Орден Святого Ничего

Ноябрь 2014. Сундук с сокровищами. Возвращение       В предпоследний день поездки ее настигло почтовое оповещение.       Она не сразу сообразила, что за звук издал ее новый телефон, занервничала, съехала на обочину, открыла письмо.       «What does it mean at all? You’d better be on a flight right now. Call me at the nearest layover».       Отправительница обошлась без вежливых предисловий. Сердилась, и за дело.       Алька прижала телефон к груди и долго сидела так, слушая шум пролетающих по трассе автомобилей. Радость побега ей отравлял страх — дремучий и первобытный, страх зайца, уходящего из-под ружья, и вот теперь стало немного легче.       Две шоколадки «Риттер Спорт», духи «Сады Нила», музыкальная открытка, карта памяти — все прибыло на место. Больше ничего плохого с ней не случится.       Она проверила время. В Кливленде позднее утро.       Может, она идиотничает? Совсем скоро сидела бы на ступеньках крыльца c белыми балюстрадками, куталась в плед, в котором собачьей шерсти больше, чем ниток, пила чай, глядя на облетевшие липы вдоль тихой улицы. Рыжий ретривер Бимо, цокая когтями, вышел бы проверить, чего она там застряла, вздохнул, улегся в дверном проеме, пристроив тяжелую грустноглазую башку на дощатый пол. И отправительница сообщения села бы рядом, слушала ее, гладила по плечу веснушчатой рукой, перевитой голубыми проводами вен, и повторяла свое вечное «oh dear, oh dear…».       И память начала бы стираться. Понемногу, по песчинке, день за днем, год за годом, пока ее теперешняя жизнь не превратилась бы в нечто смутное, как сон, сюжет которого кажется абсурдным, а деталей уже и не вспомнить.       Но это бы означало сдаться.       Интернет на трассе еле тянул, поэтому она нашла по карте ближайшие признаки цивилизации и направилась туда.       Вскоре у дороги обнаружилось бетонное строение с трафаретной вывеской «Марина, заправка, кафе восточная кухня, прачечная, душ, стоянка, касса, туалет платный». Какой-то любитель запятых нечаянно внес Марину в список услуг, предоставляемых этим угнетающего вида оазисом, хотя, очевидно, подразумевалось название забегаловки.       Под крышей заправки ютились две колонки, а резервуарную зону огораживал кладбищенский сине-белый забор. По обе стороны в бесконечность тянулись снежные поля, утыканные опорами электропередач. У обочины длинной цепочкой отдыхали фуры. Едкий запашок мочи, примешавшийся к морозному воздуху, сообщал, что «туалет платный» был не лучшей бизнес-идеей. Уж точно не там, где на многие километры простирался туалет бесплатный, вполне натурального происхождения.       Она вошла внутрь — ряды красных пластиковых столов, холодильник «Кока-Кола» в тон мебели. В углу под потолком висел телик, по которому шел сериал. Два мужика, наверняка дальнобойщики, горбились над тарелками и тихо переговаривались. За стойкой узбекский парнишка увлеченно играл на psp, в глубине кухни гремела посуда.       — Привет, — Алька обратилась к парнишке, игнорируя пристальное внимание посетителей, которых вдруг перестало интересовать содержимое их тарелок, — можно взять пароль от вайфая или надо что-то заказывать?       Парнишка молча вытаращился на нее. Алька вздохнула. Ничего другого она и не ожидала.       — Чет не понял, это че у нас тут такое? — подал голос один из мужиков. — Э, ты! Слышь?       — Ну чего? — Алька обернулась и внезапно улыбнулась, по-доброму, будто старым знакомым. — Девка я, девка, не переживайте. Показала бы сиськи, да холодно раздеваться.       Гендерные дискуссии на глухой вечерней трассе между двумя городами не входили в ее текущие планы.       — Хули мне переживать, — пробурчал тот, но смешался и снова принялся за еду.       — Да нормально, тепло, пакежь, — запальчиво предложил другой.       — Тогда давайте по очереди, сначала вы мне свои, а потом я. — Она подмигнула ему и вернулась к парнишке: — Так, ладно, интернет у вас тут есть вообще?       Она старалась удерживать мужиков на краю зрения, просто на всякий случай.       — А… да, вот, — тот суетливо порылся под стойкой и выдал ей ламинированную страничку, захватанную жирными пальцами. Пароль состоял из семи единиц.       — Спасибо. Будь другом, минералку еще посчитай, — она прищурилась на холодильник, — вон ту, в стекле.       Она заперлась в машине, прицепила телефонный держатель повыше. Видеозвонок прошел мгновенно, словно на другом конце кто-то напряженно ждал каждую секунду.       Вероятно, так оно и было.       На экране появилась сухощавая блондинка лет пятидесяти. Растрепанное каре, недобрые черные глаза, расставленные чуть шире, чем это должно быть в норме, болотного цвета свитер крупной вязки. Она молчала, в раздумье глядя на Альку, и все время оттягивала вниз рукава, будто замерзла.       — It doesn’t seem like you’re on the plane, — сообщила она вместо приветствия.       — I changed my mind.       Собеседница поджала губы и посмотрела в сторону, стараясь не выдать разочарования. Алька почувствовала укол вины.       — Прости, но если бы я тебя предупредила, тебе пришлось бы меня отговаривать, верно?       — Я ничего не понимаю, — призналась та. — Мне пришла посылка, и я рада, что ты помнишь мои парфюмерные предпочтения, но…       — Ты нашла карту?       Та кивнула:       — Я посмотрела записи и тем более не понимаю, почему ты не воспользовалась билетами.       — Кем я там буду, Эрин? — снова перебила ее Алька. — Официанткой? Или ты мечтаешь, чтобы я села вам на шею?       На том английском, который был ей доступен, «сесть на шею» выходило плоским «стать ношей» — а жаль, сейчас ей хотелось изъясняться как можно более выразительно.       — Лучше быть живой официанткой, чем мертвой журналисткой, — твердо заявила Эрин. — И потом, ты сама знаешь, что это полная чушь. Мы бы нашли тебе работу. Возможно, не ту, к какой ты привыкла, но что-нибудь приличное. Я не могу решать, как тебе будет лучше, но то, что ты делаешь сейчас, — это ужасный риск.       — Не ту, к которой я привыкла, — с нажимом повторила Алька, — и это только первая проблема.       — Я знаю твое упрямство. — Эрин нервно натягивала рукава то на одну кисть руки, то на другую. — Сейчас оно мне очень не нравится. То, что содержится на этой карте, должно быть не у меня, а у Интерпола. Как ты вообще собираешься жить нормальной жизнью, имея это на руках? Там одиннадцать видео передачи товара, пятьсот паспортов, и это только те…       — Четыреста восемьдесят восемь. И еще переговоры, которые ты не сможешь расшифровать без переводчика. — Алька предвидела, что Эрин начнет на нее давить, но все равно рассердилась. — Разреши напомнить, что я не причастна ни к чему из этого.       — Все, кто знает, — причастны, — возразила Эрин.       — И вы с Эдиком меня в это втянули, — зло подхватила Алька, — потому что вам так было удобно. Потому что вам обоим показалось, что у меня есть доступ к телу, раз я знаю его жену. Помнишь, как ты меня уговаривала?       Эрин замолчала.       — Мне очень жаль, что так вышло с Эдом, — наконец сказала она.       — «Жаль»?! — взорвалась Алька. — Тебе жаль, Эрин?! Это все, что ты можешь сказать?       Та не опустила взгляд, только губы надломленно скривились.       — Меня это мучает, — призналась она. — Исправить ничего нельзя, но я готова тебе помогать и считаю, что распространение этой информации — вопрос гражданской ответственности. Твоей и моей.       Настала очередь замолчать Альке. Они могли спорить до бесконечности, и ей не хотелось, чтобы Эрин вышла со всех сторон правой.       — Смотри, как забавно сложилось, — сказала она, — пока карта у тебя и существует только угроза, что ее заполучит Интерпол, — я жива и в безопасности. Карта в Интерполе — я труп, и где-то в Европе очередное бюрократическое болото прирастет еще пятью сотнями человек, которых все равно никто не станет искать. Вот тебе проблема вагонетки, как она есть. Я или они. Только всем плевать, Эрин, и тебе известно об этом лучше других. Каждая ленивая жопа в твоем Интерполе, Скотланд-Ярде, Ми-6 и ЦРУ в курсе, что через Восточную Европу проходит гребаный хайвей траффикинга. И что?.. Они просыпаются, только когда это начинает портить им красивую политическую картинку. И из-за этого я должна уезжать?! О, тебя беспокоит вопрос гражданской ответственности? Замечательно, но я больше чем уверена, что ты справишься со своим беспокойством. Сходи на йогу, позвони своему терапевту — выработайте стратегию, а я никуда не полечу. Я не собираюсь рушить свою жизнь просто потому, что где-то в мире водятся криминальные мудаки при власти.       — Им будет не плевать, если ты приедешь сюда и дашь мне шанс написать об этом. Позволь мне испортить им красивую политическую картинку.       — И ты будешь героиней, спасшей мир, а я стану работать за еду. Фантастика!       — Мы могли бы написать об этом вместе. Неплохой старт для новой…       — Нет, — оборвала ее Алова, — потом мне понадобится еще лет пятнадцать, чтобы вернуть свои позиции. Не надо разбрасываться моим временем, Эрин, мне давно не двадцать, и у меня нет запасной жизни.       — Я поняла твою точку зрения, — тон Эрин охладился до арктических температур, — знаешь, что я всегда повторяю своим студентам? Что в нашем деле не должно быть эгоистов, если мы хотим сохранить его суть.       — Передай им от меня, что идеалистов — тоже.       Эрин снова умолкла, видимо, сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего, потом вздохнула:       — Обещай, что ты хотя бы подумаешь. Наш дом всегда открыт для тебя, если ты поймешь, что ситуация ухудшается.       — Я хотя бы подумаю, — раздраженно пообещала Алька, — но не буду посвящать этому все свое время, о’кей?       В лице Эрин вдруг проступило что-то похожее на материнское отчаяние.       — Береги себя, дорогая. Пожалуйста.       — Знаешь, где я сейчас? Уезжаю подальше, чтобы меня труднее было достать. Это большая, очень большая страна, Эрин. За всеми не набегаешься. Держи карту у себя и, бога ради, перестань меня осуждать.       Алька сбросила вызов. Ебаная американская вежливость у нее в печенках сидела. Уж лучше бы они с Эрин наорали друг на друга. Какое бы им обеим это принесло облегчение! Но нет, надо напомнить ей о совести и непременно сдобрить это жалостью к потерпевшим.       Она с треском свинтила крышку с минералки, та, шипя, рванулась наружу, плеснула на руль, на джинсы. Алова выругалась, стала искать в бардачке салфетки, а когда выпрямилась, то обнаружила, что мужики из «кафе восточная кухня» стоят недалеко от машины, курят и поглядывают в ее сторону, как ей показалось, с неприятным любопытством.       Она поспешно сдала назад и выехала на трассу. Конечно, ничего бы они ей не сделали. Нервы совсем ни к черту.       Эрин Рикбелл входила в ICIJ и, кроме того, готовила будущих международников в колледже Скриппса университета Огайо.       Муж ее, Кофи, бывший военный, потерявший ногу на минном поле в Кувейте, всю жизнь сожалел, что вышел из строя всего за несколько часов до сдачи иракских позиций. Теперь он любил бравировать своим протезом. Гонял на велосипеде, участвовал в любительских забегах и при любой удобной возможности прыжком перемахивал через препятствия, будь то ограда собачьей площадки или подстриженные кустики на заднем дворе. Мол, да с этой штукой еще лучше, чем на своих двоих! Он вырастил обоих их детей, дочь и сына, пока Эрин моталась по всему свету, а теперь работал над сборниками ветеранских мемуаров и присматривал за домом.       Все у них было не как у людей.       Альке однажды довелось гостить у них пару недель — на дольше ее никто бы не отпустил, — и за те пятнадцать минут, что Кофи вез ее из аэропорта Хопкинса, она умудрилась ляпнуть в разговоре, что одна из ее подружек свалила из Штатов, не сумев устроиться, и после громко сетовала на то, что у них нет нормальной еды, только пластиковое мясо и резиновый хлеб.       С тех пор Кофи ее кормил.       Он резал кубиками арбуз, рубил мяту, крошил истекающую соленой водой фету, придвигал ей тарелку и соусник в виде изящно свернутого виноградного листа — в золоте оливкового масла теснился сбившийся черными икринками бальзамик. Она с ужасом говорила: «Арбуз нельзя поливать оливковым маслом. Кто так делает? Это отвратительно».       Лицо его становилось непреклонным, он брал соусник за ручку, лил заправку на розовые кубики в бело-зеленой крошке, и она предупреждала: «Я только попробую», — а потом не могла остановиться.       Он растирал в ладонях крупную соль и ласково приминал тяжелые кроваво-мраморные стейки, прежде чем бросить их на раскаленный гриль. Он косо пластал сашими из блестящего жиром аляскинского лосося, метал на стол противни с мэрилендскими крабовыми кексами, скоблил пронзительно-зеленую цедру для лаймового пирога, сворачивал тако с длинными полосками жареного мяса и кусочками ананаса.       