Орден Святого Ничего

      Рита ей так и сказала, что, мол, в отношениях с женщинами ничего ровным счетом не смыслит, но надеяться на продолжение после подобных финтов — себя не уважать. А Верке очень хотелось себя уважать. До того хотелось, что она сняла кольцо. Выкинуть не смогла, вернула на прежнее место, в карман.       В понедельник утром она засекла Алову с другой стороны улицы. Та курила на редакционном крыльце — смазанный светлый штрих на фоне унылых офисных стен.       Внутренности скрутила ледяная когтистая лапа. Какое уж там «уважать себя»! Ей хотя бы приблизиться к Альке без страха, что придется ещё раз заплатить за свое недавнее безрассудство. Всего-то и требовалось — держать язык за зубами.       Накануне Рейгель уехала из редакции ночью, когда в здании не осталось никого, кроме сонного охранника в тускло освещенной будочке на первом этаже, и автобусы давно не ходили. Теперь в глазах у нее зудело от сухости, словно по ним прошлись наждачкой. Все выходные, не помня себя от отчаяния, она делала то, чего от нее ждала Алова. Доказывала верность.       Логики в этом не было никакой — при первой же возможности она собиралась уведомить Альку, что больше не желает смешивать секс и работу. Да, вот так запросто — «секс и работу». Словно она всю жизнь только тем и занимается, что трахается с начальницами по кабинетам. Пустячная рутина.       Она даже порепетировала небрежный тон перед зеркалом в пустом редакционном туалете воскресным вечером. То ли из-за патанатомического света ламп под потолком, то ли из-за недосыпа, в отражении она выглядела старше.       Верке хотелось вымотаться так, чтобы собственное имя не вспомнить. Измождение как будто отодвигало на задний план последние события, и ныло теперь в голове, а не в груди.       Светофор переключился, море автомобилей расступилось, и она, влекомая толпой пешеходов, оказалась на другой стороне улицы.       Она поднялась по крыльцу, держа спину неестественно прямо и сосредоточенно глядя перед собой. Попробуй она заговорить с Аловой, та посмотрит сквозь нее, как она это умеет, без усилия вычитая ее из картинки перед глазами. Чтобы Верка почувствовала себя сплошным минусом, микроскопической пылинкой на ее зрачке.       Ну уж нет, это она сегодня будет главной специалисткой по игнорированию! Хоть и глупо верить, будто Алова из-за этого расстроится. Верка не умеет превращать людей в минусы. Наверняка та видит ее насквозь — комок страха, обиды и неуверенности.       Когда она начала ее бояться? Или она боялась с первой минуты…       На верхней ступеньке Верка споткнулась. Какое уж там «уважать себя»!       Страдая от собственной нелепости, она ускорила шаг, влетела в холл и тут же врезалась в чью-то массивную драповую спину.       Спина пошатнулась и возмущенно охнула.       — Вера Яковлевна, — грянул басом недовольный голос, — куда это вы так скачете?!       — Я-а… — проблеяла Рейгель.       — Это она, Игорь Саныч, на новую работу спешит. На старую, поди, так резво не бегала.       Магдалена и Веркин бывший редактор ждали своей очереди к лифту. Под их взглядами она почувствовала себя вредной букашкой, погубившей урожай в голодный год.       — К этим, что ли? — насмешливо фыркнул Саныч и показал бровями вверх, намекая на «Колонку».       Кажется, когда-то Рейгель собиралась смотреть им в глаза дерзко и победоносно, покуда они не сдадутся на ее милость, но в этот момент тонкое искусство безмолвного поединка оказалось ей не по силам.       Она с тоской покосилась в сторону лестницы. Одиннадцать этажей. Между прочим, очень полезно для здоровья, хотя после пары полубессонных ночей взятие этой высоты казалось ей чем-то вроде подъема на Эльбрус. Наверх она доберется красная и растрепанная, зато не придется терпеть эту парочку.       Но едва она сделала шаг в сторону, как ее остановила чья-то рука. Свойски приобняла за плечи, не позволяя сбежать. Повеяло знакомым запахом, сигаретным дымом.       — Игорь Алекса-андрович! Утро доброе.       Алова говорила так, будто произносить его имя было для нее подлинным наслаждением. Веркино воображение немедленно нарисовало встречу Колобка и Лисы.       — Ох, Алечка, ну что за вид! Никак не привыкну. — В голосе Саныча тоже зазвучали сладенькие нотки. — С Магдаленой Романовной вы знакомы или ты ее уже не застала?       — Нет, к моему великому сожалению. Очень приятно, Аля.       Верка, которая старательно смотрела в сторону, по движению ее тела поняла, что та пожала Магдаленину руку, и подумала, что Магдалене должно быть совсем не приятно.       — Ох, жаль, вы ее раньше не видели, — снова вступил Саныч, обращаясь к Магдалене, — шустрая была, как черт знает что. Фигаро здесь, Фигаро там. — Он довольно хохотнул. — А теперь, гляди-ка, все звезды с неба сняла… Или к тебе нынче только на «вы»?       — Прекратите, — с укором сказала Алова, — нашу с вами субординацию не нарушат никакие взлеты и падения.       «Про падения — это она зря», — подумала Верка, кидая быстрый взгляд на Саныча. Тот посмурнел:       — Ну в нашем деле не предскажешь, тебе ли не знать… Магдалена Романовна, ты гляди-ка, она еще и сотрудников у меня взялась уводить! — Он шутливо погрозил Альке пальцем.       Рейгель не верила своим ушам. В том, как Саныч это произнес, таилась обида, едва ли не ревность. Не этот ли человек совсем недавно метал громы и молнии, пророчил, что она станет умолять его взять ее обратно, а минуту назад разве что не плевался на соседей сверху?       Она покосилась на Магдалену. Та задирала тяжелый подбородок и принужденно улыбалась, как драматическая актриса, играющая отвергнутую любовницу. Палантин она тянула за концы с такой силой, словно собиралась отпилить себе шею, лишь бы не видеть, как Игорь Саныч стелется перед этой панкушкой, а может, вообще — уголовницей.       Оба лифта распахнули двери и приняли изрядную порцию офисных работников. Они остались в холле почти одни.       — Виновата, — Алька потрепала Рейгель по плечу, — но вы в курсе, как трудно найти хорошего журналиста. Качество материала, Игорь Александрович, качество материала… Вашу школу ни с чем не спутаешь.       