на двоих одна душа

Кадзуха морщится от лёгкой боли и выдыхает сквозь стиснутые зубы, когда тату-машинка вгоняет иголку глубоко под мягкую и податливую кожу, не понимая упрямо и неумолимо, что теперь делать. Устало трёт глаза, усиливая пламенную и режущую боль в иссушенных роговицах, потому что спать отвратительно тяжело и невыносимо холодно, когда Хэйдзо злится и когда избегает любого контакта, едва зубы не скаля и не шипя на него за лишний шаг. Атмосфера в комнате душит стальными тисками, грудь пичкает свинцом — дышать буквально запрещает — и терновником всерьез режет сердце вдоль и поперек, обливая внутренности кипящей кровью — иголкой в правое предсердие и осколком от ребра в левое. То ли это карма за содеянное, за вязкий грех и за горящие клеймом урода ожоги на чужом теле — он видел, он знал, но тогда не было стыдно, потому что было будто бы потешно — от самого себя отвратительно и мерзко. Сейчас они живут — а точнее, уживаются, словно только недавно подселили одного к другому — на чистых инстинктах и привитых действиях, когда знаешь, что и когда нужно подать, в какой момент и как нужно друг на друга посмотреть — прикосновения стали табу, запретом и правилом вето. К ладоням — пропитанным июльским ветром и приторно-сладким чаем, который он продолжает ему готовить, ловя определенный взгляд — касаться никак нельзя ни под каким предлогом, даже если очень хочется мягко пройтись подушечками пальцев по зажившим порезам и затянувшимся ожогам. К щекам — теперь не таким бледным, меловым и мертвенным, а с уже коснувшимся аккурат мягким румянцем февральского солнца и теплым блеском коридоров университета — тоже губами более не прильнуть ни в шутливом жесте, ни в томно-желанном, когда голову кружит и пробивает на сиплый вздох даже малейшее — случайное — прикосновение. Хэйдзо внутри засел как меж ребер засаженная пуля — сверлит, ноет и болит, а убрать никак не получается. Грудь сдавливало желание вонзиться ногтями в собственную кожу и рвать ее на себе — лоскутами, ломтями и огромными кусками, чтобы добраться до каркаса из костей, сломать и их, чтобы точно и чтобы уж наверняка потом не выкарабкался из этой ловушки. На вопросы по поводу психолога он отвечает односложно, мямля и шикая в попытке защититься. Защититься от него, спрятаться под водонепроницаемым барьером и не подпускать к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки. От этого совсем больно и тревожно на душе становится — и Кадзуха не уверен точно ли внутри пожаром горят и керосином сквозят лишь его эмоции, а не обиженные, подавленные и униженные чужие. За тугим и вязким молчанием слова они оба прячут, глазами говорить более не получается — ими они ковыряют трещины потолка белого и сканируют прыгающие буквы на страницах конспектов; губы боязно сжимают в тонкую линию и языком слизывают с кромки зубов буквы и слоги — ждут пока сгниет невысказанное и расплавится в запредельной температуре выдуманное. Лучше от этого не становится, разве что зависимость бьёт больно и сильно жалит — взглядов хочется, говорить хочется и трогать тоже, блять, хочется. Но сейчас прикосновением пальцев лишь погонит артрит и нагонит на Хэйдзо навязчивую панику, которая приклеилась к нему банным листом и паразитируют особенно активно в ночное время — подойти все равно не позволяет, прячется в одеяло и до утра лежит, пока не отпустит. Если Кадзуха в молчании именно что молчит, то Хэйдзо в своем молчании болезненно воет и надрывно рыдает — сейчас ему необходимо говорить, делиться своим бесконечным одиночеством с неподъемным грузом прошлого на плечах, который и клонит его назад. Молчание тоже бывает разным ведь — совсем уж остро колющим и вгрызающимся зазубренными клыками-недосказанности в самые плотные жилы. И ведь сейчас на самом деле в этом тусклом и сером мир порой тяжело «говорить» — засмеют звонко, едва пальцем не тыкая, когда с губ слетело слово, которое в общество считается ни за что запретом и проявлением слабости — должен быть сильным, стальным и бесчувственным; закопают поглубже в землю, чтобы все те букв сочетание там и сгнили — не позорить и не сквернословить бранными-чувственными словами; и затопчут целенаправленно в самую грязь — оттого и молчи, проглатывай и прячь самостоятельно, Кадзуха мастерски и искусно научился этому мастерству, что похоронил не только себя, но и утащил за собой парочку людей. И этот прогрессирующий и растущий паразит стремительно и неуклонно развивается и вживается с легкостью в обычный обиход. Нынче говорить — глупость, тупость и лишь бесполезное использование кислорода в тщетных попытках «сказать, когда никто не слышит». Поэтому лучше бы скалились злобно, смеялись заливисто и ломали руки