Эрин хохотала над его энтузиазмом.       — Он приносил присягу, в которой клянутся защищать страну от всех врагов, внешних и внутренних, — говорила она. — Кажется, он счел критику наших продуктов угрозой национальной безопасности.       И добавляла:       — Хорошо, что я нечасто бываю дома, иначе быть мне героиней шоу «Моя шестисотфунтовая жизнь». Gosh, он даже для Бимо готовит!       Алька спросила, где он этому научился. Кофи рассказал, что сильно нервничал, когда Эрин улетела в Сомали на месяц, а пропала на восемь, и никто не знал, что произошло, пока французский офис RSF не подтвердил, что ее похитили в Пунтленде. Он собирал выкуп, как в плохом боевике, выставил дом на продажу, но к делу подключился консорциум, и деньги нашлись.       Эрин вернулась неузнаваемой из-за смертельной худобы, постаревшей разом на десяток лет, и он плакал как ребенок, когда обнимал ее в аэропорту, а дома стал кричать, что она больше никогда никуда не поедет, а она на это только отмахивалась.       В плену ей раздробили запястье — оно срослось как попало, и она навсегда осталась левшой, но ее жизнелюбие и самоубийственное любопытство сломить не удалось никому. Через несколько месяцев, отлежавшись, она уже была в Алжире. Освещала столкновения с исламистами.       — Я не мог сидеть и смотреть в стену все время, с тех пор как она не вернулась со своим обратным рейсом. Есть тоже не мог, но я стал готовить. Много. И отдавать соседям. Все считали, что я рехнулся. Вообрази, вся округа знала, что произошло с моей женой. Они открывали двери на стук, а там стоял я с тарелкой венских вафель или лазаньей. Они смущались — им казалось, что это они, как добрые соседи, должны позаботиться обо мне… Как бы там ни было, я готовил и раньше для жены и детей, а теперь искал способы делать это лучше и лучше, хотел довести технику до совершенства. Это вносило некоторое разнообразие в мою тогдашнюю жизнь. Я строил свои дни вокруг идей приготовить что-то новое… Хочешь знать, что я думаю? Нет наказания хуже, чем надежда, чтобы люди ни говорили.       Алька на все его истории заявляла: «Про вас обоих вышел бы отличный блокбастер. Фэй Данауэй сыграла бы Эрин, а тебя — Мартин Лоуренс».       Кофи говорил ей: «Ты белая хуже, чем я черный» — и смеялся. Или: «Я такой черный, что на меня не реагируют сенсорные краны в общественных сортирах». Или: «Я такой черный, что меня нельзя разглядеть ночью в телескоп».       Эрин говорила: «В нем умер комик. Я уверена: он мог бы гастролировать со своими уродливыми шутками по всему миру».       Они так любили друг друга, что Алька не могла глаз отвести…       Да, улететь было бы проще всего. Поселиться в доме, облицованном узкими полосками сайдинга, в комнате, где на письменном столике стоит «Ундервуд» со старинной раскладкой круглых клавиш, целую стену занимает книжная полка, на которой книги подпирают фигурки и сувениры из разных стран, а подоконник в эркере превращен в место для отдыха, и можно сидеть ночами в окне, сунув под спину три подушки разом, листать тяжеленные старые романы, слушать, как Бимо погавкивает, гоняясь во сне за белками.       Красиво. Если не знать, как все будет. А будет так: она сядет в самолёт и выйдет из него в собственное прошлое, где у нее нет никакого выбора, с ней больше не считаются, и сама она — никто. Возможно, деньги уберегут ее от кассы в овощной лавке или мытья посуды в Swenson’s, но тем не менее ей придется начинать даже не заново, а из минуса на оси координат. Ее образование и опыт превратятся в пыль, едва она пересечет границу.       Впрочем, нет. Незачем врать себе — не уберегут. Эрин ни за что в жизни не разрешит ей воспользоваться этими деньгами, как только узнает об их существовании. А она как пить дать узнает. Гражданская ответственность, мать ее! Да Эрин ни малейшего понятия не имеет, чем она заплатила за то, чтобы больше никто никогда не указывал ей, что она должна делать.       Вне всякого сомнения, они могут вместе написать разоблачающий материал, и Алька примет эту милость с барского плеча. Вот только через несколько недель скандал утихнет, его сменят сенсации посвежее, и она останется интересна разве что беженским фондам.       Любому, к кому она придет просить о работе, потребуется, чтобы она сию же секунду начала разбираться в американской политике и экономике, в тонкостях отношений всех со всеми и сложных культурных отсылках. Многое из этого местные впитывают с молоком матери, а ее представления весьма поверхностные и на поверку могут оказаться развесистой клюквой. Сколько пройдет времени, прежде чем она начнет врубаться?       Алька с досадой осознала, что все еще придумывает оправдания, как будто Эрин может ее слышать, и вдавила педаль, заставляя «эксплорер» приблизиться к опасному скоростному пределу.       — Давай, дружочек, потерпи, совсем немного осталось. 2005       А тогда… тогда она запечатала первый конверт, и тут же у нее зазвонил телефон.       Номер не определился, но это была не такая уж редкость, так что она ответила, ожидая услышать кого-нибудь из редакционных.       — С Альбиной Дмитриевной могу поговорить? — отрывисто поинтересовался мужской голос.       — Да, это я, говорите. — Алька насторожилась, по имени-отчеству к ней обращались только в официальных инстанциях.       — Меня зовут Эдуард Константинович Обнинский. Я звоню из «Адверсэр».       — Да. — Она судорожно подтянула к себе стопку стикеров и ручку, чтобы записывать, хотя записывать ей пока ничего не предлагали. «Адверсэр» считался солидным информационным порталом, и материалы она присылала им в качестве безнадежного эксперимента. Шальной снаряд в ее массированной атаке на столичные издания.       — Вы нам в прошлом году что-то отправляли. Это… — на другом конце связи наступила тишина, словно звонивший подбирал подходящее слово, — …не совсем то, что мы ищем. Слишком местечковый стиль. Те хорошие, эти плохие, немного простодушной хлесткости — и дело в шляпе. Так не годится.       — Да, — согласилась она, совершенно не понимая, зачем ей звонит этот человек. Дать добрый совет?       Свободной рукой она настучала в поиске «Эдуард Обнинский» и уставилась в монитор.       — Что — «да»? — неприязненно засмеялся тот. — В смысле, всегда говори «да», как в том кино? Вы нормально разговаривать умеете?       — Умею. — Она едва снова не сказала «да», потому как первая же ссылка в поисковике сообщала, что ей по необъяснимой причине звонит «медиаменеджер, главный редактор газеты и интернет-издания».       — Замечательно. Хоть что-то вы умеете. Мы расширяем штат, ищем пару новых корреспондентов. Если хотите, можете попробовать.       Это прозвучало так, будто Обнинский мечтал, чтобы она не хотела.       Он замолчал, предоставляя ей возможность сказать что-нибудь, но она только выдавила: «Хочу, спасибо», потому что вся храбрость из нее улетучилась.       — Пожалуйста, — с ленивым великодушием отозвался тот. — Надеюсь, вы быстро учитесь, Альбина. Завтра сможете подойти?       — Куда? — поспешно спросила она. — Я смогу, разумеется. В любое время.       Почему-то он пригласил ее не в редакцию, а в ресторанчик в том же здании. Она не стала задавать вопросов. Он мог ее и в кратер действующего вулкана пригласить, она бы только поинтересовалась, во сколько должна явиться.       Обнинский встретил ее удивленным взглядом, словно ожидал увидеть кого-то другого. Она села напротив, стараясь сохранять равнодушный вид. Спрятала руки под скатерть, сцепила пальцы — он так ее рассматривал, что становилось не по себе.       Обнинский оказался мужчиной крупным, неумолимо лысеющим в стиле Уильяма, принца Уэльского. Впрочем, это единственное, что в нем было от принца. С его лицом ему куда больше пошло бы быть машинистом товарняка или фермером. Из интеллигентского у него обнаружились лишь ладони — здоровенные, но явно ни разу не державшие ничего тяжелее ручки портфеля. Отвратительно сидящий пиджак, затасканная футболка с дыркой прямо у воротника.       Потом Алька узнает, что ему плевать на одежду. На вручение «Золотого пера» он явится в таком виде, словно провел трое суток в плацкарте. Что там! Позже она будет дразнить его «Эдвардом» и про их скандалы станут складывать шуточки в стихах для новогодних корпоративов. Они вместе напишут великое множество материалов, которым начнут подражать в других изданиях. А однажды он подарит ей щенка. Зимним вечером позвонит в дверь, расстегнет молнию пуховика и вытащит из-за пазухи черную лопоухую лабрадорицу с круглым младенческим пузом и толстыми лапами.       А пока он молчал. Она — ждала.       — Надо же, — сказал он, — я-то высматриваю Мессалину на лабутенах, а у нас тут Лисбет Саландер.       Алова не хотела ему дерзить, смолчала.       — Нормально, если мы на «ты» сразу, без плясок?       — Нормально. — Она дернула плечом, все еще переваривая сравнение.       — Нервничаешь? Руки вынь из-под стола. Девушка, эй, девушка, будьте так добры, коньяку даме принесите. От нервов. Так вот, Альбина, что мне не нравится — у тебя нет никакого мнения. Просто писклявый голосок в хоре писклявых голосков. Материалы эти… — он поморщился, — никакие. По-моему, ты пишешь, не приходя в сознание. Меня интересует твой собственный голос, а его нет. Что мы с этим будем делать?       Алька рук из-под стола вынимать не стала. Интересно, окажись она Мессалиной, он бы так же с ней разговаривал или еще хуже? Она не понимала: дурак он или хочет ее спровоцировать?       — Голос у новостников? В газетах на содержании госструктур? Эдуард Константинович, при всем уважении, каждое первое СМИ в глубинке или ест с чьей-то руки, или подыхает от голода. Слыхали про информационное обслуживание? Когда половина редакции вместо работы занята тем, что освещает, как их источник питания разрезает ленточку, а вторая — как поздравляет сирот и ветеранов. Любой факт мы излагаем или с точки зрения учредителя, помешавшегося на бульварщине, или кабинетных дедов, которым хочется побольше кликушеского морализаторства и сатиры в духе киножурнала «Фитиль». И потом, вы ведь и сами чьи-то, правда?       — Ого, — сказал тот, — сразу целый монолог! Вот так ты мне даже нравишься.       — А вы мне — нет, — брякнула она. — Если вы считаете, что я идиотка, — зачем вообще позвали?       Ей принесли коньяк, она отодвинула бокал в сторону и снова спрятала руки. Она и в самом деле нервничала и под столом крутила подаренное Дарьей кольцо с такой силой, что рисковала перепилить себе палец.       — Мы же вроде на «ты», — миролюбиво сказал Обнинский.       — Позже привыкну, — пообещала она, — не сейчас.       — О’кей, — сказал он, — я понял, панибратства не приемлешь, независимых изданий в глаза не видела, занималась сатирой и морализаторством. Что еще?       — Боже, только не говорите мне, что у вас тут независимые независимыми погоняют. Я уже черт знает сколько ищу нормальную работу, наблюдаю за всеми и не понимаю, о каких голосах вы говорите. Если это не елейные заигрывания с властями, то максимум — лояльность, универсальная позиция, helicopter view, — вот и все ваши голоса. И «Адверсэр» в том числе. Хотите, чтобы я заговорила? Вам не понравится. Так что скажите лучше, что вам будет приятнее от меня услышать, на том и договоримся.       Эдик смотрел на нее с возрастающим интересом.       — А если конкретно я разрешу тебе писать все, что в голову взбредет?       — Так бывает?       — Допустим, кое-что мы собираемся себе позволить. Ты, кстати, чего не пьешь-то? Пей давай.       — Интересное собеседование, — заметила она. — Вам кто-то команду отдал, что вы можете позволить себе это самое «кое-что»?       — Зависит, кто командует, — Эд впервые за их встречу улыбнулся, — некоторых можно и послушать.       — «Кое-что» — это что?       — Например, отказаться от слов «вероятно» и «предположительно», когда пишем расследования.       Она задумчиво помолчала, прикидывая, какие у этого могут быть последствия, потом сказала:       — По-моему, выдавать желаемое за действительное — верх непрофессионализма.       — А ты у нас, выходит, юное горячее сердце, полное высоких идеалов?       Алька вынула руки из-под стола и отпила коньяка. Она всерьез начинала сердиться на то, как он резюмировал каждое ее высказывание, превращая его в патетическую белиберду.       — Знаете что? Не буду я с вами работать. Дождитесь вашу Мессалину на лабутенах и делайте ей заманчивые предложения. Я терпеть не могу, когда надо мной издеваются. Мне этого дерьма довелось наслушаться выше крыши.       