Очевидно, под «материалом» подразумевалась Рейгель, которая уже устала смотреть этот спектакль. Алова разговаривала с Санычем как с клиническим идиотом, а тот, кажется, был в шаге от заискивания.       — Напомните, как давно вы главным?       — Тридцать лет в будущем году, коли доживу, — польщенно осклабился тот. — От звонка до звонка. Начинал-то я, сама знаешь, Алечка, рабкором в «Заполярной правде», еще при Галлямове…       Верка их больше не слушала.       «Молодые особи вытесняют старого вожака стаи, чтобы занять его место, — произнес у нее в голове голос Николая Дроздова. — Они начинают претендовать на лучшие места для сна и питания, демонстрируя старому вожаку свою доминантность. Время его прошло, и новые лидеры уже готовы взять на себя управление стаей».       Саныч руководил газетой так давно, что Алова могла у него работать, — ничего удивительного. Однако Рейгель не понимала смысла представления, которое они оба разыгрывали, и становиться их реквизитом не собиралась. В бывшей редакции ее и без того недолюбливали.       Она вывернулась из-под Алькиной руки и пошла к лестнице, немного гордясь собой, потому что ни разу, ни единого крохотного разочка, на нее не взглянула.       В информационной службе к этому времени собралось полно народу. Редакционные сидели даже на столах, переговаривались, ждали Алову.       Рита устроилась за своим компьютером, вокруг нее сгрудились новостники, заглядывали в монитор и над чем-то хихикали. Рейгель собиралась поздороваться, но поняла, что пробиться к ней будет трудно, а привлекать к себе всеобщее внимание ей не хотелось, тем более вредный Миша ее засек, прищурился и скривил губы.       В дверь робко пробралась давешняя студентка — новоявленная Веркина стажерка. Она потеснее прижала к животу свою сумочку и, мелко переступая, двинулась вдоль стены. Верка застонала, как от внезапной мигрени, и стала бешено тереть переносицу, аж очки подпрыгивали. За чередой событий она успела позабыть о наследнице русских сентименталистов и теперь чертыхалась про себя — надо же было выпросить проблем на свою голову.       Наконец Алова вошла в комнату.       Толпа раздвинулась, пропуская ее, шум начал стихать. Верке пришлось на нее посмотреть. Редакторша была нестерпимо блистательна — пиджачок с закатанными рукавами, джинсы, красные конверсы.       — Горисветова, — начала она с порога, — Рит, отвлекись на минуту, пожалуйста.       Рита встрепенулась, высунулась из-за монитора, замахала рукой своим, чтобы отошли и заткнулись.       — Заметка о спасенном предпринимателе, — Алова пролистала ленту в телефоне, дошла до нужного места, — «Внедорожник члена закрытого делового клуба «Делюкс» полностью ушел под лед. Член разбил окно и выбрался наружу до того, как на помощь ему подоспели местные рыбаки…». Всего один вопрос, у вас там все нормально, уважаемые бриллианты журналистики?       — Блядь, — Рита мученически прикрыла глаза рукой. — Прости, сейчас уберем.       — Я уже убрала. Ваш шустрый член мне полчаса назад твиттером принесло. Всем богам молитесь, чтобы этот скрин утонул побыстрее, и больше так не делайте. До лета потерплю, потом начну увольнять, договорились?       — Наконец отделим овец от козлищ? — съехидничал Миша.       — Миша, хочешь, прямо здесь пару твоих последних материалов разберем? — предложила Алова. — Поднимем общий уровень на примере публичного распятия.       — Попробуйте, — заносчиво ответил Миша.       — Будешь залупаться, каждое утро станем начинать с разминки. Я не шучу, ты же знаешь. Давайте дальше. «Сильный ветер обещают красноярцам в начале недели». Рассказать вам, кто обещает? — Она весело посмотрела на редакционных.       — Синоптики, — вслух предположила Верка и тут же вспомнила, что она с Аловой не разговаривает и даже глядеть на нее не собиралась.       — А вот и неправда. Небесная канцелярия.       — Все так пишут, — виновато сказала Рита.       — Позорище, — все так же весело констатировала Алова, и стало понятно, что небесной канцелярии больше не будет, а если кто проколется, редакторы съедят беднягу и без ее участия.       — Смотрим дальше, — она подняла телефон, чтобы всем был виден заголовок, — «Житель Шарыпово пять лет хранил в подвале тело возлюбленной». Вам по убийствам возлюбленных какой-то мастер-класс отдельный нужен, или что? Тогда уж просто пишите: «В животе у нее были бабочки и семнадцать ножевых», не стесняйтесь.       — Я не поняла, — прошептал кто-то Рейгель на ухо.       Она вздрогнула от неожиданности, обернулась и увидела свою стажерку. Та двумя руками вцепилась в ремешок сумочки на плече, будто он один и удерживал ее от падения.       — Романтизация насилия, — пояснила Верка вполголоса, — потом расскажу.       — Короче, Рита, я понимаю, что вы норму гоните каждый день, но ты меня очень обяжешь, если займешься тем, зачем тебя сюда взяли, о’кей? — Алова разглядывала Горисветову, убеждаясь, что та хорошо ее поняла.       — О’кей, — уныло согласилась Рита.       Она нашла взглядом Верку и развела руками, как бы говоря: вот видишь, как у нас бывает? И Рейгель пожалела, что в порыве чувств выложила ей все как на духу.       Алову Рита не особо боялась и относилась к ней с долей иронии, а Верка не была уверена в Ритиной надежности. Слишком мало они знакомы. И вообще, с Горисветовой все на перекуры таскаются, чтобы языками почесать. А если эта история всплывет где-то в редакции? Алова такого точно не простит. «Если ты решишь с кем-то об этом поговорить, на тебе это отразится хуже, чем на мне». Верка запомнила. Она вообще слишком хорошо запоминала все, что та сказала.       Аловой не понадобилось много времени. Каждому редактору влетело по очереди, но Верка в упор не видела тотальной несправедливости, о которой упоминала Рита.       — Рейгель.       Верка подняла глаза. Нет, это невозможно. Пусть она делает с ней, что вздумается, — только пусть смотрит.       — Сколько ты у нас работаешь?       — С прошлой среды. — Она панически соображала, где именно накосячила.       — На всякий случай, уважаемые коллеги, если кто не в курсе, Вера Рейгель занимается разделом «Культура». Знаете, что увлекло наших читателей в эти выходные? Вы удивитесь, но не приключения члена подо льдом. Они читали раздел, у которого с момента открытия самая хреновая статистика.       Все разом посмотрели на Рейгель, кто-то даже шею вытянул.       — Ой, ну, блядь, начинается. — Миша демонстративно сложил руки на груди и с утомленным видом уставился в потолок.       — Восемь материалов за два дня, из них три — больших. «Великие сибирские художницы, которых мы не знаем»… хорошо, интересно, но вот это! «Как это вы ночью молитесь, а днем людей режете?» — про сибирскую ссылку святителя Луки, в миру хирурга Валентина Войно-Ясенецкого. «Молчаливый гений, золотой баритон века» — Иофель рассказывает о студенческих годах Хворостовского. — Она обвела их взглядом. — Для справки, Екатерина Константиновна давно ни с кем не разговаривает, особенно о Хворостовском. Видимо, для Рейгель она сделала исключение.       — У нее лицо жалостливое, вот с ней все и разговаривают, — пробормотал Миша. Кудрявая Марина дернула его за подтяжки, а Алова проигнорировала.       — Грандиозно, — сказала она. — Вера, с Иофель ты когда успела подсуетиться?       — Мне только согласовать оставалось, — призналась она. — Это у Саныча в мае должно было выйти, у нас давняя договоренность.       — Грандиозно, — повторила Алова. — Будьте как Вера, думайте как Вера, пишите как Вера. На этом децимацию прошу считать оконченной. Теперь рассказывайте, у кого что на этой неделе.       Верке стиснуло горло, непрошеные слезы подкатили к глазам. Какое там «уважать себя»? Ее разрывало безымянное и совершенно невмещаемое чувство, куда больше любви. Она не могла вспомнить, что терзало ее в эти дни, и не чувствовала ничего, кроме благодарности и желания служить ей прилежно, превышая любые ожидания.       Ефремова? А что Ефремова? В эту минуту она не видела проблемы в том, чтобы подождать на скамейке запасных. Может быть, это не так уж трудно — просто подождать.       Рита таращилась то на нее, то на Алову с таким лицом, будто ей дали нюхнуть нашатыря. После летучки она выбежала за Рейгель, догнала ее в коридоре и затопала рядом.       — Курить пойдешь?       — А? — Верка посмотрела на нее невидящим взглядом.       — С членом этим мы погорели, кто бы спорил, своим я пистонов навставляю… Но остальное-то в пределах нормы!       Ритины косички топорщились от негодования.       — Ага, — согласилась Верка, не очень понимая, с чем именно соглашается.       — Да правду тебе говорю, всегда так писали, и не было никаких вопросов. Вопросы появились сегодня. Некоторые претензии у нас возникают внезапно. Понимаешь, о чем я? Нет, ты видала?! При всех она мне вычитывает! Как будто не в курсе, что я себе всю жопу на этом ее конвейере отсидела. Нет бы спасибо сказать!       Верка дошла до своей комнатки, вставила карточку в замок.       — Я это… слушай, у меня там со вчерашнего дня еще дела остались, — сказала она извиняющимся тоном.       — Ой, ты смотри, ее погладили по шерсти, она и поплыла, — возмутилась Горисветова. — Это тебе что же, за каждую нервотрепку будут комплиментами возмещать? Ты хоть понимаешь, что это — не-нор-маль-но?       — Да-да, — кивнула она. — Ты прости, надо еще поработать. Я могу делать больше таких публикаций.       — О-о-о… — протянула Рита, — знатно тебя перекрыло. Ну, в общем, сообщи, когда отпустит.       Верка затворила за собой дверь, подперла ее спиной, молитвенно приложила пальцы к губам и зажмурилась. Ей казалось, что внутри нее ревет стадион: «We will, we will rock you!»       Один удар тысяч подошв о пол. Второй. Хлопок в ладоши. Повторить.       Спонтанная синхронизация — так это называется.       Из эйфории ее выдернул какой-то звук. В дверь мелко постучали, затем наступила испуганная тишина. Рейгель отклеилась от двери, поправила очки, подышала немного, пока не поняла, что готова к обычной человеческой жизни, где никто не говорит при всем честном народе «будьте как Вера».       — Я спросила, мне сказали идти сюда, — скороговоркой выпалила стажерка. Многострадальную сумочку на этот раз она обнимала двумя руками, прижав к груди, как будто Верка могла на нее напасть, а сумочка — спасти от неминуемой гибели.       Рейгель открыла дверь пошире, стажерка вошла, быстро осмотрелась и затараторила:       — Бабушке позвонили, а я не поверила, что можно опять прийти, потому что Альбина Дмитриевна так страшно со мной разговаривала, я чуть в обморок не упала! А бабушка сказала, что так бывает, это профессия такая, где нужны стойкость и характер, что это такая проверка: есть у меня характер или нет? Вот буду я интервью брать у губернатора, поди не будет он со мной нежничать, потому надо, чтобы все строго, четко и по делу. Они так долго с Альбиной Дмитриевной разговаривали! Только бабушка на кухню ушла, и я ничего не слышала, и мне она тоже ничего не сказала. Велела в понедельник опять пойти, делать, что скажут, и спрашивать, когда непонятно…       — Стой, тише, пожалуйста, — прервала ее Верка. — Тебя как зовут?       Стажерка уставилась на нее перепуганными оленьими глазами.       — А… Аленушка.       — Аленушка, — мрачно повторила Рейгель, просто чтобы не сказать: «О господи!»       — А вы же Вера, правильно?       — Правильно. Сядь, сядь, не стесняйся.       Она кивнула на свое место, удивляясь, с чего заговорила на «ты» с этой испуганной насмерть трещоткой. Впрочем, кабинет у нее — есть, стажерка — есть, и она, по всему выходит, ей начальница. Хотя все равно как-то невежливо…       В новом амплуа она почувствовала себя странновато, как в неудобной одежде.       Стажерка, все так же защищаясь сумочкой, осторожно присела на краешек кресла.       Верка понятия не имела, что должна делать. Она попробовала вспомнить практику в институте, но быстро отмела эту идею. Аленушка слишком явно отличалась от двух десятков гиперактивных школьников, к которым следовало применять миротворческие идеи светил педагогики, а хотелось применять подзатыльники.       И зачем она взялась спорить с Аловой?..       — Так, ладно, — она собралась с духом, — всего один вопрос: зачем тебе это нужно?       — Что нужно? — удивилась стажерка Аленушка.       — Почему ты выбрала эту работу? — Верка в глубине надеялась, что ответа у Аленушки не найдется и та уберется вместе со своей сумочкой по доброй воле.       Но стажерка оказалась куда более бойкой, чем выглядела.       — Это же так здорово! — горячо сказала она. — Я… Я хочу быть такой, ну, такой, — в порыве восхищения профессией она забыла слова и стала показывать что-то руками в воздухе, — в костюме! С диктофоном! Приходить и задавать вопросы, и чтоб мне отвечали, а я записывала! А потом все это — раз! И с моей фамилией!       Сумочка звучно шлепнулась на пол, она подобрала ее и стала отряхивать.       — Тебя ждет много сюрпризов, — пробормотала Верка и добавила уже громче: — Я видела текст, который ты приносила в первый раз. Это, как бы сказать, немного не то, что мы обычно делаем. Хоть что-нибудь ты раньше писала? Не знаю… стенгазету?       — Рассказы, — радостно сообщила Аленушка, — на краевой конкурс «Красноярье — моя любовь и гордость». Бабушка говорит, я одаренная.       — Это хорошо, — сказала Верка, — уже что-то.       Она была в ужасе.       — Хотите, я сейчас что-нибудь вам напишу? — та взирала на нее полными надежды глазами. — Вы только скажите, что.       — Знаешь, — Верка огляделась по сторонам, ища поддержки у стен, и схватила со стола папку с файлами, — посиди пока тут, почитай вот это внимательно, я скоро приду.       — Что это?       — Как тут у нас все устроено, и как мы работаем. Называется «редполитика».       На мгновение она почувствовала себя ужасно взрослой и значимой с этим «у нас тут», однако это никак не помогло ей совладать с собой. Она выскочила в коридор, быстро дошла до Алькиного кабинета, постучала и сунулась в дверь.       — Вышла, — сообщила Марта, не отрывая взгляда от монитора, и показала пальцем в потолок.       Верка посоображала пару секунд и кинулась к лестнице на чердак.       Алова сидела на ступеньках, расслабленно бросив руки между колен, курила, смотрела на Верку сверху вниз долгим непонятным взглядом. Потом вдруг спросила:       — Устала?       — Н-нет. — Верка остановилась в нижнем пролете, не решаясь подойти. Только что она бежала к ней то ли каяться, то ли просить помощи, но тут на нее напала робость. К этому времени она выучила на отлично, что реакции Аловой нельзя предсказать, и теперь растерялась. С чего она вообще решила, что ее выслушают?       — Когда мы разговаривали в последний раз, я не имела в виду «покончи с собой на рабочем месте в эти выходные», — сказала Алька, сбивая пепел с сигареты, — но вышло действительно круто. Отпустить тебя сегодня?       — Нет-нет. — Верка замотала головой, поднялась на пару ступенек и снова остановилась. — Я не знаю, как быть с этой стажеркой. Хотела сказать, что погорячилась.       — Сдаешься? — Глаза у Аловой смеялись, а губы нет. — Сама ее защищала, сама и выгонять будешь. А вообще, Марта отправила ее к тебе десять минут назад. По большому счету, ты даже не попробовала. Что, мы так никогда и не увидим ее настоящей серьезной журналисткой? Ладно, будем знать, кому она этим обязана… Эй, ну что с лицом? Я тебя мотивирую.       — Ясно, спасибо, поняла.       Верка развернулась, чтобы уйти. От усталости и недосыпа обида остро ударила под ребра, аж дыхание перехватило.       — Мы не договорили, — спокойно сообщила Алова, — поднимись ко мне, я не кусаюсь.       Она сунула окурок в консервную банку и встала.       Рейгель нерешительно взялась за перила.       — Еще, еще, ближе, прямо сюда. — Она дождалась, пока Верка поднимется на площадку. — Рассказывай, в чем проблема.       — Я не…       Ей не дали договорить, за редакционной дверью послышались голоса, кто-то заглянул на лестницу и тут же отпрянул. Вновь все стихло.       Алова не стала ждать ее ответа. Вряд ли она в нем нуждалась.       — Не получится быть хорошей для всех, Вера. Задачи свои видела? Если хочешь построить отдел, придется научиться и винтовку поднимать, и отдачу терпеть.       Верка удрученно кивнула, пялясь между лацканов ее пиджака, чтобы не смотреть в глаза. Разглядывала эмблему университета Огайо на белой футболке.       — На понижение уйти я тебе не дам, лучше сразу увольняйся. У тебя хорошие способности, тратить их попусту я не позволю. Эй, Вера, алло, ты меня слушаешь?       Она взяла ее за подбородок, и Верка в очередной раз поразилась тому, какие странные у нее глаза. Опаловые, варварские.       — Я слушаю, — ответила Рейгель еле слышно. Голос ей не повиновался.       — Больше никаких демаршей по утрам. Как бы тебя ни трясло по личным поводам, служебные отношения никто не отменял. Увидела — поздоровалась. Это ты тоже услышала?       Тщательно отрепетированная перед зеркалом фраза про секс и работу вдруг прокисла, обернулась фикцией, произнести ее теперь стало решительно невозможно, так что Рейгель просто кивнула.       В то же мгновение ее рот наполнился горечью сигареты, холодком мятной жвачки. Это был атакующий поцелуй, голодный и настойчивый. Долгий, как надежда.       На секунду в голове мелькнул образ — инь и ян, клубок черно-белого у Анькиного подъезда, поэтому Верка в злом порыве обхватила ее за шею и прижалась, как мечтала тогда, в лифте, в самый первый раз. Она подставляла губы для ее жадных укусов, желая, чтобы это никогда не кончалось. И когда Алова ее отпустила, она еще немного подержалась за борта ее пиджака, вдыхая запах мелиссы и зимнего сквозняка, сожалея, что нельзя унести его с собой в склянке.       — Иди, — сказала Алька, — работай хорошо, не разочаруй меня.       Она подтолкнула ее к ступенькам и вынула из пачки следующую сигарету.       Верка на непослушных ногах спустилась вниз, когда ее настиг голос:       — Насчет инфостиля и фактуры ее просвети. Включи новости из телика, пусть переписывает, пока не отдуплится.       Рейгель обернулась, не веря своим ушам, но Алова уже рассматривала что-то в телефоне.       — Спасибо, — выдавила она через силу.       Губы жгло пожаром.       Все-таки воли у нее никакой. И если отношения с Аловой — это яд, то она собиралась выпить его весь.

