.       Анькино великодушие ее раздавило. Ах, как Рейгель была бы счастлива, если б та тоже принялась язвить. Сразу стало бы понятно, что она задета, воспринимает Верку как соперницу и хочет отыграться. А она просто взяла и уступила. Как ребенку, надувшему губы из-за проигрыша в настолке, чтобы только нюни не распускал. В представлении Ефремовой, она даже нормальной ссоры была не достойна. Слабачка. Рохля.       Из-за этого Рейгель еще сильнее чувствовала себя неблагодарной предательницей, заплатившей злом за все сделанное ей добро. «С дороги уйду я». Да пусть кто-нибудь попробует заявить, что это не было сказано специально, чтобы выставить ее полным дерьмом! Хотя последнему дураку понятно, что все время, которое Алька не проводила с ней, она провела с Ефремовой. Ей, Верке, по умолчанию, по праву первенства полагалось первое, второе и десерт, а достались только объедки с барского стола. Так пусть она себе в задницу засунет свое великодушие!       Господи, какая же она несчастная… Тридцатник на носу, а ничего у нее так толком и не складывается.       Объяснения этому феномену не существовало, но женщины Верку всегда бросали первыми. Из них лишь одна не изменила ей, прежде чем исчезнуть с радаров, и лишь одна заявилась обратно, хотя лучше бы не заявлялась. После двух ошеломительных леваков, последний из которых был с мужчиной, она отчего-то решила, что потеряла в лице Рейгель свою судьбу и предназначение, немедленно заняла сторожевую позицию у ее дома, завалила почтовый ящик открытками с признаниями в любви и украсила бумажными гирляндами из сердечек заросли топинамбура в клумбе у подъездной двери.       Отогнать ее удалось только Жеке, которая не стала тратить время на дипломатию и, хотя сталкерша была на полголовы выше, выловила ее во дворе, приперла к шершавой стене пятиэтажки и лаяла ей в лицо: «Че тебе тут надо? Ты че тут, блядь, забыла, а?», агрессивно выпятив подбородок на манер гопника, взявшего за жабры тихого отличника в переулке.       — Еще раз тебя увижу — руки вырву и в жопу засуну, — известила она несчастную, отпуская ее на свободу. — Давай, давай, шурши отсюда, мышь батарейная.       Верка своих бывших не понимала, как ни силилась. Они без конца искали некое заветное «то, чего не может быть», но найти не могли, и неутоленное желание гнало их из постели в постель.       До Башировой всем им было далеко, но даже такая распущенность вызывала у Верки отвращение, и она, не отдавая себе отчета, еще при знакомстве начинала ждать неприятных сюрпризов.       Она опасалась приглашать их в свою жизнь, делить с ними собственную кровать и завтраки на крошечной кухне. Так и жила в ожидании какого-то специального сигнала, который дал бы ей понять — перед ней та самая, кто станет ее судьбой. И после очередной неудачи убеждалась, что ни одна из них не была любовью всей жизни и даже близко не годилась на столь серьезную роль. В каждой было что-то не так.       Одна с раздражающей брезгливостью проверяла ложки в кофейнях и, поплевав, непременно протирала их подолом футболки, прежде чем опустить в чашку.       Вторая сразу после секса любила демонстративно вынимать из-под кровати тетрадку, в которой хранились записанные от руки любовные стихотворения, и водить пальцем по строчкам с таинственным видом. Верка обязана была знать, что бесчисленные поклонницы посвящали возвышенные строки ее неземной прелести. Рейгель как-то заглянула ей через плечо, наткнулась на легендарное «Еще томлюсь тоской желаний…» и за каким-то бесом сказала: «Но это же Федор Тютчев», после чего ее немедленно выставили вон.       Третья соглашалась на элементарные гигиенические процедуры только под деликатным Веркиным давлением, а пойманная с поличным на очень горячей и откровенной переписке в чате, заявила, что просто не любит домашней тирании, и обозвала Рейгель «доставучей мозгоклюйкой».       Четвертую бесконечно преследовали несчастья. Она то теряла чужие ключи, то срочно уезжала в дальнюю деревню, чтобы позаботиться об еженедельно умирающей бабушке, то у нее уводили кошелек со всей зарплатой разом. Верка одалживала и одалживала ей денег, пока не выяснила, что под личиной умирающей бабушки скрывалась девица из соседнего города, которую нужно было регулярно выводить на кофе и променады, а ее щедрое спонсорство играло ключевую роль в их крепком любовном треугольнике.       Все, чего она искала, содержалось лишь в одном человеке. В Аловой.       Та явно не нуждалась ни в Веркиных жалких заработках, ни в преследованиях, ни в воображаемых поклонницах, и даже чистота ложек в общественных заведениях не вызывала у нее особого интереса. Рейгель действительно мало знала о ней, но уже могла запросто представить, как та сидит на подоконнике в ее квартирке и курит в открытую форточку. Большего счастья ей не требовалось, но как его достичь, она не представляла.       С тех пор как она поселилась на правом берегу в типовой однушке — второй этаж, тридцать два метра вместе с балконом, роскошный вид на такую же обшарпанную пятиэтажку, как у нее, — прижиться вместе с ней смогли только худосочное лимонное деревце в оранжевом горшке и Жека, которая приживалась где угодно, как сорняк.       Верка попыталась вспомнить, почему Баширова вообще очутилась в ее квартире.       Просто однажды та заявилась поздним вечером, угрюмая и какая-то пыльная, словно ее катали по асфальту, буркнула: «У тебя переночую, ага?» и в самом деле осталась на ночь. Через несколько дней снова возникла на пороге, но тут уже изволила объясниться, потому как под глазом у нее сиял и переливался всеми зловещими оттенками свежий синяк. Она бы не посмела раскрыть тайну его появления сердобольной квартирной хозяйке Люции, так что Верке пришлось выслушать подлинно шекспировскую историю, в которой оказались замешаны действующая балерина из труппы театра оперы и балета, студентка аграрного института, наладчица железнодорожных механизмов и летающий разводной ключ.       Первая страдала грехом прелюбодеяния, вторая — страстью к доносительству, а третья легко впадала в ярость, да к тому же имела под рукой широкий набор инструментов.       В тот раз Баширова проторчала у нее дома больше недели, пока не обрела божеский вид. За это время она успела там освоиться, дважды поругаться с Веркой из-за брошенных мокрых полотенец, сожрать стратегический запас глазированных сырков, починить фторопластовой лентой подтекающий вентиль в ванной, прикрутить разболтанную дверцу кухонного шкафа, а потом перемыть все окна и полы вместе с плинтусами.       После этого стало сложно прийти к однозначному выводу насчет пользы и вреда от Жекиного пребывания в доме. Тогда-то Верка и сделала копию ключей, чтобы та не сидела в заточении, пока она работает.       С тех пор Жека заявлялась без предупреждения в любое время дня и ночи. Иногда ее посещения можно было определить разве что по разоренному холодильнику, из которого выели все самое привлекательное.       Наверное, и к лучшему, что Верка ее выгнала. Надо только еще попросить вернуть ключи. Если однажды Алова все-таки сюда заглянет, не нужно будет беспокоиться, что внезапно к ним ввалится Баширова и все испортит. И если Анька отойдет в сторону, как обещала, то рано или поздно Алова захочет к ней прийти. Точно захочет.       Ее раздирали противоречия, она уже не понимала толком, поступает ли правильно, теряя близких подруг, или впервые в жизни делает все верно. Просто следует за самым горячим своим желанием и не глядит по сторонам.       Рано или поздно они должны были… нет, просто обязаны были ее понять и простить. Хотя бы за то, что она тоже многое понимала и прощала: бессилие Ефремовой перед враждебными выпадами Калины, из-за которых она больше не приглашала Верку к себе, Жекино разгильдяйство и удручающую тягу волочиться за каждой доступной и недоступной юбкой.       А ведь это из-за привычки всегда во всем сомневаться и всем подряд уступать ее теперь ни во что не ставят. Но на самом-то деле ничего криминального она не совершает. Просто негодует на творящуюся с ней несправедливость и пытается сберечь то, что ей дорого. Почему другим можно, а ей нельзя?       С этими тягостными мыслями Верка доехала до редакции и застала необычайное оживление в коридорах.       — Кухню доделали, — сообщила ей кудрявая Марина, тащившая картонную коробку, в которой что-то позвякивало. — Приходи, поможешь посуду распаковывать.       Мимо них с деловым видом промаршировала Божковская, на ходу щелкая пузырчатой пленкой.       Не пристроенной к общему ликованию оказалась только стажерка Аленушка, преданно ждавшая Рейгель у двери их кабинета вместе со своей сумкой.       