Эдик продолжал ее изучать. Улыбка облагородила его лицо, и оно стало выглядеть как будто даже симпатичным.       — И предположить не мог, что мне так понравится, — сообщил он. — Получается, ты не делаешь того, чего не хочешь?       — Наоборот, делаю слишком много. Если хотите спустить меня с цепи порезвиться — воля ваша. Могу показать, что я пишу в свободное от тошноты время.       — Блог твой, что ли? А я видел. Отчасти потому и звонил.       Она уставилась на него:       — Простите?       Он засмеялся:       — Тест на здоровую агрессию. В Сети любой болван ерепениться горазд, а мне надо, чтобы у тебя настоящие зубы были, чтобы за словом в карман не лезла, когда с людьми говоришь.       «Ах ты тролль, — подумала она. — Вот же долбаный садист…»       Ей понадобилось некоторое время, чтобы справиться со своей мимикой. Боже, да перестанет он ее рассматривать или нет?!       — Можно еще вопрос?       — Давай без «можно». Ты всех так спрашивать собираешься? Отучайся.       — Почему вы меня позвали сюда, а не в редакцию?       — Выставить проще, — удивился он ее недогадливости. — Да не трясись ты, я тебя уже взял. Девушка! Эй, девушка! Мне тоже коньяку налейте… Ты, кстати, есть хочешь? Молодец, люблю, когда нормально едят. Девушка, и еды какой-нибудь принесите, только без гламурного силоса этого вашего. Мясо несите или хоть рыбу. Спасибо. А ты пока рассказывай, что еще умеешь, кроме кликушеского морализаторства. Да шутка, шутка… Ну, за это-то хоть выпьем? Давай, с почином.       Она выбрала пятилетний «аккорд», цвета то ли песчаной пыли, то ли мышиной шкурки, как Лилия ни ворчала, осуждая все подряд — и цвет, и марку, и пробег. Такой терялся из виду за секунду. Чтобы удержать его в памяти, нужно было здорово сосредоточиться.       У нее ушло много времени, чтобы разобраться с этой штуковиной. Автомобиль ей не давался. Алька с горем пополам откаталась положенное с инструктором, который все делал за нее, но, оставаясь один на один со своим «аккордом», обнаруживала, что тот ей неподвластен и приручить его нет никакой возможности.       Даже Лилия, которая в качестве наставницы оказалась терпелива и смиренна, как библейский Иов, однажды не выдержала.       — Бросай, — сказала она, когда Алька в очередной раз заглохла на площадке, — ну не твое это.       — Да щас, — ответила она, от души ненавидя все связанное с дорожным движением и всех, кто его придумал.       От того, чтобы выкинуть «аккорд» с обрыва в реку, ее удерживала только огромная в нем нужда. В будущем, которое она себе нарисовала, ей предстояло быть экстремально мобильной.       Она по-прежнему ложилась с Лилией, только чтобы быстрее с этим закончить, но теперь сама проявляла инициативу. Выполняла скучную необходимую рутину, вроде чистки зубов. Она ее не любила, но и не ненавидела — на нее снизошло блаженное безразличие. Никакого внутреннего сопротивления больше не было, а был обычный долг, к тому же не самый неприятный.       Алова уже давно не нуждалась в этих отношениях. У Дарьиного дворца был совершенно определенный адрес, и при случае она могла бы разыскать ее без Лилиной помощи. Но внезапно ее одолела жалость.       Их роли в жизни друг друга постепенно менялись. Удивительно, но чем больше Алька отвоевывала независимости, тем меньше становилось полушутливых намеков на ее непрочное положение в доме. Наоборот, непрочным теперь было положение Лилии в ее жизни.       Та с раздражающей кротостью терпела все ее загадочные отлучки, в том числе ночные, и не задавала вопросов — только смотрела вопросительно-преданно, и этим становилась похожа на своих бордеров.       На Альку это оказывало странное воздействие. Она затягивала с решением, потому что чувствовала себя предательницей. Словно ее никогда не покупали, будто уличную девку. Словно она задолжала Лилии за ее долготерпение.       С тех пор как Обнинский ее нанял, мирская суета стала для нее мало значить. Она была без ума от редакции — просторного открытого лофта с массой столов, которые все двигали как хотели. На одну стену лепились бумажки с текущими темами, на другой — висели световые короба в виде букв, которые складывались в слово «Адверсэр», и под их сенью трудился улей умненьких проворных мальчиков и девочек.       Мальчики и девочки были заражены одним с ней вирусом, который гнал их искать адреналиновых встрясок, вытаскивать из-под пыльных казенных ковров стыдливо заметенные инциденты, тыкать читателей носом в несоответствия между политикой и реальностью. Они быстро опознали в Альке свою и приняли так, словно она не была незваной гостьей в этом городе, а просто подзадержалась в дороге.       Когда вышел очередной фильм про Джека Воробья, кто-то распечатал и приклеил на одно из окон редакции картинку «Часть команды, часть корабля», и всем это казалось ужасно смешным. За самим же окном распласталась столица, и видно было, как вдалеке закладывается стройка грандиозных башен. Башни росли у них на глазах быстро и незаметно, как чужие дети.       Теперь Алька все реже принимала звонки от знакомых девиц и все чаще игнорировала сообщения. Она оказалась по-настоящему занята. Наконец-то не шмотками и прическами звезд «Дома-2», а делом, о котором едва ли могла мечтать. Ее больше не тянуло самоутверждаться между чьих-то ног. С новой работой она и без этого чувствовала себя уверенно. Впрочем, парочку самых ненавязчивых любовниц она оставила. Редкие встречи с ними помогали избавиться от послевкусия их с Лилией вялотекущей драмы.       По утрам, когда в воздухе еще висели остатки ночной синевы, она выводила Бейрута и Бомбея, вставляла наушники, включала колдплеевскую Speed of Sound и чувствовала что-то похожее на счастье. Легкий укол в сердце — и дышать становилось легче, зрение прояснялось, тени отступали.       Каждый день она писала Дарье очередную любовную ерунду и вкладывала в конверт бумажную лилию.       «Сердца приручаются, как щенки, и разбиваются, как чайные чашки. Если бы у меня было одно такое, пришлось бы гадать, как ты им распорядишься».       Или:       «Соединись мы лишь пальцами — и в одну секунду отделится вода от суши, день от ночи, сотворятся звезды, светила большие и малые, звери земные и птицы небесные».       Или:       «С самой первой секунды твой взгляд стал моей нефтяной пленкой в водах залива. Я в ней как кит — дышать не могу. Во всю эту чушь с любовными приворотами верю безоговорочно».       