***

      Анька терпела целую минуту, чтобы дать капитану Полушкину уйти подальше от приемной, словно он мог сквозь двери и стены услышать, как она выдыхает. Весь стресс, накопившийся за время их разговора, обрушился на нее волной, руки задрожали.       В приемной простучали каблучки — это Валентина подошла к двери и остановилась в нерешительности.       — Зайди. — Она выпрямилась, пододвинула ноутбук поближе.       Не надо, чтобы помощница видела ее в раздрае.       — Анна Ви…       — В сервисной смене есть хоть один механик, с которым у тебя хорошие отношения?       — У меня со всеми хорошие, — испугалась Валентина.       — Я имею в виду такого, которому можно безопасно позвонить по личному номеру.       — Конечно. — Валентина смотрела вопросительно, на лице ее был написан неподдельный ужас.       — Свяжись с ним, спроси, опера еще там? Пусть перезвонит, когда уйдут, и расскажет, что было.       Валя закивала и исчезла.       Сбылись ее худшие подозрения. Гайки в носке, боже милостивый! Разумеется, это окажутся их гайки. Она представила, что об этом напишут в новостях и что ей на это скажет Тамара Самвеловна. Если она вообще когда-нибудь еще раз с ней заговорит. Вот уж кто точно не станет с ней возиться — так это Левкоян.       Ладно, проблемы следует решать по мере поступления. У нее еще есть время, пока Полушкин не заявится с каким-нибудь интересным предложением. Например, прокатиться в отделение, откуда она потом вряд ли выйдет.       Анька отыскала записанные накануне данные аудиторской компании. Набрала номер и долго слушала гудки в трубке. Попробовала несколько раз — безрезультатно.       — Твою ж мать, — сказала она.       С другой стороны, оставалась еще надежда, что компания, в которую она пыталась дозвониться, все-таки существует. Ей так хотелось надеяться.       — Серега не мог, — упрямо повторила она.       Вот чего Серега точно не мог — так это связывать и избивать Юру Птицына. Она никогда не видела его злым или взбешенным. Или дело как раз в этом, и у Мазия есть секретная жизнь, в которой он пытает людей?       — И мучает котят, — добавила она вслух, — и разоряет гнезда…       В дверь просунулась голова Валентины.       — Полиция уехала, — отрапортовала она, — проверяли мелкие расходники, половину увезли вместе с тарой. Поставили на уши отдел закупа, вытрясали из них отчеты по инвентаризации. Все выражают обеспокоенность. Можно я не буду пересказывать, какими словами?       — Я догадываюсь. Что-то нашли?       — Никто не знает. Начальник охраны просил передать, что они забрали все записи с камер за прошедшую неделю. Без вашего распоряжения нельзя было отдавать, но у вас телефон не отвечал, поэтому они Сергею Марковичу позвонили уже постфактум.       — Скажи им, что все правильно сделали.       Анька захлопнула ноутбук, сорвалась с места. Валя едва успела ее обежать, чтобы подать пальто.       Она чудом попала руками в рукава, пронеслась по коридору, чуть не сбив с ног охотившегося на нее Мазия.       — Аня! — крикнул он ей вслед, но она уже сбегала по лестнице на парковку.       Вэн донес ее до офисного комплекса по другую сторону от центра. Комплекс был старый, шестидесятых годов, унылый, как тюремная стена. Между этажами красовались выцветшие грязные баннеры с предложениями аренды.       В холле здания нестерпимо пахло казенной столовой. Анька без всякой надежды осмотрела доисторическую панель из ДСП со списками организаций и все-таки нашла табличку «Премьер-аудит» по соседству с «Компьютеры. Ремонт.» и «ИП Разгоняйлов, сантехника».       Она поднялась на четвертый этаж. Этаж выглядел заброшенным. Старый линолеум, чиненный гвоздями и полосками жести, тусклый свет желтых лампочек в коридоре.       На стук в «Премьер-аудите» никто не отозвался. Она снова набрала их номер и прислушалась. В пустом офисе за стеной зашелся дребезжащий телефон.       Контора существовала взаправду. Уже неплохо, хоть и странно, что в таком месте. С другой стороны, она лично была знакома с импортером японских бульдозеров, который мог бы выкупить пару этажей в любом здании и устроить там бордель с цветомузыкой, но вместо этого вел дела из подвальчика на окраине.       В глубине полутемного коридора клацнули и разъехались двери лифта, раздался тяжелый перестук каблуков. К Ефремовой приближалась женщина, почему-то в норковой шубе, хотя на дворе стоял апрель. Под мышкой она несла тяжеленную папку, из которой во все стороны торчали бумаги.       Она с подозрением прищурилась на Аньку, брякнула ключами и отперла кабинет.       — Вы от Барсуковского? Передайте, что взяток мы не берем и работать с ним не будем. Пусть перечитает условия, там все сказано черным по белому.       — Я не от Барсуковского, — заверила Ефремова.       — Тогда проходите. — Она пропустила ее вперед, настороженно оглядела коридор, будто неведомый Барсуковский мог выскочить к ней из-за угла, и вошла следом.