ожесточенно, переставляя косточки — неправильно, сломано и наспех сделано; по итогу Кадзуха улыбался, — онемевшими уголками губ, вымученно и рассеянно, потеряно в собственном молчании и неспособности заговорить — желая именно, что рот открыть и сказать, обнять крепко и рвано задышать в шею. Невозможно. Хэйдзо воевал в это время сам с собой, копался, фасовал неумело и быстро собственные мысли и воспоминания — боялся, но пальцы в мозоли стирал, соленые дорожки с щек втирал в кожу до воспаления и покраснения и нервно косился по углам, страшась увидеть что-то из кошмаров — и отключался от внешнего мира, погружаясь с головой глубоко-глубоко-глубоко. Прервешь — испепеляет взглядом исподлобья — автоматная очередь и пушечный выстрел в голову — и ломает озлобленно карандаш с громким хрустом, когда взгляд фокусирует на Кадзухе. То ли подавляет желание расквасить смазливое личико, украшая его кровавыми следами и чернеющими со временем синяками; то ли просто сдерживал порыв красноречиво послать. К черту выгнать из блока — глаза мозолит и видит слишком много для того, кто первым выбрал молчание; а потом из головы, из сердца и из-под кожи вытащить — только кровь зря густеет и сворачивается, мигрень ноющей пульсирующей болью виски ножами режет и с левой стороны мучительно ноет. Заслужил, да. Повел себя неправильно и по-скотски, беспорно. Но исправить получается с натяжкой, на слабую троечку, потому что сейчас Хэйдзо — гремучая смесь из сотни не состыковывающихся друг с другом эмоций: какая сильная, какая слабая, какая паразитом лезет, какая доброкачественной опухолью медленно растет, потакая стать в любое мгновение раковой. Дергается всем телом и глядит из-под опущенных век на то, как краску вгоняют под кожу, как медленно точка формируется в линию, чтобы потом превратиться в котенка. — Таким своим видом ты даже хуевое настроение можешь испортить, — Кадзуха на это слабо улыбается и хрипло смеётся, стараясь держать планку, что «все в порядке» и что задумался он о том, какой корм Таме больше понравится, а не о том, что он магнитом с двумя полюсами себя чувствует: северным и южным. Если бы позволил себя поцеловать тогда, то в сладострастной неге утопился бы — даже слабое касание губ к холодным щекам током било и сводило ноги приятной судорогой — и звёзды бы увидел под закрытыми веками, где отпечатан, увековечен образ чужой с глазами зелёными-зелеными с бликами от фонарного столба с тусклым жёлтым цветом и покрашенными в бордовый темными волосами. Но потом бы сам себя замучал в стенаниях меж углов собственных принципов и моральных ценностей, задушил руками шершавыми и грубыми, потому что…это «потому что» сидит рядом и вгрызается в него синими глазами, где штиль и тишина, которая в любую секунду, в мгновение ока превратится в бурю, грозу и пенящиеся волны размером с многоэтажку. Нельзя так. Это неправильно тоже, как и мерзко было отказывать, как и тяжело смотреть на искривлённые в ломанной улыбке губы и на блестящие от влаги глаза. — Задумался. Скар поднимает на него глаза и хмыкает чему-то своему, выключая машинку и откидываясь назад на стуле. — Говори давай. Не тяни кота за хвост, серьезно — бесишь. — Нам надо расстаться, — выпаливает на одном дыхании, - как на духу - едва не задыхаясь от колючего набора слов, ловит на мысли, что отчего-то все важные словосочетания имеют в своем составе три слова, которые либо режут, либо возвышают, либо выращивают белые подснежники в груди. Тут скорее оседает мерзким осадком на языке — горчит, заставляя морщиться будто от удара и хмуриться словно от нелицеприятного зрелища перед самым носом. — Предсказуемо. Был бы тут не я, а кто-то злее и сердитее, то эта машинка оказалась бы у тебя в глазу, а то и в заднице. Первой мыслью — безопасной, отчаянной и разгоняющей кровь во всем организме, которая, по ощущению на самом деле загустела и окислилась от внятной и невероятно нужной правды — стреляет то, что ему показалось и что через секунду на самом деле разразится гром и молния: в него сразу две, а то и три подряд ударит — буквально насмерть. Но ничего нет. Скар с лица снимает черную маску и направляет на него взгляд, преисполненным вопросом в духе «и что дальше?», и, не замечая в алых радужках — в которых преисполняться нечему, потому что там чувств целая зловонная яма и аккомпанемент из звуков сверчков и цикад от резко изменившейся ситуации, не состыковывается она с той, которая случайным образом выстроилась у него в голове ранее — ответа, сдается и пожимает плечами. — По описанию похоже на то, что ты вполне себе мог бы сделать. — Так вот ты какого обо мне мнения, ну-ну, — включает вновь машинку и возвращается к работе, сдувая прядь, вылезшую