Конверты она закидывала в любой попутный почтовый ящик. Бросала их, как семена в бесплодную почву, рассчитывая на счастливый случай — вдруг какое-то одно возьмет да прорастет.       Сборища шальных императриц она игнорировала, — неважно, была там Дарья или нет. Ей хватало Лилиных донесений.       Во дворце вовсю шел ремонт. Нюся умудрилась закрутить роман с какой-то малахольной питерской поэтессой, спонсировала ее сборник стихов и регулярно ездила на квартирники, где, кроме поэтессы, драматически переливали из пустого в порожнее прочие обморочно-утонченные жрицы Сапфо. Олечка помирилась с Иветтой и растроганно плакала, провожая корабль под названием семья в океан под названием жизнь на Иветтиной свадьбе.       Жених, немолодой девелопер со скошенным назад, как у гориллы, черепом, устроил банкет в легендарной «Царской охоте». По слухам, он ни слова не сказал, когда новобрачная в компании с подружкой испарилась на пару часов с собственного торжества.       «А мог бы и в морду дать, — с благоговением подытожила Лилия, показывая ей фотографии. — Золото, просто золото мужик».       Алька рассудила, что для Иветты лучшим подарком стало ее отсутствие в этом балагане.       К тому же она не собиралась преследовать Дарью, таращась безнадежно влюбленными глазами, а напротив — лишала ее себя, позволяя Дарьиному воображению делать основную работу. Впрочем, та могла посмеиваться над ее опусами в кругу своих секретных подружек или выкидывать конверты не распечатывая. А еще их запросто мог обнаружить ее таинственный муж.       Тут она отчего-то представляла сцену из «Бесприданницы», где Карандышев стреляет в Ларису со словами: «Так не доставайся же ты никому!» Рисовать себе этого самого мужа стремным дурачком было легче, чем признать, что ее настойчивые знаки внимания могут довести их обеих до беды.       Дарья пряталась от объективов. Алька засекла ее только на паре снимков, в глубине зала, в чем-то бежевом. Размытый полупрофиль, открытые плечи, высоко убранные волосы. Она высматривала рядом с ней какого-нибудь сопровождающего, но так ничего и не высмотрела.       Письма уходили и проваливались в пустоту.       «Я отбываю тебя, как условный срок, который все никак не истечет. Лишь надеюсь, ты находишь мое словоблудие достаточно очаровательным, чтобы не сердиться за это, потому что только оно и скрашивает моё заключение».       «Спасаться мне нечем. Весь мой огромный, значимый и особенный смысл жизни способен уместиться в крошечном углублении между твоих ключиц».       Она не знала точно, кому пишет. Ей или собственному несбывшемуся прошлому. Когда количество писем перевалило за две сотни, она все-таки приручила свой неприметный «аккорд». На шестой сотне она перестала ждать ответа. 2007       Находиться в квартире было невозможно. Она быстро нащелкала кэнноновской мыльницей кучи тряпья и мусора по углам. Сняла и их владелицу — издалека, без подробностей, прекрасно понимая, что ни одна картинка не пойдет на сайт, — и выскочила на площадку, прижимая к лицу рукав куртки как респиратор. Запах, густо висевший в однушке, перемешался с запахом собственного парфюма, и стало только хуже.       В подъезде участковый вызывал труповозку. Еще один мент без особого энтузиазма стучался к соседям этажом выше.       Владелице квартиры, теперь уже бывшей, когда-то довелось сыграть десяток-другой второплановых ролей в советском кино, и все, что ей досталось напоследок, — это безразличные милиционеры да шныряющие по дому писаки, которых никто даже не пробовал остановить.       Пожилая соседка, топтавшаяся тут же, на площадке, явно чувствовала себя опрошенной не до конца и обрадовалась Альке как родной.       — Соцработница явилась, значит. Ключ у ней был. Зинка-то наша, царствие ей небесное, неходячая уж давно была. Тридцать девятого года она, не старая еще, а после второго инсульта так и не пошла больше.       — А чего соцработница целых две недели не приходила?       — Дак болела. У них там сбилось что-то, перепуталось, вот сменщица ее и не явилась, все друг на друга думали, что придут, навестят. Зато, вон, сынок ее, Петька, видать, заглядывал. Поссорились, видать. Часто они ссорились. Он к ней за деньгами все ходил, а она не давала. Он же как выпьет, так буянить начинает, лампочки в подъезде бьет. Да и Зинку нет-нет и поколачивал. Одни только эти, из соцзащиты, за ней и смотрели. А чего они могут супротив сына? — Старуха перешла на страшный шепот: — А Петька мне вот так в лицо однажды сказал: «Задушу я ее, баб Кать, задушу, суку паршивую». Вот и задушил, поди, Зинку-то нашу…       Она скорбно потрясла головой и с внезапной ревностью спросила:       — А меня в газете тоже напечатают или только Зинку?       Алова соврала, что непременно напечатают.       — Говорят, дочка у нее еще была?       — Была, — согласилась старуха. — Да что там за дочка, грех один. В девяностые еще за границу уехала, мать бросила… Родину предала! Я уж Зинке говорила, чтоб никому не рассказывала, что за границу. Стыдно ж людям в глаза смотреть… Сердилась она на мать сильно, конечно, тут ничего не скажу. Зинка ее по молодости заставила аборт делать, а та потом бесплодная вышла. Крайний раз как приезжала, ох и кричали они… Я аж в подъезд выбежала: боялась, не дошло бы до смертоубийства. А потом замуж таки вышла, хоть и бесплодная. Американцу ее какому-то сосватали через брачную контору по фотографии, она и укатила. С тех пор ни слуху ни духу. Вот стыдоба-то, а?       — Ясно, спасибо, — быстро проговорила Алька, чувствуя, что больше не выдержит вони, тянущейся из-за двери. — Извините, мне надо отойти.       Она выбралась из подъезда на свежий зимний воздух, по пути столкнувшись с парой ретивых новостников, спешащих наверх.       «Налетай, мертвую бабку разбирай», — мрачно подумала она. Мертвая бабка пришлась кстати. Она копила материал для лонгрида про жестокое обращение с пожилыми людьми и заодно собиралась склепать короткую новость. Как-никак — актриса.       По дороге к машине она получила два сообщения подряд. Одно от редактора, второе с незнакомого номера. Редактор спрашивал, когда она будет, а незнакомый номер содержал адрес на Садовнической набережной. Время — восемь вечера, и подпись «Д.».       