***

      — Я. Знаю. Пять. Названий. Городов, — Валентина в пустой приемной ритмично выстукивала ногтем по краю стола, — Норильск — раз, Рязань — два, Курган — три, Владивосток — четыре, Магадан…       Зазвонил телефон, она ответила, что Анны Витальевны нет на месте, и положила трубку.       Она до того тревожилась, что не могла сосредоточиться на работе, и от этого тревожилась еще сильнее.       Компания однажды прислала им партию нежных силиконовых мячиков с фирменными логотипами. Их оказалось так много, что иногда они находились в самых неожиданных уголках офиса. Мячики следовало мять в руке, чтобы снять нервное напряжение.       Валентина держала парочку в ящике стола и никогда ими не пользовалась, а сегодня утром раздавила один в кулаке. Силиконовая оболочка лопнула, и на стол плюхнулась белая резиновая сопля, по консистенции напоминающая омлет из школьной столовой.       Мячики оказались бессильны против ее волнений, и она, как учили в интернете, переключилась на что-то простое и логичное, чтобы «заземлиться».       Она уже перечислила пять тропических растений, пять блюд грузинской кухни и пять видов животных, занесенных в Красную книгу, но так и не смогла успокоиться.       — Я. Знаю. Пять. Ни с чем не вяжущихся фактов. Жена Трошина понятия не имела, что он работает у нас, — это раз. Слеповрон сбежала с ним в жаркие страны, а может, и не с ним — два. В компании убит менеджер — три. Мазий ведет себя странно — четыре. И у него примечательная биография — пять.       Она честно хотела рассказать Ефремовой о своей находке, но не знала, как начать.       — Анна Витальевна, я стащила из отдела кадров несколько личных дел, включая ваше…       Звучит так плохо, что увольнение — это самое меньшее, на что можно рассчитывать. Этим она никому не поможет.       Соврать? Сказать, что узнала случайно? И что же это за случай такой?       Валя открыла ящик стола и достала второй мячик, сжала в руке. Силикон пузырями полез между побелевшими от напряжения пальцами. Нет, сначала она должна понять, что связывает эти пять фактов. Иначе ее находка — всего лишь дурацкая сплетня.       Силиконовые пузыри истончились от давления, один из них лопнул, и белая масса плюхнулась ей на руку. Она с отвращением стряхнула гадость в мусорную корзину, достала мобильный и набрала жену Коли Трошина.

***

      — Никогда, никогда мы не делали аудит для вашей компании, — сказала женщина в шубе, которая оказалась хозяйкой «Премьер-аудита». — Мы вообще с такими объемами не работаем. Пришлите мне этот отчет, я хочу взглянуть.       Ефремова пообещала прислать.       Она по одному виду их офиса догадалась, каким будет ответ, и знала, что женщина говорит правду. Свет еле проникал сквозь грязные окна. Заваленные бумагами пыльные столы, старые скрипучие стулья, искусственная традесканция в пожелтевшем кашпо макраме.       Между автосалоном и «Премьер-аудитом» лежала непреодолимая классовая пропасть.       Теперь она сидела в вэне на парковке и пыталась понять, что чувствует по этому поводу.       Мазий соврал. Мазий не просто рылся в компьютере бухгалтерши, а грохнул все его содержимое. Что ей еще предстоит выяснить? Что он стянул с себя носок, набил его гайками и проломил голову младшему сотруднику?       После обеда она выдумает какое-нибудь бессмысленное совещание для руководителей отделов. Выработка предложений по развитию перспективных направлений — превосходная ахинея. Она загонит всех в конференц-зал и будет трепать им нервы до конца дня. Пусть вырабатывают предложения, пока мозги не закипят. Тогда никто не сможет сказать, что она от всех прячется, и у Сереги не окажется шанса подобраться к ней с разговорами. Заодно она успеет придумать, как ей себя вести. Как справиться с собой, чтобы всю душу из него не вытрясти.       В боковом окне вдруг появилось лицо, прижалось к стеклу, расплющив нос.       — Женщина! Женщина хорошая! Ста рублей не будет? На электричку не хватает.       Мужик в рваной вязаной шапке умоляюще таращился на нее, толстые синюшные губы шевелились, размазывая по стеклу вязкую слюну.       — Ограбили меня, женщина. Я же вижу — хорошая вы, хорошая, добрая. Машина у вас богатая, что вам сто рублей? Мне на электричку…       Он взялся дергать ручку, но та не поддавалась.       В любой другой день Анька бы испугалась, завела машину и убралась подальше, но сейчас ей было все равно.       Она закрыла глаза.       В любой другой день она бы закрылась дома и напилась. Закинулась сверху таблетками.       Антидепрессанты в сочетании с алкоголем в ее случае вызывали великолепное забытье. Правда, потом она подыхала от тяжелейшего похмелья, но это ничтожная расплата за блаженные часы беспамятства. При Калине она такого не практиковала, и это тоже отвращало ее от милой, уютной, семейной жизни.       Отсутствие свободы делать с собой что пожелаешь — нервировало, а уничтожать себя при свидетелях было ниже ее достоинства.       Впрочем, у нее есть выход получше.       Попрошайка ничего не добился: попинал колесо, проорал «шлюха!» и, кажется, отстал. Она не видела.       Ей хотелось вернуться в комнату с серыми стенами и белой мебелью, где бродит весенний сквозняк. Не вспоминать о Мазии, Трошине, Слеповрон, компьютерах и поддельных договорах. Спать до полудня, пока Алька сидит рядом с ней на кровати и строчит что-то в ноутбуке. Перекидывать через нее руку, сбивая ритм клавишной чечетки. Выплывать в реальность, сквозь сонную муть убеждаться, что она все еще рядом, и с лёгким сердцем отбывать обратно. Ни с кем прежде ей не спалось так хорошо.       Той ночью Алова не разрешала ей прикасаться к себе почти до самого конца, и только когда отдавать стало уже нечего, Анька по едва заметной перемене в Алькином взгляде поняла, что ее сейчас не оттолкнут. Вопросительно запустила ладонь между их животами.       Алова отрицательно помотала головой, переместилась немного в сторону, опустилась на ее бедро и двинулась вперед, к ней. От нее. Нежное теплое скольжение чуть выше колена.       Анька задержала дыхание, чувствуя, как с каждым рывком расходится и щиплет свежий порез. Вгляделась в ее лицо, ставшее сосредоточенным, — брови сошлись на переносице, как будто удовольствие было для нее тяжелой кропотливой работой.       Настойчивое упорное движение, рваная амплитуда.       Она раскачивалась, сжав ее коленками. Не дающая, не принимающая — своя собственная.       Анька обвила ее руками, чувствуя на себе плавную тигриную тяжесть тела. Алька не возразила: была занята, вся обращена внутрь себя.       В темноте не существовало ничего, кроме ее тяжелого дыхания. Анька ловила губами ее упавшую челку, прикрывала глаза, чтобы та не догадалась, что она видит ее без привычной защиты.       Ей казалось, так — правильно.       И когда Алька с долгим выдохом уткнулась лбом ей в шею, вздрагивая, словно сквозь нее пропускали электрические разряды, Анька ощутила, что тонкая пуленепробиваемая пленка между ними стала уязвимой и теперь они почти принадлежат друг другу.       Ей не хотелось продлевать это чувство бесконечно, но от их короткого слияния было спокойно и сладко.       — Прости, — сказала Алька, и звук ее голоса отозвался где-то в ключицах, — я не люблю, чтобы меня трогали.       По тихому отчаянию, с которым она произнесла «прости», Анька догадалась, что это не рисовка, не пункт из правил жизни, какие иногда придумывали себе брутальные лесбухи, подчеркивая свое презрение ко всему феминному и чувственному. Ей в самом деле была невыносима мысль, чтобы подпустить кого-то так близко.       Утром она нашла кровавое пятно на одеяле, скомканный пластырь с налипшими пылинками, и ей показалось, что больше она никогда не станет нуждаться в новом лезвии. Впрочем, это было иллюзией. После каждого пореза приходило раскаяние и желание никогда не повторять подобного. Иногда ее хватало надолго, но чаще — нет.       Сейчас она хотела повторить кое-что другое. К черту таблетки, к черту выпивку, ей нужен настоящий растворитель сознания, и она знает, где его достать.       Она набрала ее номер.       — Я получила твои цветы, спасибо, — сказала она, едва та взяла трубку. — Во сколько ты заканчиваешь?