Верка сдержала невесть откуда взявшееся желание отправить ее распаковывать посуду, тем более лишь на это стажерка и годилась. Она усадила Аленушку по другую сторону стола, выдала ей свой макбук, нашла первое, что попалось — доисторический выпуск «Дорожного патруля», и велела сделать заметку из каждого сюжета.       Впрочем, занятие это было бесполезное. Аленушка плодила витиеватые описания — «ни один свет фонаря не светил на боковину шоссе у смежности асфальта с травяными покровами» — и смотрела на Рейгель глазами испуганной мыши, когда та отправляла ее переписывать.       — А можно сегодня писать про другое, не такое страшное? — жалобно попросила Аленушка.       — Нельзя, — раздраженно ответила она, потому что придумывала, как бы спокойно поработать, не прерываясь на дурацкие вопросы.       В дверь без стука влезла деловая Божковская. Пузырчатая пленка свисала из кармана ее траурного черного пиджака.       — В почте материал для твоего раздела, ставь его наверх, текст оставляй как есть, — скомандовала она.       — А… — начала было Верка.       — Коммерческие интересы издания, — сурово оборвала ее Марта и исчезла.       Рейгель открыла присланный файл, призадумалась, вспомнив Алькино «никаких московских рож». Но Божковская командовала так, будто точно знала, что делает. С тяжким вздохом она отправила на сайт заметку, которая смотрелась инородно во главе других ее материалов, словно призывала жать ссылку без регистрации и СМС.       Все остальное произошло очень быстро. Суета в коридоре вскипела, послышался недовольный голос Аловой:       — Собираемся. Планерку никто не отменял.       Она без стука распахнула дверь их кабинета, увидела Аленушку и коротко бросила Верке:       — Выйди-ка сюда.       Одолеваемая самыми дурными предчувствиями, она отправилась на зов.       — Уважаемая редакция, — редакторша вроде ни к кому не обращалась, но движение в коридоре замедлилось, — пять минут назад в разделе «Культура» был опубликован важнейший материал. Взгляните, будьте добры. «Известная певица поразила всех своей женственностью».       — Я не… — начала было Верка, холодея от ужаса.       — Женственность — это теперь инфоповод? Что дальше? Обсудим, как Бородина похудела после родов? Вера, снимай материал и после планерки зайди ко мне.       Через коридор к ним пробежала взволнованная Марта, вцепилась Аловой в рукав, привстала на цыпочки и быстро что-то зашептала. Алька слушала, брови ее поднимались, и в конце концов она рассмеялась.       — Снимайте материал, — повторила она. — И деньги им верните. Обходительно и с глубокими реверансами. Хотя нет, не надо, я сама с ними свяжусь. Вера, скажи, почему мы — содержим рубрику «Культура»?       Она едва смела поднять на нее взгляд       — Чтобы… была позитивная повестка.       — Именно. — Алова глядела с ласковой издевкой. — Люди должны знать, что этот мир состоит не из одной лжи, страданий и уголовщины. Твоя задача — сохранять эту повестку и не допускать в ней манипулятивных текстов. Кто управляет твоим разделом?       — Я…       — И с каких пор ты подчиняешься Божковской?       Верка не ответила. Все было и так понятно. Зачем только она выволокла ее из кабинета? Чтобы не позорить перед стажеркой или чтобы опозорить перед всеми?       — Молодой человек, где мне найти главного редактора? — важно и напористо произнес женский голос где-то в отдалении, а затем по ковролину глухо заколотили уверенные каблуки.       Алова и Верка посмотрели в направлении звука.       — Здравствуйте, Альбина Дмитриевна. — Звезда и надежда Игоря Саныча с туго стянутыми на затылке волосами требовательно протянула Аловой руку для пожатия. — Елена Баранова, «Вестник Сибири», старший корреспондент.       Та посмотрела на ее руку несколько удивленно и просто кивнула в ответ.       Елена, бывалая и матерая — не то что Верка, — ни на секунду не растерялась и перехватила невостребованной рукой папку, которая торчала у нее под мышкой.       — Могли бы мы пройти в ваш кабинет и поговорить?       — Говорите здесь. — Алова пожала плечами. — Или вы хотите поделиться каким-то секретом? Тогда вам к Горисветовой, это она у нас принимает тайные депеши от посетителей.       — Хорошо. — Елена недобро стрельнула глазами в сторону Рейгель и тут же подарила ей мимолетную и чрезвычайно ненатуральную улыбку. — На вашем вебсайте есть информация о вакантных позициях, но нет никакой конкретики. Могли бы вы рассказать подробнее? Вы же очень молодое издание, вам может пригодиться мой опыт.       Верка пришла в ужас, представив, что ей придется вновь работать с Еленой. Это сулило бесконечные презрительные фырканья, закатывания глаз и прочие способы продемонстрировать Рейгель ее никчемность. В «Колонке» ей для этого и вредного Миши предостаточно, да и тот на чемпионате по закатыванию глаз продул бы Елене всухую.       — Что ж… — Алова привалилась спиной к стене и очень внимательно оглядела Елену. — У нас осталось одно штатное место в разделе «Культура», но здесь, к сожалению, не бывает старших и младших корреспондентов. Только обычные. Ничего другого я вам предложить сейчас не смогу.       «Она издевается?» Верка не верила своим ушам. Разве звезда и надежда не должна была очаровать Алову с первого взгляда? В ней было все, чего недоставало Верке, — твердый характер, натиск, энергия. Как она может кому-то не понравиться?       — Ничего, я бы попробовала, — после небольшой заминки решила Елена и теперь одарила улыбкой уже Алову. Однако эта улыбка оказалась градусов на тридцать теплее той, что досталась Рейгель.       Похоже, дела у «Вестника» шли из рук вон плохо.       — Вера, «Вестник Сибири» — это откуда ты уволилась на прошлой неделе? Вы когда-нибудь работали вместе?       — Да, мы работали вместе, — ответила Елена, опережая Верку. — Но я боюсь, Вера не может давать мне рекомендации, поскольку я не была у нее в подчинении.       — Хм… — Алова понимающе кивнула и посмотрела на Рейгель: — Что думаешь? Возьмешь человека? Я имею в виду в подчинение? Вы, Елена, извините, но это ее раздел. Последнее слово за Верой Яковлевной.       И Верка, чудом устоявшая на ногах, Верка, ненавидящая видеоролики, в которых больно падают люди, и не терпящая чужого унижения, внезапно сказала:       — Нет. Если последнее слово за мной — то нет. Слишком много лет в издании, аффилированном с властью. У нас все работает иначе, Лен. Ты сюда не впишешься. Просто не сможешь.       И, глядя в ее изумленное лицо, почувствовала, как сквозь все тревоги и сомнения где-то чуть ниже сердца пробивается незнакомое доселе чувство сладкого мстительного удовольствия.              После удивительно мирной планерки, на которой все оказались сплошь молодцами и умницами, она постучалась к Аловой, готовая каяться за проклятую женственность.       Марты в приемной не было, от нее остался только стойкий запах фруктового шампуня в том углу, где стоял компьютер, да солидный кусок пузырчатой пленки, засунутый под клавиатуру, чтобы не унесло сквозняком.       Алова, похоже, напрочь позабыла, что велела Верке явиться. Она сидела на окне, занятая перепиской в телефоне, и ничего вокруг не замечала.       Рейгель поборола секундное желание отвлечь ее и сказать, что она знает про неё и Ефремову. Что она вообще все знает. Что Анька ей звонила, а она повела себя как последняя дура и сволочь или, наоборот, — повела себя правильно, и теперь ей ужасно плохо, но рассказать об этом некому и спросить не у кого. Ошиблась она или сделала все как надо? Но она боялась пуще смерти, что за этот приступ откровенности Алова вышвырнет ее и больше не станет разговаривать. А тут еще Божковская, будь она неладна. Кто же знал, что ее нельзя было слушать?       Ожидая, когда на нее обратят внимание и закончат прерванную Еленой расправу, она стала разглядывать кабинет, вещей в котором не прибавилось. Те же стулья у стены, тот же пустой черный стол.       Стол этот будто делил комнату на две части. Та, где находилась Рейгель, предназначалась для посетителей и выглядела довольно мирно, а та, которую занимала Алова, несла отчетливую угрозу. Верка ни за что не смогла бы сказать, как именно она это понимала, но была уверена, что в ее кабинете не одна она чувствует себя в гостях у тигра. Барьер, отделяющий ее от опасности, выглядел ненадежным, и заходить за него без приглашения не стоило.       — Знаешь, что здесь было раньше? — внезапно спросила Алька, не отрываясь от своего телефона. — Прямо тут, где мы стоим? Пресс-бар. На самом верху. Говняный кофе, курабье и бутерброды с копченой колбасой. Коньячок. Курили все, аж потолок был коричневый. Гастритники инфарктниками погоняли.       — Я никогда сюда не поднималась, — призналась Рейгель. Прежде она не видела людей, которые могут разговаривать и писать сообщения одновременно.       — Он уже очень много лет не работал. Когда мы собирались занять этаж, от него только стойка осталась. Во время ремонта я приезжала сюда пару раз, пока ее не снесли. — Она закончила переписку и взглянула на Верку. — Повсюду разгром, палки и штукатурка, но стоило к ней прикоснуться, и этот пресс-бар просто обрушивался сверху. Стены цвета собачьей мочи, ободранные дерматиновые кресла. В одном углу кто-то ругается, в другом — жалуется. Сплошь хамоватые тетки да нечесаные мужики в стремных пиджаках или жилетках со ста двадцатью карманами. Призраки проклятого дома… Я попросила, чтобы здесь ничего от него не осталось, никаких следов. Чтобы ободрали все до самых перекрытий. Потому что, за очень редким исключением, это были призраки херовой журналистики.       Верка озадаченно промолчала. Алова продолжила:       — «Колонка-Экстра» — не мой проект. Он полностью разработан другим человеком. И этот человек всегда был большим противником херовой журналистики: сплетен, передергиваний, холуйских заигрываний с чиновниками и особенно дешевых кликбейтов.       Верка истолковала ее слова как крайнее неодобрение и тяжко вздохнула. Уж лучше бы она заставила ее каяться, чем причислила к призракам из пресс-бара.       — Мы все здесь заняты тем, что воплощаем в жизнь его идею. И людей я выбираю по одному-единственному принципу: могли бы они ему понравиться или нет. — Редакторша улыбнулась нормальной человеческой улыбкой, и такое Рейгель тоже видела впервые. Лицо у нее от этого стало какое-то совсем незнакомое, но лишь на секунду, а потом вернулась прежняя Алова. — Я уверена, ты исключительно умна, со слухом у тебя все в порядке, и второго такого разговора у нас не будет.       — Не будет, — пообещала Верка. — Марта настаивала на публикации, а я просто… не знаю… растерялась.       И сама услышала, как жалко это звучит.       Алька глядела на нее, будто насквозь видела. От этого Рейгель стало боязно находиться даже по другую сторону барьера, то есть стола, и захотелось оказаться хотя бы за дверью.       — Смотрю, ты не очень-то привыкла отказывать. Боишься, что тебя сочтут плохим человеком, если ты пошлешь кого-нибудь, чтобы отстоять свои интересы? Но как ты ни старайся, тебя все равно таковой сочтут. Не одни, так другие. Может, лучше пусть они получат от тебя, чем ты получишь из-за них? Как тебе вариант?       Верка кивнула. Вариант и впрямь был неплохой. На словах. Она опасалась, что проблемы начнутся сразу, как дойдет до дела.       Видимо, ее реакция Алову не убедила.       — Давай представим, будто я разрешила тебе все, — сказала она. — Даже так — в твои обязанности входит разворачивать с порога любого, кто станет мешать твоей работе или предлагать галиматью, вроде сегодняшней. Люди будут приходить к тебе просто потому, что могут решать через тебя свои проблемы, и тебе придется им противостоять. Поэтому тебе можно возражать, грубить, хоть спускать с лестницы. Над тобой нет никакого другого руководства, кроме меня, и если тебе нужно будет посоветоваться, звонить ты должна сюда. Ни Божковской, ни Горисветовой, только мне.       Рейгель снова кивнула, придавленная всеми этими можно, нужно, должна и убежденная, что сжиться с новой ролью окажется нелегко. Ей еще ни разу не хотелось спустить кого-нибудь с лестницы. С другой стороны, она совсем недавно расправилась с бывшей коллегой и глазом не моргнула. Может, не так уж это и трудно.       А потом Алова слезла со своего подоконника, подошла к ней, и как-то сразу стало понятно: нет никакого барьера, и тигра тоже нет, а есть лишь она, занимающая целый мир.       Она оказалась так близко, что остаткам Веркиного самообладания пришел конец. Она просто постаралась не заплакать, когда та провела пальцем ей по губам, наклонилась и легонько поцеловала.       — Посмотри на меня. Что-то не так?       — Все так, — выдавила она.       — Извини, я тебя совсем забросила. Дела.       Знала Верка ее дела. Их с Ефремовой дела. Но сказать ничего не могла.       — К лету я планирую стать посвободнее. Хочешь, уедем куда-нибудь?       Не дожидаясь ответа, Алова поцеловала ее еще раз, теперь уже как следует. И не отпустила, даже когда дверь в приемную открылась, Божковская сунулась за стеллажи с громким «Аль, слушай, что…», тут же осеклась, загремела своим креслом и больше им не мешала.       

***

             Все-таки она себя не порезала. На нее накатило тупое безразличие, какое случается только от безграничной усталости.       Утром, борясь с головной болью, Анька дошла до соседней кофейни, единственной открывающейся в семь утра, и там, с отвращением заталкивая в себя овсянку по цене белужьей икры, смотрела сквозь окно, как взбесившийся ветер гнет хилые деревца на другой стороне центрального проспекта.       Вэн остался ночевать на работе, а ей сейчас очень не хватало его спокойной монолитной защиты. Спрятаться было негде, и она думала только о том, как ненавидит себя, свою жизнь, дом, работу. Даже мысль, что однажды эта мутная история с кражами и убийствами как-то да закончится, вызывала у нее раздражение. Со стороны этой долбаной вселенной было бы невероятной любезностью подкинуть ей спойлеры. И желательно, чтобы они включали в себя срок окончания всех проблем.       Отдельным пунктом в списке ее удушающего раздражения стояла Алова. По ней следовало принять окончательное решение — никогда и ни под каким предлогом больше ее к себе не подпускать. Перешагнуть вчерашний вечер и идти дальше. Окончательные решения хороши уже тем, что после них не нужно больше метаться от одного сомнения к другому. Выбор сделан, остается только следовать ему, не допуская отклонения от курса.       А потом, когда Рейгель будет готова разговаривать без истерики, она все ей расскажет. По порядку и с красочными деталями, которые убедят кого угодно, даже ослепшую от влюбленности девицу. И если Алова задумала проучить ее из-за разборок двенадцатилетней давности, то пусть не обольщается. Ей, Ефремовой, тоже есть что сказать.              — Тебе придется мне доверять.        — Это самая сложная часть.        — Но тебе придется.       О, эти ее малобюджетные разговоры о доверии. Как можно было на такое купиться?       Она злилась из-за унизительного чувства, будто за именно это бездумное доверие ее и наказали. Алька действовала на нее отвратительно. Что за проклятый морок заставил ее забыть? Это же Алова. Алова! Та самая, которую никогда не волновали ничьи чувства, кроме своих собственных.       До начала рабочего дня оставалось еще полтора часа, и дома, не зная, чем себя занять, она минут пятнадцать проторчала возле шкафа в спальне, в котором тесно висела одежда, рукав к рукаву, словно втиснутые на полку книги. Алова, с ее стремлением к минимализму, сочла бы ее жуткой барахольщицей и оказалась бы совершенно права.       Она вздохнула и вытащила портплед, недавно вернувшийся из химчистки. Костюм был из недорогих, но в маленьком римском бутике, где она его отыскала, крошечная и почему-то очень сердитая женщина, трещавшая на своем языке без умолку, подогнала его так, что на ней он выглядел на миллион. Цвет ткани почти совпадал с цветом «эксплорера». Она швырнула костюм на кровать и села рядом, закрыв лицо руками.       Долбаная Алова.       Сука.       Чем она гордилась, так это своей способностью переключаться на работу в любой ситуации. Калина говорила, что и в падающем самолете она станет отвечать на звонки. Сейчас, стоило ей прикрыть глаза, она слышала, как Алька произносит: «Смотри на меня» мягким, не терпящим возражений тоном, от которого позвоночник пронзает ледяная спица ужаса.       Наверное, дело в том, что ей не хотелось переключаться ни на какую работу. Одна мысль о возвращении в офис вызывала паралич, но идти было нужно. Еще пару недель назад она улетела бы туда на крыльях, только там ей и удавалось забыть о проблемах, но теперь проблемы стремительно размножались делением, оказывались везде, всюду, даже воздух вокруг нее состоял из проблем, требующих немедленного решения. Слишком много для нее одной.       Голова продолжала муторно ныть, словно кто-то загонял ей в висок саморез. Ефремова поочередно выдвинула оба ящика ночного столика и рылась там, пока не заметила уголок пачки «Нурофена», но, чтобы добраться до него, пришлось выдернуть застрявший толстый каталог Airline, старый мобильник, исцарапанный и навеки ослепший, смятую пачку салфеток и Калинин дневник в обложке с незабудками, о котором она и думать забыла.       