Отправителем мог оказаться кто угодно: какие-нибудь разводилы, торгующие «эксклюзивной информацией», или соскучившаяся барышня, придумавшая устроить ей свидание с сюрпризом. Однако сердце подсказывало другое.       Алька послала знак вопроса и не получила ответа.       К концу дня ее уже лихорадило. Она запретила себе верить, пока не увидит Дарью собственными глазами и не узнает, зачем ее позвали.       Писем было семьсот сорок девять. Последнее она опустила в ящик этим утром.       Узкий тротуар у подмерзшего канала присыпало снежком. Он весело поскрипывал под ногами прохожих. По указанному адресу обнаружился третьесортный отельчик, и Алька в нерешительности остановилась на углу. Сообщение не содержало никаких дальнейших инструкций.       Из-за рабочего завала она не успела заскочить домой переодеться, и ей казалось, что от нее все еще тянет бабкиной квартирой. Жирный мерзкий запах осел в носоглотке, и его не могли перебить даже сигареты.       Если это все-таки свидание, хороша же она будет. А если Дарья собиралась попросить, чтобы она больше ей не писала, то вдвойне хороша.       Пока она предавалась этим размышлениям, к обочине притерлась черная «бэха», собирая на лаковые бока отражения ночных огней. Стекло опустилось, и ее несколько раз окликнули по имени. Она не сразу услышала, вскинулась — голос был мужской.       Водитель перегнулся со своего места, чтобы она его видела. Лицо у него было доброе до юродивости. Глазки полумесяцами вниз, улыбка довольного таксиста. Он мотнул головой, показывая, чтобы она села назад. Как бы она ни была опьянена вероятностью встречи с Дарьей, подозрительный мужик привел ее в сознание. Она не сдвинулась с места. Рассматривала водителя прищурившись.       Он что-то сказал, она опять не расслышала из-за шума проехавшей мимо машины.       Мужик повторил разборчиво и медленно по одному слову:       — Дарь Санна увидеться хочет. Садитесь, тут проезд, долго стоять нельзя.       Она нерешительно открыла заднюю дверь, сначала окинула быстрым взглядом салон и только потом опустилась на сиденье. Внутри пахло хорошим мужским одеколоном, на зеркале поблескивала иконка на шнурке — Казанская Богородица.       — Вы кто?       — Василий, — представился водитель и больше за всю дорогу ничего не сказал.       Когда он шевелился в своем кресле, кожаная куртка натягивалась на его мощных плечах, словно была ему мала. «Тех, кому костюмы жмут, вышибалами зовут», — вспомнилось Альке.       Она смотрела в окно, чтобы отвлечься от нарастающей паранойи. Таинственный муж, даритель дворцов, наверняка обладал достаточной властью, чтобы раздавить Альку, как клопа, если вдруг письма попали к нему. Отчего-то ведь Дарья прячется? Вон, даже на свадебных фото не светилась. Вдруг он страстный ревнивец, расставивший капкан на молодую назойливую дурочку?       Василий подвез ее к главному входу, не к гаражу. Галантно открыл ей дверь и показал на дворец, где горели окна:       — Хозяйка просила, чтобы сами входили. Будет не заперто.       Дворец за это время здорово изменился.       С пола сняли мраморную мозаику и положили светло-серый камень. Стены закрывали белые панели, разрезанные вдоль и поперек полосками латуни. Вместо картин в золоченых рамах появились абстракции. На белых полотнах яркие пятна. Turkish blue — бирюзовый.       Диваны теперь были жемчужно-серые, камин вместе с медвежьей головой исчез, и на его месте очутился длинный стеклянный бокс, на дне которого плясали синие газовые огоньки.       Стекло, стекло, повсюду сплошное стекло — в узких стеклянных витринах стеклянные вазы, стеклянный обеденный стол, в котором отражаются витые стеклянные кольца светильников, голубоватого стекла кофейный столик на белоснежном ковре.       Дарьи нигде не было.       Алька свернула к лестнице. Хотя бы ее не смогли сделать стеклянной, но деревянные перила и ковку сменили на прозрачные полотна. На нижней ступеньке лежала бумажная лилия, а чуть выше, в пролете, еще одна.       — Мне выстлали цветами путь к королевскому ложу? — спросила она, не поднимая головы, потому что услышала неосторожный шорох наверху.       Дарья коротко рассмеялась.       — Я по-честному ждала, когда ты выдохнешься. Не так-то много способов остановить твое очаровательное словоблудие, — последние слова она выговорила с добродушной иронией.       — Ненавижу оправдывать ожидания, — сказала Алька. — Мне подняться, или мы собираемся проверить, как долго я выдержу обмен остротами?       Она наконец-то взглянула наверх, опасаясь, что Дарья окажется в каком-нибудь манящем кружевном пеньюаре.       Женщину в пеньюаре, раскладывающую бумажные лилии по дороге к спальне, она бы не выдержала. У нее уже была пассия, которая изобразила ей львицу, тигрицу и черную пантеру, — в страстном танце обтерла спиной дверной косяк, разделась до трусов, расшвыряла одежду, упала и поползла по ковру на четвереньках, рыча и хищно облизываясь. Алька тогда чуть не умерла от хохота, а потом встала и ушла. Но Дарья, по счастью, оказалась в безразмерном и исключительно дурацком свитшоте с кроликом.       — Нам надо поговорить, — серьезно сообщила она, глядя на Альку сверху вниз. — Я сказала Васюте привезти нам пиццы, ты же наверняка только с работы?       От этого «надо поговорить» у Альки в груди похолодело. Хотела куртуазного романа? Получай. Сейчас ее с материнской заботой накормят, попутно объясняя, что таким девочкам, как она, не место рядом с женщинами из мира монополистического капитала, и выставят вон.       — Васюта — это твой водитель?       — Это моя служба безопасности, — скривила губы Дарья. — Муж приставил, чтобы он исправно доносил, чем я занята в его отсутствие.       — Ясно, — сказала Алька, хороня последнюю надежду.       — Аля, послушай, — Дарья впервые назвала ее по имени, и от этого стало еще хуже, — если ты хочешь от меня денег, не бойся, скажи прямо. Я оплачу твое писательское рвение, и Васюта отвезет тебя домой. Потому что, если я ошибаюсь…       Ну разумеется. Именно такого поворота она и ожидала. Эта мысль должна была посетить Дарью в первую очередь, с ее-то репутацией. И все равно слова прозвучали омерзительно. Она отшвырнула ботинком бумажную лилию, взбежала по лестнице, остановилась, не дойдя пару ступенек.       — Потому что — что?..       Дарья смотрела на нее с сочувствием, и она увидела себя ее глазами — горячной девчонкой, еле способной контролировать собственные эмоции.       — Потому что, если я ошибаюсь, — неторопливо повторила Дарья, — ты должна понимать, во что ввязываешься. Лучше возьми деньгами.       — Давай… давайте не будем превращать все в заурядную сцену из третьесортного сериала, — выговорила она, едва справляясь с голосом. — У таких вещей не бывает мгновенных доказательств. Понадобится много времени, чтобы узнать, в чем правда. Вы просто выбираете: рисковать вам или нет?       Дарья вздохнула:       — Беда в том, что не так уж я и рискую, моя хорошая.       — А как же этот ваш Васюта? — с издевкой спросила Алька. — А если он возьмется докладывать, какое безобразие тут творится, раз его приставили блюсти вашу честь?       — Васюта давно моя хорошая собака, — та пожала плечами и улыбнулась, — я ему с жильем помогла и девочек его в приличную школу устроила. И еще кое-что по мелочи. А вот тебя, в случае чего, Васюта с асфальтом сравняет. Скажи мне, стоит оно того?       Алька долго молчала. На нее смотрели Пелагеины глаза, ей улыбались Пелагеины губы. Они же ей и угрожали. Какая глупость.       — Вы меня запугиваете, потому что я вам интересна. Пытаетесь подстраховаться. Я права? В противном случае, зачем было обставлять мой приезд, цветочки тут раскидывать? Могли бы отправлять их в помойку, но вы же…       — Иди сюда, — перебила ее Дарья. — Иди, иди, кое-что покажу.       Она вдруг взяла ее за руку, провела через холл, подтолкнула к одной из спален.       — Открывай.       Алька вопросительно взглянула на нее, повернула ручку.       Норковых покрывал не стало. Лампы горели, и все здесь оказалось таким же белым, золотым, бирюзовым и стеклянным, как внизу. Шторы были раздвинуты. Пока они разговаривали, снаружи повалил снег. Голые ветви дерева облепило белым, и оно сияло, отражая оконный свет.       На кровати горой лежали бумажные лилии. Некоторые, не удержавшись, скатились с гладкого покрывала и валялись на полу.       Алька пораженно смотрела на них.       — Это гостевая, — сказала Дарья негромко, — я просто хранила их тут. Запирала, чтобы уборщицы не совали нос. Если уезжала, велела Васюте складывать твои конверты отдельно. Потом читала сразу за три месяца. Думала, когда же тебе надоест?       — Вам нравилось? — хрипло спросила Алька. В горле у нее пересохло.       — Мне кажется, ты давно перестала обращаться ко мне на «вы». Сколько еще ты собиралась мне писать?       — Надеялась… — Голос не слушался, она кашлянула и попробовала снова: — Надеялась, что полутора тысяч хватит. Но уверена не была.       Она обернулась к Дарье и тут же поймала ее губы. Или все случилось совсем наоборот. Невозможно было понять, кто из них начал первой.       Не карамель, не яблоки — ваниль и жженый сахар, как корочка крем-брюле. Она едва заставила себя остановиться.       — Что-то легко я сдалась, — заметила Дарья, переводя дыхание. — Полторы тысячи, надо же. Куртку снимешь? Тут жарко.       С этими словами она потянула за молнию.       Из Алькиного горла вырвалось рычание, будто она сама стала той самой львицей, тигрицей и чёрной пантерой. Они как-то оказались у кровати, и она успела смести рукой лилии, прежде чем уронила туда Дарью, сдирая с нее дурацкий свитшот с кроликом. Лилии сыпались и сыпались на пол шуршащим бумажным дождем от каждого их движения. Под свитшотом она была гладкая и горячая, такая мягкая, что хотелось утопить в ней руки, и Алька спешила, словно все это могло исчезнуть в одну секунду.       — Ну, ну, полегче, — насмешливо сказала та, — не торопись, не в последний раз.       — Хочу как в последний, — задыхаясь, возразила она.       И дворец пал.       — С Лилией я сама поговорю, — тихо сказала Дарья.       — Угу. — Алька лежала, закрыв глаза, пристроив подбородок на сложенные руки. Снег все так же шел стеной, свет все так же горел. Ей не хотелось шевелиться, пока маленькая горячая рука исследовала ее спину, шею, зарывалась в волосы.       Мир немного двоился. Это могла быть Пелька, но это была не она. Ей было до странного все равно, и она не смогла бы сейчас точно ответить, кто из этих двоих занимает в ней центральное место.       В постели обнаружилось что-то ужасно неудобное, колючее. Она приподнялась на локтях, выгребла из-под себя пару смятых бумажных лилий и выкинула прочь.       — Тебе придется переехать. Я сниму тебе квартиру, — продолжала Дарья. — Тс-с… не начинай. Подожди рассказывать, какая ты самодостаточная. У меня свои соображения. Это не для тебя, это для меня. Ложись, закрывай глаза.       Ей было слишком хорошо, чтобы возражать сейчас. Дарья все возилась рядом, трогала, словно собиралась выучить ее наизусть. Это казалось приятным, и Алька не хотела ее спугнуть.       — Девочка моя, девочка, что же ты с собой делаешь?.. — Дарья дотронулась до ее брови, пересчитала кончиком пальца три мелких пирсы подряд, спустилась по щеке, потрогала кольцо, плотно сидящее почти в углу рта. — Зачем все это?       Она не ответила. Сейчас у нее просто не было сил на разговоры с погружением в психологический анализ.       Ласковая ладонь прошлась по позвоночнику, мимо длинного двойного металлического шва от затылка до крестца. Дарья тяжко вздохнула, то ли осуждая, то ли жалея ее, и вдруг замерла, погладила слева под ребрами.       — Это от чего? Вот и вот…       Алова не сразу поняла, о чем она спрашивает, а когда до нее дошло, в памяти живо всплыла Мартынка. Вот это уже оказалось неприятным и нарушало сладостную внутреннюю тишину.       — Так, херня. Не обращай внимания.       Все это было в прошлом — таком дремучем, что казалось дурным сном. Ни вспоминать, ни объяснять ей не хотелось, а хотелось дальше плыть на волнах тихого любовного опьянения. Post coitum omne animal triste est и все такое.       Дарья вдруг сообразила что-то, убрала руку.       — Кто тебя избивал? Отец? Мать?       — Не. Бывшая.       Ей было лень наблюдать Дарьины ужас и сочувствие, слушать ахи и охи, или что там находится в арсенале у женщин в минуту милосердного сострадания. Однако ни ахов, ни охов не последовало, Дарья легла рядом на ее подушку, ресницы защекотали Альке щеку.       — Плохо было?       — Было и было, не начинай.       — Ладно, — согласилась та.       — Теперь все будет не так, — сонно сказала Алька, словно давала обещание самой себе. — Все будет по-другому.       — Конечно.       И все было по-другому.