***

      Доведение до суицида.       Преступное деяние, которое практически невозможно доказать.       Алька, держа во рту незажженную сигарету, откинулась в кресле, рассеянно повертела в руках «Паркер» — красный корпус, стальной колпачок с кнопкой, насечки на клипе.       Она покупала их сразу дюжинами, одинаковые ручки в одинаковых пластиковых футлярах. Они терялись, ломались, оказывались между диванными подушками и под сиденьями автомобилей, но никогда не переводились.       Много лет назад у нее была одна такая, купленная на студенческие сбережения, самая простая из всех, но настоящая, и с ней она тоже чувствовала себя настоящей. Тогда ей не хватало времени, скорости реакции, профессионализма, денег, и она держалась за свой «Паркер», за свою прелесть, чтобы помнить: она именно та, за кого себя выдает. Как будто ручка была наделена чудесной способностью превращать ее в журналистку.       «Паркер» остался в родительской квартире вместе с остальными ее вещами, когда Алька сбежала после большого скандала.       Мать рылась в ее столе и нашла их с Мартынкой фотографию.       Ничего криминального, но стояли они слишком близко, и Мартынка обнимала ее за талию с хозяйской уверенностью, а Алька смотрела на нее вполоборота, ловила взгляд. Они улыбались друг другу. Слишком счастливое мгновение, чтобы не вызвать вопросов.       Можно было сказать что угодно, но она почему-то выбрала правду. Вот такое глупое детское самоубийство.       Подробности скандала давно растворились во времени, помнилось лишь фото и драгоценный первый «Паркер». Утраты врезались ей в память лучше всего.       Теперь Алька могла позволить себе ящик «паркеров», но они не приносили удовольствия и обладали не большей ценностью, чем зубочистки.       Она знала, что фиксируется на незначительной ерунде сверх всякой меры, но поделать с собой ничего не могла. Не самая плохая из ее привычек, не так ли?       Она нажала кнопку.       Щелк.       Доведение до суицида.       Почему бы и нет?       Есть столько способов убивать, не применяя оружия. Впрочем, дар убеждения бывает куда опаснее оружия. Нож изо льда, который растает, прежде чем эксперт определит причину смерти.       Возьмите женщину в отчаянии, добавьте критическое снижение уверенности в себе, присыпьте полной потерей смысла жизни и тщательно взболтайте. Держите на медленном огне из стресса и тревоги до наступления реакции…       Щелк.       Хотела бы она видеть Аньку мертвой?       Щелк.       Она покрутилась в кресле, разглядывая потолок своего кабинета. За стеллажами, отделяющими приемную, светился экран компьютера Марты. По экрану плыла лодка, раздвигая тяжелые розовые лотосы в зеленом озере. Сама Марта уже ушла домой, так что в офисе стояла тишина, только шум машин приносило сквозняком в приоткрытое окно.       Хотела бы она видеть Аньку в тюрьме? Изменить её жизнь так же, как она изменила Алькину.       Щелк.       Она тысячу раз могла ее простить, потому что абстрактная и далекая Ефремова была совсем не похожа на Ефремову реальную, живую и дышащую, с ее бедами и перенапряжением, с ее нечеловеческими ресницами, растрепанными после сна волосами, тонкими пальцами.       Когда это она успела стать такой жалостливой? Когда увидела ее шрамы, покорность, немое требование расправиться с ней лучшим из имеющихся способов?       Альку мотало от ненависти до желания вечно прятать у себя под одеждой ее руки, пока не отогреются. Боже, какие они холодные…       Но в этом ее пальто, в тонких кожаных перчатках, в горделивой посадке головы столько высокомерия, превосходства, недосягаемости, что хочется скомкать безупречное лицо, размазать ладонью губы, оттолкнуть от себя.       Оттолкнуть и…       …Но как она отдается, как становится мягче теплого парафина под пальцами, стекает вербеновым маслом по запястьям. Стоило ей позволить своим мыслям вернуться к субботней ночи, и она снова могла почувствовать экстатический изгиб ее поясницы, когда та вскидывается с глубоким низким стоном, ничего не видя, себя не помня…       Щелк.       Тихий выстрел кнопки «Паркера» разорвал морок.       Влюбилась, что ли, неуловимая мстительница? Она усмехнулась. Даже если и так, что с того? Как влюбилась, так и разлюбит. Ей это легче легкого. До нее давно дошло, чего на самом деле стоят влюбленности.       Однако следует признать: ее штормит. Совсем недавно она не допускала и мысли о взаимности, а теперь каждое сближение с Анькой лишало ее остатков хладнокровия, но этому можно найти разумное объяснение. В конце концов, все в этом мире устроено одинаково: хочешь получить результат — вкладывайся. И с Ефремовой не выйдет отделаться мелкими инвестициями. Здесь нужна полная самоотдача, предельное давление, осторожное, но мощное.       Кроша алмаз, можно повредить тиски, так что все ее сомнения — всего лишь небольшой разлом на корпусе. Побочный эффект. Ничего страшного.       Или она ищет оправдания своим слабостям?       Щелк.       Алька так долго просидела с сигаретой, что та пристала к губе и оторвалась с лоскутком кожи. Во рту появился привкус крови.       Может, она бы могла ее простить. Если бы не ежедневный телефонный звонок, который заставал ее в любом месте, в любое время дня и ночи. Никто не сверялся с ее часами в Лондоне. Никто не сверялся в Шамони, в Милане, в Цюрихе, в Абу-Даби.       «Даже не думай, — раз за разом слышала она в телефоне, — я очень хорошо тебя вижу».       «И я вижу тебя хорошо», — отзывалась она, молясь про себя, чтобы голос ее не надломился, чтобы на том конце не услышали, что она все еще боится до смерти.       У нее была своя тюрьма, невидимая постороннему глазу, но от этого не менее угнетающая.       Звонок служил лучшим напоминанием о том, что с ней произошло, и точкой отсчёта её несчастий была Ефремова. Вот что злило ее по-настоящему.       Щелк.       Впечатляющая вспышка Анькиного гнева — всего лишь рефлекс противодействия. Ничего необычного. Она и прежде была не из тех людей, что с овечьим смирением принимают обстоятельства. Алова сама хотела стать таким обстоятельством, но судьба распорядилась иначе. Теперь все, что ей потребуется, — это нож изо льда. Она найдет самый ненадежный шов в ее броне и будет нажимать понемногу, по миллиметру, пока острие не окажется у самого сердца.       Щелк.       Ее не ужасали собственные мысли. Она знала о себе главное: она не хороший человек, и ей это нравилось, потому что раздвигало границы дозволенного.       Алька каждый божий день видела этот мир через линзу трагических происшествий. Ей казались наивными и смешными гремевшие на всю страну «Дозоры» с их Сумраком. Она могла бы рассказать о сумраке без магии, вампиров и оборотней. О темной стороне мира, где господствовали кражи, убийства, изнасилования, похищения детей и женщин, торговля наркотиками, людоедство, взятки, чья-то бестолковая жадная родня в высшем менеджменте.       Ее сумрак — серый липкий туман, оседающий на стеклах розовых очков. Осколок в глазу Кая. Плазменный телик без кнопки «Выкл.», по которому никогда не показывают рождественских комедий.       Щелк.       Нет, она не казалась себе ужасной. Существовали особи куда хуже нее.       Иногда она смотрела на людей, что шагали мимо по тротуарам и офисным лестницам, изнывали в пробках, уступали ей дорогу или подрезали ее, и спрашивала себя: сколько раз за день она встречает в толпе убийцу, сутенера, закладчика?       Вот этот смешной клерк с длинным носом, что стоит рядом на своем «опеле», дожидаясь зелёного, и с ненавистью пялится на нее и ее машину, — не избивает ли он жену? Глядя на него, легко вообразить сухой крысиный кулачок, рассекающий бровь.       Щелк.       В их головах таились мыслишки о выживании, удовольствии, обогащении, о целях, оправдывающих средства и извиняющих любое насилие. Алька признавала себя одной из них. В отличие от большинства вокруг, она иллюзий на свой счет не питала.       Она постоянно встречала людей, которые хотели казаться хорошими и думали, будто одного этого желания достаточно, чтобы быть таковыми. Она видела насильников и детоубийц, искренне убежденных в том, что одна ошибка не делает их хуже. Она видела людей, считающих своим законным правом поступать как угодно с теми, кто слабее.       Рассматривая их, она поняла кое-что важное: если все делать с умом, ты никогда не понесешь наказания, чего бы ни совершила.       Итак, доведение до суицида.       Преступное деяние, которое практически невозможно доказать.       Щелк.       Хотела ли она видеть Аньку мертвой?       Нет.       Щелк.       Хотела бы, чтобы та страдала?       Да.       Щелк.       Хотела бы она стать свидетельницей ее страданий?       Щелк. Щелк. Щелк.       Кнопка на «Паркере» запала и больше не работала. Алька отшвырнула ручку, та прокатилась по столу и упала на пол с другой стороны.       Она дошла до парковки на соседней улице и замедлила шаг. У «эксплорера», развязно привалившись к капоту и зацепив большие пальцы за карманы явно великоватых джинсов, стояла тощая лохматая девица. Мятая футболка, голубая курточка с красными полосками на рукавах. Девица нахально таращилась на Альку.       Алька посмотрела в ответ с усталым недовольством, как бы прикидывая, придется ли после нее мыть автомобиль отбойником. Обычно ей хватало выразительной мимики, чтобы люди вроде ее нежданной визитерши теряли излишнюю самоуверенность и спешили испариться, но лохматая и бровью не повела.       — Чем могу быть полезна? — нехотя поинтересовалась Алька.       — Поговорить, — с вызовом заявила та.       — Говорите. — Она мельком проверила телефон, давая понять, что не собирается подробно выяснять, какого лешего от нее понадобилось этому чучелу.       — Долгий разговор, — предупредила девица.       — Извините, у меня нет на это времени.       Она села за руль, непрозрачно намекая, что аудиенция окончена. Но вместо того, чтобы поскорее убраться, девица вдруг открыла дверь и очутилась на соседнем кресле.       — Серьезно? — спросила Алька.       — Да вы езжайте, куда вам там надо, — великодушно разрешила лохматая, — а я пока изложу суть дела.       Алька, воздев брови, ждала, когда под ее взглядом непрошеная пассажирка превратится в эктоплазму. Ну или хотя бы в пепел.       — Блин, жалко вам, что ли?! — взвилась девица. — Дыру я в вашем ландо просижу?! Думаете, можно на меня вот так посмотреть — и я убегу?       — Я думаю, что у вас темперамент значительно превосходит интеллект. — Алька завела автомобиль. — Пристегнитесь. И постарайтесь уложиться в десять минут, потому что потом я вас отсюда выкину.