Анька чувствовала, что не очень-то готова знакомиться с ее соображениями об их супружеском фиаско, но это было куда лучше навязчивых мыслей об Аловой. Представляя, что там обнаружит, она раскрыла его наугад посередине, пока шла на кухню налить себе стакан воды. Увиденное ее заворожило. Стакан на стойке она нащупала уже вслепую, открыла кран и красную капсулу выдавила в рот не глядя, едва не порезавшись фольгой.              13.10.12 Сиротки ее проклятые жрут как свиньи, квартира со спичечный коробок, все сидят друг у друга на головах. Это они называют «пригласить на день рождения». Ну нет у тебя места, Вера, зачем, спрашивается, тащить туда весь лесбушатник? Одна меня облапала и на коленки к себе потащила, сама вилкой по тарелке скоблит, даже разговор не прервала. Думаю, ну давай, Аня, давай, скажи что-нибудь. Нет, сидит в углу, секретничает с макакой своей немытой, вообще не смотрит, где я, что со мной. Потом играть сели, бухие уже все, доставали карточки с тупыми вопросами и выбирали, кто будет отвечать. Если отвечаешь неправильно, то выполняешь задание. Вера, конечно, меня выбрала: «Оксана, в каком месяце двадцать восемь дней?» Отвечаю: «В феврале». А она говорит: «Неправильно, в каждом месяце бывает двадцать восемь дней». Очки свои, дебильные, еще поправляет все время, чтобы умнее казаться. Все ржут, макака эта по спине меня погладила: «Не расстраивайся, зато красивая». Собралась, уехала оттуда. Видеть их всех не могу. Аня, конечно же, ничего такого не слышала. Настроение я ей испортила! Я ей!       03.09.13 В конце концов спросила ее про след от помады на заднем сиденье. Кому и что надо было там делать, чтобы его оставить? Посмотрела как на психованную. Спрашивает, помню ли я, как мы в воскресенье отвозили родителям в гараж хлам после ремонта их квартиры. Я же видела, мама там все старыми покрывалами застелила, но она настаивает, что сиденье просто чем-то изгваздали. Отвела меня посмотреть. Понятно, там нет уже ничего. Говорит, слышишь, в салоне до сих пор ацетоном несет? Вот пятно, где краску отмывали. Ребята в сервисе изматерились, пока вывели, старались обивку не испортить. Успокаивала меня еще потом. Чувствую себя дурой, а на сердце все равно тяжело.              04.10.13 Разговаривать опять почти перестали. Приезжает в одиннадцатом часу и, о чем ни спроси, — «Ксан, я устала, Ксан, давай завтра». Предложила в выходные съездить на «Столбы», в прошлом году так и не выбрались, а сейчас, пока еще тепло, надо ловить момент. Оказалось, в пятницу они улетают с Мазием в Питер до вторника. Сказала, поезжайте с сестрой, если хотите. Куда я с ней пойду? Она на восьмом месяце, а там подъем сплошной. Спросила, оставит ли нам машину, ответила, чтобы брали сестрину, вэн она в сервис отгонит, ходовую проверить. И постоянно так, ничего у нас не совпадает, живу тут как соседка.              06.10.13 Злюсь, злюсь, а в одиночестве спать не могу все равно. Каждый раз, как уезжает, шатаюсь по дому, пока с ног не упаду. Сейчас тоже сплошная маета, то попить, то балкон проверить. Дует откуда-то.       «Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать». Антуан де Сент-Экзюпери.       02.11.13 По-моему, ей больше не интересно все, что касается меня и моей жизни. Начинаю говорить, сразу отходит куда-то по делам, а потом вообще забывает, что разговаривали. Про нее спрашивать вообще нельзя: «Давай потом». Или еще хуже: «Закрыли тему».              11.11.13 Позвонила в Калининград, там говорят, что задержанных рейсов нет. Даже не скажу ей ничего. Не о чем говорить.              13.11.13 Не выдержала, расплакалась, выложила ей все, а они, оказывается, в Калуге были и правда всю ночь там просидели. Она билеты меняла, чтобы быстрее вернуться. Сказала еще так неприятно: «Алле, Ксан, ты в себе? У нас все производства в Калуге стоят. Хочешь, Сергею позвони, спроси». У меня крыша едет или как? С чего я взяла, что билеты были в Калининград. Надо меньше истерить, глючит уже.       Анька бросила блокнот плашмя на столешницу, облизала пересохшие губы. Мрачная досада из-за Оксанкиной привычки без предупреждения копаться в ее вещах крутилась в голове, как мельничный жернов.       Это только в кино показывают райское счастье с невиданной красы девами, пахнущими французскими духами. А на самом деле будет вот как: однажды ты проснешься и поймешь, что тебе вкрай осточертела ее краса, потому что к ней в комплекте идет удавка из бесконечного чувства вины за все, что ты сделала, и за все, чего не сделала. У тебя не те друзья, не та работа, не те привычки, и меняться ты не желаешь. Не желаешь, и все тут. Поэтому удавка однажды затянется так туго, что дышать станет невозможно. Невиданная краса мгновенно перестанет быть окупающим качеством, и ты волей-неволей отправишься искать другие источники кислорода.       Преодолевая неприязнь к блокноту с незабудками, она все-таки снова взяла его в руки.              07.12.13 Во вторник стала теткой. Странно так ощущается. Ездила сегодня посмотреть на племянницу, а она маленькая такая, кукленыш совсем. Пальчики розовенькие, как гранатовые зернышки. Мама расстраивается, что Ленка меня обогнала. Не говорит ничего, но видно все по ней, от этого еще тяжелее. Отца накрутила уже, теперь долго будет гундеть, типа, не дело это — у подружки жить, замуж пора. Заколебали.              20.12.13 Вчера были в «Планете», купили родителям телевизор. По пути залипла в детском отделе, там шапки такие, на маленьких, и у них помпоны, как ушки у медвежат. Стояла над ними, аж ком в горле собрался. Побоялась, что тушь потечет, а чтоб поправить, это полтора километра через весь молл в туалет идти. Оглянулась, а ее нет. Нашлась в технике. Говорю: «Подождать не могла?», а она: «Не потерялась бы, телефон же у тебя с собой». Ушла от нее, стояла возле машины, мерзла. Спросила ее потом, на хер я ей вообще нужна, если все так? Нет, не понимает она, как мне плохо. Ночью только помирились.              02.01.14 Взяла билеты в кино на «Ронинов», хотела ей сюрприз сделать, а она собралась и к макаке своей уехала. «Обещала девочкам, что буду». Девочкам обещала, ну конечно. Не плакала. Билеты выкинула.              19.01.14 В тачке все-таки пахнет так… объяснить не могу. Чужой женщиной. И все другие разы пахло. Нашла сережку под сиденьем, какая-то херня под золото с зеленым камнем, дужка вся окислилась, аж черная. Если скажет, что с работы кто-то потерял, то пусть не врет, у них никто такую дешевку носить не станет. Раз она считает себя такой изобретательной, то ей надо лучше там прибираться.       Не знаю, чего ей не хватает со мной. Иногда она просит меня о вещах, которые я делать не могу и не буду, и чувствую, что она разочарована. Выходит, они лучше трахаются? Не могу перестать думать о том, как они там это делают. Они ее или она их? Мерзость. Если спрошу, скажет, будто я все придумываю, чтобы было на что злиться.              08.03.14 Подарила нам с сестрой выходные в «Каштаке». Сама не едет, некогда ей. Карьеру она для меня делает, вы поглядите!       Плакала, пока она спала.              09.04. 14 Приедет не раньше двенадцати, как обычно. Вторую неделю подряд. Ждать не начинаю уже.              15.04.14 Вчера все завалились к нам. Хотела сбежать хоть куда, хоть в окно. Это ее день рождения, пусть сама с ними и возится. К ним-то она куда внимательнее. Как будто, когда она разбилась, это они ее выхаживали. А это же я, я месяц не спала, не они. Отцу звонила, просила, чтобы связи свои на уши ставил, звонил бывшим однокурсникам. Думала, если с ней что случится, ей-богу, поеду в лес и на первом же суку повешусь. Дура такая.       Вспомнила, как она раньше на меня смотрела, дышать боялась, у поликлиники ждала каждый день. Я в окно в коридоре ходила смотреть, приехала она уже или нет. Там парковаться нельзя, а она: «Я лучше ментам заплачу, зато ты ноги не промочишь». Куда все делось? Давно живу с каким-то другим человеком.       29.05.14 Утром спросила, за что я их всех так ненавижу. «Ну ты нормально можешь с ними? Они же тебе ничего не сделали». Да, не сделали, конечно. Только вместо детей все годы у нас ЭТО. Она ничего не сказала, встала, уехала, вернулась в три часа ночи. Все разваливается.       30.08.14 Давно уже нормально не разговариваем: «Привет, пока, как дела на работе». Секс — хорошо, если раз в неделю, спасибо за одолжение. Мне 33 через месяц, а я не хочу ничего. Путь подарит мне билеты куда-нибудь без нее. Я была бы не против. Зачем я вообще здесь нахожусь? Чего жду? Будущего? Оксана, себе хоть не пизди.              — Ну и что же ты тогда не ушла? — в сердцах спросила Анька у блокнота, пролистала оставшиеся страницы.       Последняя запись была сделана за несколько дней до ее ухода и оказалась развернутой версией записки, которую Калина соизволила оставить на дверце холодильника.       09.04.15 Прощай или до свидания, не знаю еще. Ты заметила, что я начала собирать вещи? Нет. Спорим, нет? Если хоть капля совести у тебя есть, отдай блокнот той, кого приведешь сюда после меня. Пусть она знает, что ее ждет, когда она начнет тебе приедаться. Надеюсь, она даст тебе то, чего я не могу. Скажи, что я пожелала ей удачи.       Не знаю, кто это выдержит и кем надо быть, чтобы удерживать твое внимание и выносить твои измены. Я знаю, что ты врала. Очень ловко врала. Я ни разу тебя не поймала, но это не мешает мне знать точно. (зачеркнуто) (зачеркнуто) (зачеркнуто)       Но у нас была хорошая пара лет, за них спасибо, за остальные — пошла ты к черту, Аня. Ты была самой большой ошибкой. Жаль, я вовремя не поняла самого главного: чужие переживания тебя не касаются, тебе важны только свои.       Из всего, чего я о тебе не знаю и не узнаю уже никогда, я догадалась о двух вещах. Что тебе никто на самом-то деле не нужен. И что со своей (зачеркнуто) Башировой ты возишься, потому что она была бы твоим идеальным ребенком. Никаких проблем, никакой ответственности, сразу готовенькая и точно такая же, как ты. Ветер в поле.       Если думаешь, что уходить мне будет легко или будто я тебя ненавижу, то нет — не ненавижу и будет тяжело. Просто плохо мне. Аня, очень плохо, и ждать больше нечего. Будь счастлива.              Головная боль прошла, и, похоже, давно. Тишина обступила ее со всех сторон, словно мир выкрутил звук на ноль.       Почти вся Оксанкина писанина выглядела высосанным из пальца сочинением обиженной женщины. Из блокнота выходило, что их совместная жизнь была сплошной чередой несчастий, но это неправда. Многого в этом блокноте не оказалось. Калина словно забыла обо всем, что она для нее делала. Ни слова о том, как она по первой просьбе помогала ее родителям, поскольку глава их семейства — подвижник и бессребреник, а на самом деле просто безбожный придурок — всю жизнь проторчал участковым терапевтом в поликлинике.       Автомобиля у них отродясь не было, так что отвозила, привозила и среди ночи металась за лекарствами маме от гипертонии она, Анька, «капиталистка проклятая». Оксанкин отец так ее и назвал, когда в разгар собственного юбилея до полусмерти накидался «Абсолютом», ею же и привезенным. «На завод вас всех! К станку!» — орал он и грозно тряс пальцем у нее перед носом.       Виновата она была ещё и в том, что их дочь жила с ней, а не со скромным парнем-трудягой. Помощь от неё принимали с такими лицами, что сразу становилось понятно: люди эти стоически терпят неизбежное зло, постигшее их семью. По молчаливому уговору называли их подружками, повторяли без умолку, что одиноким по двое жить-то, конечно, легче. Калина трусила, переубеждать их не спешила, и от этого ситуация становилась еще омерзительнее.       После аварии Оксанка действительно говорила с отцом и пережила немалый стыд — тот сурово отчитал ее за потворство коррупции и звонить никому из бывших однокурсников не стал. Не опорочил честь лучшей в мире бесплатной медицины, которая в конечном итоге вылилась в безумные деньги за все подряд, от систем переливания до последней стерильной салфетки.       Кроме того, Калина любила хорошо выглядеть. В поликлинике платили копейки, так что Анька регулярно обеспечивала ей какие-то жуткие процедуры, во время которых Оксанку кололи, мяли, ощипывали и, кажется, даже били током. Отец насмерть стоял, чтобы она не ушла в частную клинику ради заработка, потому что «стране не хватает хороших бескорыстных врачей». За это Ефремова считала его конченым ослом.       И с сексом у них был порядок. Скорее всего. Не может быть, чтобы раз в неделю. После крупных ссор он оказывался особенно роскошным, горячим и долгим, и иногда Оксанка плакала ей в плечо от избытка чувств. Она вообще любила поплакать.       Смотри-ка, чуть не разрыдалась над детскими шапочками, но забыла упомянуть, кто именно в тот день покупал ее родителям телевизор. Потому что любые Калинины желания исполнялись по щелчку: маме надо, папе надо, сестре надо, ей надо. Надо, надо… Очень удобно обвинять в постоянной занятости ту, кто круглые сутки обеспечивает твои нужды.       Это Калина только тем и занималась, что душила ее своими желаниями, требованиями и ультиматумами. Все было нельзя: уходить, задерживаться, приглашать гостей, забывать позвонить или долго не отвечать. Она словно пыталась законсервировать те их первые месяцы, когда Анька ждала ее у работы и желала каждую минуту проводить рядом. Но это же невозможно — правда невозможно, потому что первое безумие влюбленности рано или поздно спадает и начинается обычная жизнь. Таков закон всех семейных отношений, по-другому не бывает.       Занялась бы лучше чем-нибудь полезным. Например, послала отца туда, где солнце не светит, и начала настоящую карьеру.       Ну а измены… Она все равно никогда бы ничего не знала точно. С этим у Аньки был порядок. Как и с перелетом из Калининграда в Калугу. Чуть больше двух часов, ничего сложного.       На работу она уже опаздывала, но торопиться не стала. Наступила на хромированную педаль мусорного ведра, швырнула туда блокнот в незабудках, вызвала такси.       «Чужие переживания тебя не касаются, тебе важны только свои».       — Вранье, — сказала она сквозь зубы, застегивая проклятые пуговицы на манжетах рубашки. — Все это — просто тонна обиженного вранья.       

***

             Небесная канцелярия не обманула: ночью подул сильный ветер, который не успокоился ни под утро, ни к обеду. Уродливо опиленные тополя вдоль дороги показывали серебристую изнанку листьев, мелко дребезжал гофрометалл на крышах ларьков, над асфальтом то и дело вздымались маленькие пылевые вихри, кружили мусор вдоль обочин, и на зубах потом скрипел песок.       На КПП мелкий фээсбэшный чин, которому Алька сдала пропуск, бросал на нее косые взгляды. Она посмотрела в ответ стеклянными глазами, не видя его лица, потом вышла и убралась подальше от двери в неприметном и глухом кирпичном заборе, прежде чем закурить.       Руки у нее не дрожали. Вообще ничего такого.       Доебавшийся до нее пару месяцев назад полковник сегодня битый час занимался тем, что предлагал ей чай и рассказывал о своих зятьях и внуках. Она вежливо слушала, ожидая, когда они доберутся до главного. Главное заключалось в том, чтобы раз за разом правильно отвечать на вопросы об активах «Колонки», ровным голосом объяснять, почему они не используют информацию из официальных источников, и выдерживать внезапные заходы в духе «А я ведь столько знаю о вас, Альбина Дмитриевна, сколько вы и сами, поди, не знаете».       Если б знал, она наверняка не таскалась бы сюда регулярнее, чем больной дизентерией — в сортир.       В том, что ею интересовался аж полковник, да к тому же уделял ей массу времени, крылось нечто странное. Иногда ей казалось, будто он с ней флиртует, но это был флирт кота с конфетным фантиком, попытка гадюки завоевать доверие крысеныша. На самом деле от него исходила угроза, и немалая, каковы бы ни были его реальные мотивы.       Однако на сегодня она с этим закончила, полковника следовало выбросить из головы. В противном случае тревога могла занять там все пространство и навести собственные порядки.       Если ему надоест, он отстанет. Если его появление связано с Дарьей и должно отравлять ей жизнь, она найдет способ с ней справиться. «Лишь бы это не оказалось связано с Дарьиным бывшим мужем…»       Она запретила себе додумывать эту опасную мысль и постаралась переключиться на что-нибудь приятное.       Когда она разберется со всеми своими проблемами, ей нужно будет где-то успокоиться, и на этот случай у нее припасена Вера Рейгель. Сообразительная, но крайне бесхарактерная девочка, которая смотрит ей в рот и мешать не станет.       Рейгель тем ее и раздражала, что могла позволить себе бесхарактерность. У самой Альки никогда не было такой роскоши. Зато при желании она могла бы вылепить из нее что угодно — от предмета мебели до успешной барракуды, способной вцепиться в горло любому, кто посмеет ей возразить. Но на последнее она решится, только если ей вдруг захочется иметь рядом приятную собеседницу. Приятную собеседницу и некоторое количество острых ощущений.       Интересно, думала ли когда-то Мартынка то же самое о ней? Впрочем, это тоже стоит выбросить из головы.       Одного она не учла. Забыла, как тесно переплетены связи в этом городе. То, что помогло ей в самом начале — умненькая девочка преподнесла ей Ефремову в подарочной упаковке с красной лентой, — могло стать серьезным препятствием сейчас, когда ей в автомобиль влезла задорная обезьяна, оказавшаяся безнадежной воздыхательницей для одной и подружкой для другой.       Однако реальность всегда оказывалась интереснее предположений, а поступки — эффективнее слов, поэтому она с желчным удовольствием сунула сигарету в щербину между красными кирпичами забора ФСБ и направилась к своему автомобилю. Первая половина дня была сложной, и вторая обещала стать не легче.              В офис автоцентра она прошла ни на кого не глядя, словно так и полагалось. Обычно это прекрасно срабатывало со всякими бдительными служащими, сработало и в этот раз.       Офисный этаж оказался притихшим: двери кабинетов были закрыты, и только приглушенные телефонные разговоры, доносившиеся изнутри, сообщали о том, что работа кипит.       В приемной секретарша с пушистыми ресничками начала было подниматься из-за своего стола, чтобы помешать ей, но она не остановилась и без стука повернула ручку двери ефремовского кабинета. Если там идет какое-нибудь совещание, или что-то еще, столь же уникальное в своей занудности, как все унылые мероприятия для зомби в галстуках, она извинится и выйдет.       Однако никаких зомби внутри не было, а была одна Анька — блестящие черные волосы, склоненная над ноутбуком голова. На звук она отреагировала нехотя, подняла задумчивый взгляд от монитора, все еще переполненная своими нелегкими менеджерскими мыслями, и в следующую секунду ожила, да так, как Алова и представить себе не могла.       Кофейная чашка просвистела возле ее левого уха, врезалась в стену и взорвалась. Осколки застучали по полу.       — Пошла вон отсюда! — рявкнула Ефремова.       — И я рада тебя видеть, — ответила она.       Как раз в этот момент дверь кабинета распахнулась. На пороге появилась опоздавшая и очень перепуганная секретарша с возмущенно открытым ртом.       — Выйди! — Ефремова агрессивно вскинула руку. Дверь тут же захлопнулась, будто ее жест вызвал резкий порыв сквозняка.       Похоже, подружка-мартышка добралась с новостями до своей патронессы, и теперь та жаждала крови.       — Давай попробуем поговорить, — предложила Алька. Честно говоря, ей до ужаса хотелось спросить, случайно или намеренно чашка не попала в цель, но сейчас был плохой момент, чтобы так рисковать. На столе у Ефремовой находилось еще достаточно предметов, на случай если бы ей вздумалось завершить начатое.       — Поговорить?! Нет, у тебя всегда был редкий талант пакостить, но сейчас ты превзошла саму себя. Ничего не собиралась мне рассказать, прежде чем напоить и уволочь в свою постель?! Какие-нибудь интересные факты? Нет?! Что-нибудь еще, кроме твоих ебаных выходок?!       Это был эталонный гнев обманутой девы, готовой в порыве чувств швыряться посудой и стульями. Алька вдруг поняла, что даже получает некоторое удовольствие от ее жарких эмоций и от их предсказуемости.       — Тише, — она приложила палец к губам, стараясь при этом сдержать улыбку, — твоя камеристка сейчас с перепугу МЧС вызовет, и мне придется сказать, что у нас любовная ссора. А тебе здесь еще работать.       — Заткнись и слушай! — Ефремова вскочила и шарахнула крышкой ноутбука так, что жалюзи задребезжали. — Ты сейчас уберешься и забудешь сюда дорогу. А потом сделаешь все, что в твоих силах, чтобы очень, очень аккуратно оставить в покое Рейгель. Так осторожно, чтобы у нее ни слезинки из глаз не выкатилось.       Оставалось лишь надеяться, что она не кинет в нее ноутбук. Она сделала пару шагов от входа, сокращая расстояние между собой и своей разгоряченной визави, у которой вот-вот могла пена пойти изо рта.       — Хочешь запороть ей карьеру? К сожалению, другую такую же работу она уже нигде не получит.       — Ты еще и шантажировать нас вздумала?! — взвилась та.       Альку повеселило это «нас». Наседка и ее цыплята.       — Нет, — сказала она, — я не угрожаю, а констатирую факт. И если ты перестанешь орать и кидать в меня посуду, я все объясню. Это просто недоразумение.       Глаза у Ефремовой стали как дула двух дробовиков, нацеленных ей в лицо.       — Что из всего сделанного ты называешь недоразумением?!       — Аня, — она вздохнула, — это идиотская случайность. Я не думала, что это вообще стоит твоего внимания. Ввиду моей полной незаинтересованности, мне сложно угадать, кто кого переопылил в этом городе. Меня, если ты заметила, давненько здесь не было.       Прежде чем продолжить, она все-таки пошла на риск: приблизилась к ее столу с противоположной стороны и устроилась в посетительском кресле. Поставила локти на стол, глядя на Ефремову снизу вверх.       — Слушай, я не знала. Честно. Ни малейшего понятия не имела, что нанимаю твою драгоценную протеже.       — И ебать сотрудников входит в твои служебные обязанности? — Анька вложила в вопрос весь возможный сарказм и теперь нависала над ней, сверля ее требовательным взглядом. Это тоже было хорошо. Это было правильно.       — Ты же знаешь девчонок. Особенно таких, которые ищут, как бы пришвартоваться к надежному берегу. Не говори, что она никогда не пробовала к тебе подкатить.       — Не твое дело, — отрезала Анька.       Уверенности и ярости в ее тоне поубавилось. На полногтя, но все же.       — Значит, пробовала, — кивнула Алова и улыбнулась самой располагающей улыбкой, какую имела в своем арсенале. — Полагаю, ты устояла. Я — нет. Не смогла пройти мимо. Никто не предупредил, что со дня на день мы с тобой встретимся и у меня напрочь отобьет тягу к легкомысленным связям. Я не умею предсказывать будущее. В любом случае все это случилось до тебя и больше не повторялось.       Она откинулась в кресле и не стала сцеплять пальцы, чтобы Ефремова могла ясно считать ее месседж: я тут, перед тобой, открыта сама и говорю тоже открыто, как есть. Хочешь, запусти в меня чем-нибудь еще, я не стану защищаться.       Она ничем не показывала, будто нервничает, и это подействовало как обычно — стена недоверия дрогнула.       — Дальше, — недовольно велела Анька.       Она больше не орала, потому что получила контроль над ситуацией. Алова очень старалась, чтобы она почувствовала именно это. Ефремова допрашивала, она — оправдывалась. Расклад, ласкающий раненое самолюбие. Алька прислушивалась к ней, как взломщик к замку сейфа, фиксировала каждый незаметный щелчок внутри и старалась выглядеть так, словно из последних сил сохраняет достоинство перед лицом беспочвенных обвинений.       — А дальше начались проблемы. Помнишь, когда-то у нас была такая Настя? Настя-прилипала. Погоняло у нее еще было смешное — Табуреточка. Все ходила за тобой хвостом, а мы пытались тебя от нее избавить. Сколько у нас на это ушло? Год? Вряд ли ты могла забыть. Теперь у меня есть своя прилипала, и если я в чем и виновата, так лишь в том, что была с ней дипломатична. Как ты выразилась, «чтобы слезинки из глаз не выкатилось». И уж меньше всего ожидала, что в итоге ко мне заявится ваша общая подружка, чтобы качать права, которые я ни у кого не отбирала. Неудивительно, что это повлекло за собой скандал. И вот мы здесь: ты на меня кричишь, а я понятия не имею, как должна поступить. Уволить эту твою Веру? Убить и спрятать труп в шахте лифта?       — Приучиться держать руки в карманах. — Анька упала в свое кресло. — Давай, продолжай, пока я еще в состоянии тебя слушать. Вчера — что это было?       Итак, она ей верила. Она хотела ей верить. За это стоило бы выпить.       Прищурившись, Алька посмотрела в сторону, изучая цветные папки, выставленные по оттенкам и размерам на белоснежных стеллажах. Паузы разной продолжительности она умела держать в совершенстве.       — С этим сложнее, — призналась она после затянувшегося молчания. — Я испугалась. А я ведь почти ничего не боюсь, Аня.       На ее взгляд набежала темная туча горькой искренности.       —Да? И что же тебя так испугало? — Издевки в ее голосе было еще вдоволь, но теперь это была не холодная издевка. В ней слышался упрек, а упрек — это почти признание в любви.       На этот раз Алька молчала гораздо дольше, прежде чем решилась заговорить. Ефремова ее не торопила.       — Если я сейчас влюблюсь, то пути обратно уже не будет, — медленно начала она. — С кем угодно можно повернуть назад, кроме тебя. Я, правда, хотела, чтобы ты ушла. Смертельно обиделась на меня и свалила в закат, пока не началось. Но я, по-моему… — она посмотрела ей в глаза и улыбнулась беспомощно и безоружно, — …по-моему, я опоздала.       — То есть взять и сказать мне ты не могла? — Теперь из голоса Ефремовой ушла и издевка. Осталась лишь строгость, и ею, похоже, она прикрывалась, стараясь не выдать смятения.       — Я ошиблась. И теперь мне остается только надеяться, что ты вернешься.       Ее покаянный вид вызвал у Ефремовой новую волну праведного гнева. Не желая говорить в полный голос, она зашипела, как гребаная кобра:       — О да, конечно! И ты будешь ебать меня полночи, требуя, чтобы я смотрела тебе в глаза, а потом выкинешь на улицу, если твой эмоциональный фон снова окажется под угрозой. Охуительно, Алова. Должна ли я броситься тебе на шею и попросить, чтобы мы продолжили?       Алька встала со своего места, обошла ее, приблизилась к окну.       — Это просто игры, — она раздвинула двумя пальцами тонкие полоски жалюзи и полюбовалась видом на реку, — я думала, ты обожаешь игры.       Молчали они долго. Алька так и стояла к ней спиной, смотрела за стекло, по еле слышному скрипу догадываясь, что та развернулась в своём кресле и то ли ждет продолжения, то ли готовится сказать что-то сама. От их молчания стены кабинета стали будто проницаемыми: послышались далекие телефонные трели, шаги и голоса.       — И чего ты теперь от меня хочешь? — Ефремова первая устала от игры в молчанку.       — Сейчас? — Алька обернулась от окна. — Чтобы ты сидела на этом столе, раздвинув ноги, а я стояла перед тобой на коленях.       Пользуясь ее замешательством, она непринужденным движением вынула из кармана и положила на край стола ключи, потом взялась обеими руками за хромированные подлокотники кресла и приблизила губы к ее уху:       — Это от квартиры. У меня дома тоже есть стол, хотя этот заводит меня намного больше. И еще я арендовала тебе парковку внизу. Тебе не придется мотаться на такси. Если передумаешь или будет плохо — приходи.       — Чтобы ты сделала еще хуже? — Она попыталась отодвинуться подальше, и Алька ее отпустила.       — Нет, — ответила она уже в дверях. — Чтобы я принесла извинения за прошлый раз. Только представь, как хорошо я умею извиняться.       

***

             Подслушивать нехорошо. Валя прекрасно об этом знала. Знала и подслушивала. Однако вины ее в этом не было никакой, просто гипсокартонные стены в здании установили очень уж ненадежные и пропускали они больше, чем следовало.       Офис нервничал, люди ходили взвинченные, а она весь день только и делала, что против своей воли подслушивала.       Сотрудники рангом повыше жаловались друг другу на вчерашнее разгромное совещание, мелкие служащие судачили о Птицыне, и среди одной половины пополз уже слух, будто были у него неразделенные чувства к Кристине Слеповрон, а та ему отказала, и бедный мальчик сам себя порешил. То ли стрелялся из пистолета прямо в сердце, то ли травился на пороге автосалона, чтоб знала она впредь, как мучить пылких юношей.       Вторая же половина утверждала, что Птицына заказали конкуренты. Менты, разумеется, никого не найдут, продажи упадут, а Москва пришлет распоряжение, чтоб всех, у кого есть кредиты, ипотеки и малые дети, непременно сократили в первую очередь.       Общее смятение распространилось и на Валентину. Вообще-то, утром она хотела явиться с повинной: рассказать Анне Витальевне про Трошина, который на самом деле в Мумбаи не улетал, и про утащенные втихомолку личные дела. Пусть бы ее уволили, если б это помогло делу. Вдруг помогло бы? Но Ефремова приехала с опозданием, выглядела мрачнее тучи и сразу же принялась гонять Валентину по поручениям так, что у нее блузка на спине намокла.       Действовала и разговаривала она как японский робот, и ясно было, что не время сейчас для признаний, хотя, возможно, как раз времени у них оставалось совсем мало.       В обед обнаружилось, что нерадивые уборщики забыли долить мыла в дозаторы над умывальниками, и Валя, пробегая по этажу с бутербродом во рту и тяжелой бутылкой «Палмолива» в руках, нечаянно подслушала, как Сергей Маркович у себя в кабинете разговаривает с кем-то по телефону. Интонации его были странные, будто он униженно просил о чем-то, но, как бы ни старался, на другом конце связи ему отказывали. Валя многое бы отдала, чтоб узнать, с кем он говорил и о чем просил.       Подслушивать было плохо, вне всякого сомнения, но времена настали такие, что она перестала ясно понимать, что такое хорошо и что такое плохо. И сейчас подслушивала, как ее начальница ссорится со своей… Со своей — кем?..       То есть Валентина больше не строила догадок, кем они друг другу приходятся, если уж Анна Витальевна, всегда такая спокойная и выдержанная, запустила чашкой в стену. Хорошей немецкой фарфоровой чашкой, которых, на минуточку, было двенадцать, а теперь осталось одиннадцать, и стало непонятно, как ей наводить симметрию в шкафчике с посудой. Догадок не строила, но слово это могла произнести разве что про себя, да и то с трудом.       Конечно, она виновата, что позволила женщине-эскимосской лайке пройти, но та буквально ворвалась в кабинет, и Валентине следовало быть чемпионкой по прыжкам в длину или самой быстрой в мире служебной собакой малинуа, чтобы ее остановить.       Разговор за дверью шел на повышенных тонах, и Валентина прекрасно могла расслышать не только перепады голосов. Она вообще все прекрасно могла расслышать.       А когда Анна Витальевна громко и весьма эмоционально спросила: «Ничего не собиралась мне рассказать, прежде чем напоить и уволочь в свою постель?!», она замерла в приемной навытяжку, как сурикат, а потом убежала за стол, сложила руки перед собой и изо всех сил постаралась не слушать, хотя прекрасно знала, что ничего у нее не выйдет.       

***

             Прежде Верка не думала, что от ее решений могут зависеть другие люди.       Потолком ее влияния был выбор зубной пасты и развлечений на вечер пятницы. И еще в «Вестнике» у Саныча она иногда решала, как бы ей невзначай прикопаться к очередной разбитой дороге, нерадивым коммунальщикам или недостроенной школе, и чтоб еще не получить при этом по шее от главного, которому сверху давали четкие указания, кого можно критиковать, а кого — нет.       Но по-настоящему ее тихое геройство никогда не помогало. Ничего не ремонтировалось и не строилось лишь потому, что она написала об этом, и выбранная профессия все больше казалась ей бесконечной унылой поездкой на издыхающем осле.       Верка мыла руки в редакционном туалете и смотрела на собственное отражение. Вроде она была все той же, но теперь у нее появилась сфера влияния, а она и не поняла, как это вышло.       — Сфера влияния, представляешь? — сказала она своей зеркальной двойняшке, чтобы та как следует прочувствовала наступившие перемены.       Ей еще долго не забыть, как смотрела на нее сегодня Елена — недоверчиво и растерянно, будто на фокусника, заставившего исчезнуть в шляпе десятиэтажный дом. К тому же стажерка Аленушка, озверевшая под вечер от свалившейся на нее непосильной задачи, вдруг стала скупа на виньетки и выдала нечто похожее на оперативное сообщение. Отдаленный, но все-таки прогресс. А потом еще оказалось, что она запросто может посылать всех, кто ей не нравится, включая Божковскую вместе с ее командирскими замашками.       Ах, как же Марта смутилась, застукав их за непозволительной близостью.       — Она никому не скажет, — с усмешкой пояснила Алова.       Божковская и впрямь даже головы на нее не подняла, когда Верка выходила, а она, изумляясь себе, не стала смущаться и краснеть, как будто через поцелуй Алька влила ей немного своей уверенности.       Все так же глядясь в зеркало, она распрямила плечи, по очереди высоко подтянула рукава ветровки, намочила руки, зарылась пальцами в волосы, производя там легкий бардак и с силой вытягивая пряди на одну сторону.       Фантастическая глупость, но так она и впрямь почувствовала себя еще лучше.       Не отрывая от себя пристального взгляда, она сняла очки. Ее собственное отражение и все предметы позади тут же лишились границ и сплылись в мутные цветные пятна. Ей пришлось наклониться совсем близко к зеркалу, чтобы видеть себя. Взгляд без очков оказался глупым и расфокусированным.       — Ты даже не хреновая копия, — сказала она себе, — ты — пародия. Вера, ты смешная, не смеши людей.       Однако ее уже подтачивало изнутри ощущение внезапной легкости и свободы, словно именно такой она всегда и хотела быть, просто запрещала себе и сейчас переоткрывала себя заново.       Принимать решения оказалось очень трудно, особенно те, что касались ее самой. Но она наконец-то их принимала. Хорошие. Правильные.       

***

             К ключам Анька не прикоснулась и ни разу в их сторону не посмотрела. Лишь подумала, что попросит Валентину упаковать их в конверт и отправить Аловой.       К концу дня офис притих, будто все разбежались по домам, но она-то знала, что никто никуда еще не ушел. «Это после вчерашнего адского совещания», — подумала она. В воздухе висело тягостное напряжение, даже Валентина ходила смурная, и этому следовало положить конец. Завтра утром она появится на людях, соберет всех, поговорит и успокоит. Неизвестно, чем все кончится, но взвинченные сотрудники начинают допускать ошибки, а она даже при самом плохом исходе не желала оставлять после себя в офисе бардак.       Ей всего-то оставалось, что взять себя в руки, но за прошедшие дни на нее свалилось слишком много. Никаких рук не хватит, чтобы объять.       События в ее голове вертелись, складывались, рассыпались, налезали друг на друга и перемешивались одно с другим. Ефремова поняла, что если не заставит себя протрезветь хотя бы на минуту, то утонет в этой каше сумбурных переживаний. Она выдвинула ящик стола, достала коробку, в которой хранились визитки, нашла под ними начатую пачку «Уилкинсон сворд», вытянула черный конвертик с лезвием и сунула в карман пиджака. Пластырей не нашлось, но сейчас ей было не до того. К тому же для остановки крови не придумали более эффективных подручных средств, чем четырехслойные бумажные носовые платки.       И все могло сложиться иначе: она бы спокойно дошла до уборной, одним росчерком бритвы взяла под контроль хаос, незаконно поселившийся в ее голове, вернула себе рассудок и вышла оттуда обратно в мир уравновешенной и собранной, каковой ей и положено быть, разложила бы все по полочкам и приступила к разумным действиям, — но в коридоре ей попался Мазий. Он подмигнул, криво улыбнулся, давая ей возможность начать разговор или избежать его, и эта улыбочка все решила.       — Февральский аудит, — бросила она на ходу, и оба они остановились и развернулись друг к другу, как солдаты на карауле.       — А что с ним? — удивился Сергей почему-то очень высоким, как у подростка, голосом, словно его переозвучили специально для этой сцены.       — Ты сфальсифицировал отчет, — сказала она, и холодные воды безысходности окончательно сомкнулись у них над головами. — Я проверяла, поэтому можешь ничего не сочинять.       Она уже много лет подряд уезжала на майские праздники к нему в «Сосны». Валяться в гамаках, пить вино на причале и дурачиться так, словно им не тридцать пять, а двенадцать, и самая взрослая среди них — Серегина жена, которая не забывала звать всех к чаю, весело ругать их за то, что натащили грязи на крыльцо, и готовить несравненное ризотто с креветками.       Она подумала, что поездки в этом году не будет. И в следующем тоже. Вообще никогда больше не будет.       Сергей сделал какое-то движение языком во рту, отчего щека у него оттопырилась. Это было не в его духе — выражать таким образом глубокую задумчивость, и ощущение, будто на них надвигается нечто непоправимое, стало почти осязаемым.       Пару секунд он сосредоточенно размышлял, а затем посмотрел на неё своими чистыми серыми глазами и сказал:       — Аня, ты никогда не просила меня делать аудит для компании.       И ровно в этот момент она с ужасающей ясностью поняла, что у них нет и никогда не существовало никакой переписки на этот счет. Ни по СМС, ни по электронной почте, ни в рабочем чате.       Была зима, серая и бесснежная. Анька раскидывала дела, стараясь освободить неделю для поездки на ассамблею. Сергей ввалился к ней и объявил, что в ТЦ по другую сторону моста появились вьетнамские вафли, а она ответила: «Бля, Сереж, не сейчас». А он сказал, что, когда она начинает работать в таком режиме, ее можно остановить, только сбив лопатой, и она засмеялась.       Машину брать не стали: Серега заявил, что им необходим свежий воздух, и они долго шли по скользким обочинам вдоль опасных магистралей, потому что от одной стороны моста до другой никто не додумался проложить удобного пешеходного маршрута.       Их обувь предназначалась для паркетов, а не для обледенелого асфальта, поэтому они ловили друг друга через каждые десять шагов, и после целого утра, проведенного под тихо зудящими кабинетными лампами, безумно веселились. Ни сумеречное февральское небо, ни режущие порывы ледяного ветра с реки не могли помешать им смеяться над собственной неуклюжестью.       А после они сидели за столиком на фудкорте среди студентов, мамаш с колясками и праздных гламурных девиц, подметая полами своих пальто глянцевые плитки пола. Она сказала:       — Займетесь аудитом без меня? Сроки поджимают.       И он ответил:       — Без проблем.       Без проблем…       Слово против слова. Девочка против мальчика. Солидного и обаятельного мальчика. Кому поверят? Тому, кого все мечтали возвести на царство, или ей, самозванке, протеже воинственной Левкоян, которую в совете директоров ненавидели за танковый напор и злой язык?       По коридору проходили сотрудники, спеша домой к своим детям, ужинам и телевизорам, а они просто стояли, смотрели друг на друга и падали, бесконечно падали на самое дно.       Она вспомнила его глаза, чужие и страшные, когда он тряс ее в своем кабинете и нес какую-то чушь про вранье и про то, что она главная женщина в его жизни. Когда это было? Зачем ему понадобилось говорить такое?       Он отвернулся и ушел первым, оставив ее одну. Высоко на стене тихо чихнул освежитель воздуха. Должно было запахнуть то ли белой розой, то ли грейпфрутом, но повеяло дешевым стиральным порошком и чем-то затхлым, гниловатой сыростью старого автомобильного кондиционера.       «Черт знает что…» — подумала она, прижала ладонь ко лбу, постояла так еще немного и вернулась к себе.       В приемной Валентина вертелась у зеркала, хитро спрятанного с внутренней стороны дверцы шкафа, и собирала волосы в хвостик. Изо рта у нее торчала заколка.       — Мне надо будет задержаться, — сказала Анька. — Ты не понадобишься, так что до завтра.       Вышло вполне нормально, буднично и непринужденно, но она все равно засекла беспокойство на лице своей маленькой шустрой помощницы и побыстрее оставила ее за дверью, чтобы не сеять лишних подозрений.       Она не знала точно, зачем вернулась сюда. Наверное, хотела побыть одна, хотя она и так была одна. Как обычно. Как привыкла. Ни люди вокруг, ни коллеги, ни друзья не в счет. В глубине души она всегда знала: случись с ней беда, поддержать её не сможет никто, даже если очень захочет.       Она постояла, тяжело опершись на стол и глядя в панорамное окно. Река была на своем месте, ветер гнал по ее поверхности частую рябь, и вдалеке, вдоль острова, летел по течению яркий, до рези в глазах, моторный катер с алой полосой вдоль борта. Анька провожала его взглядом, пока он не исчез под мостом. Мыслей в голове не было вообще. Вакуум.       Можно было позвонить Динаре и попросить ее передать Левкоян, что она больше не может трепыхаться и не будет, поскольку это теперь совершенно не имеет смысла. Сказать «спасибо» и извиниться.       Еще можно было выйти в окно, но она понятия не имела, как его открыть и реально ли это вообще. Или все-таки дойти до сортира и вскрыть себе вены.       Или уехать домой и не появляться на работе, пока ей не позвонят из службы безопасности, которая к тому времени будет уже доподлинно знать, что она сама лично полгода убеждала покупателей брать автомобили по акционной цене, скрывала скидки и складывала разницу себе в карман.       Не зная, на что решиться, она оглядела свой стол, который показался ей вдруг чужим. Впрочем, он уже фактически и был чужим. Право на него она потеряла еще в прошлый вторник, когда Валентина выманила ее с корпоративного веселья и показала поддельные платежки. Просто все это время она боролась с отрицанием.       На чужом столе лежал чужой закрытый ноутбук, чужой белый блокнот с оттиснутым на обложке красным трилистником и дивной красоты ручка «Монблан», тоже чужая. Белый перламутр и нежное розоватое золото.       И еще ключи.       Анька смотрела на них добрых пять минут и, кажется, в задумчивости содрала зубами кожу на костяшке указательного пальца. Во всяком случае, она ощутила легкую саднящую боль, когда схватила ключи с края стола и быстрым шагом вышла из кабинета.