из хвостика на затылке. — Не дёргайся, а то вместо кота получится водяной. — Ты так и не ответил. Глазами вновь стреляют, рикошетом в череп и сквозной раной куда-то в район легких — таким взглядом только степлером гвоздить к стене и выбивать правду коленом в живот, выкручивать руки за спину и шипеть ядовитой змеей в самое ухо, потому что словами тоже можно прыснуть какой-нибудь отравой в организм. И почти прямым текстом — при этом красноречиво держа рот на замке — говорит «заткнуться». — Отвечу, когда услышу причину. — Ты какой-то спокойный — начну с этого. — Еще раз что-то в этом духе скажешь, то этим и закончишь, — прижимает тело чужое к креслу ладонью, обтянутой черной перчаткой и холодной до жути, что под ней сразу кожа покрывается вторым защитным слоем мурашек с целью сохранить тепло, когда Кадзуха резко пытается отстраниться от «въедливой» иголки, вгоняющей под кожу краску. — Сиди блять. А ты ждал от меня криков, соплей и воплей, что ты скотина, мразь и полный мудак? Извини, мы можем начать сначала. — Пожалуй, откажусь. Спасибо за предложение, — сипит сквозь зубы и сбрасывает быстрым движением с себя все сильнее давящую на живот ладонь, которая сейчас похуже зазубренных копий и заточенных ножей будет — саднит по тонкой коже болезненно и морозит колючим холодом, который только-только начал сходить на нет на улицах города. — Ты на вопрос так и не ответил, а я очень трепетно жду, — он говорит четко-ясно, тянет слова на гласных и делает твердый удар по воздуху на согласных. Привычка, обыденность и норма. Будто с полигона сбежал и не отделался от кошмаров на неудобных койках — тяжесть слов ощущается и мышцы рта онемели, не смея смягчаться и поддаваться. Кадзуха трет пальцами переносицу и ведет пальцами к вискам, массирует твердыми и резкими движениями — в голове легкая и туманная муть от сохранившейся головной боли после пары дней недосыпа и таранящего всякий здравый смысл чувства беспокойства, клокочущего где-то на уровне межреберья. Черные буквы в уме сложенного диалога в голове — который все меньше и меньше походит на то, что выдумал воспаленный мозг от игр в кошки-мышки и в прятки от самого себя под пыльной кроватью или внутри шкафа, где гремят потаенные скелеты и сквозит зловонными недосказанностями и «арендованными чувствами» — выженны и колючи. Хоть волчьего оскала он не наблюдает и звона цепей, громыхающих созвучно с раскатами грома, он не замечает под темными зрачками, когда Скар отрывает глаза от татуировки и исподлобья вглядывается то ли в душу, то ли просто в тщетных попытках пристрелить. — Я…я влюбился в другого человека, — откашлялся на последних словах куда-то в район локтя и метнул взгляд в сторону расписанных стен и редких постеров с вкраплениями из крафтовой бумаги с личными эскизами — в некоторых затерялись и его идеи, когда дубликат ключей звенел в его замочной скважине, когда Скар угрюмо и недовольно бросал сначала коробку от пиццы, — остывшей и с ананасами, хотя сам любит все обжигающе горячее и без ананасов, потому что «извращения и мерзость» — а поверх еле дышащий листами и карандашными штрихами скетчбук. От этих воспоминаний и улыбнуться хочется, взглянув в сторону резко затихшего парня; и зарыться глубоко под землю, возможно от стыда и вина, вероятно от облегчения некоего и переставших грызть его мыслей. Тогда было просто тяжело, мерзко и душно — такими моментами, домашними и в тихом скрежете карандаша по бумаге расслабляющими, разбавлялась стандартная рутина из мятых простыней под потным телом, избитой подушки с лезущими перьями в разные стороны и скинутым на пол одеялом, которое вместо того, чтобы греть и прятать тело от ночных кошмаров и чертей в табакерке, стало обычным пылесборником. Забывалось все: и что целый год будет полноценным тунеядцем из-за отказа поступать хоть куда-то, давая организму и ментальной системе более-менее надышаться кислородом с балкона и привести себя в порядок, который хотя бы приближенно схож с тем, что считают «нормой»; и что ведет он себя все также по-скотски — и что Скар видит и чувствует это, но оба топят себя, поэтому это скорее простительно, чем еще одна из причин, чтобы поглядывать уныло в сторону комода, где под двойным дном лежит пачка с лезвиями. Оба выбирали искать одиночество друг в друге — разговаривать изредка обо всем и ни о чем, смеяться тихо, играя в какие-то пьяные игры под тусклым светом кухонной подсветки, встречать рассветы на балконе, выкуривая в тишине по несколько сигарет, роняя каждый раз новые зажигалки вниз в кусты — на утро их утаскивала малышня, а они давали себе обет больше так не пить, чтобы в руках не удержать такую дорогую (больше для души нежели для кошелька) вещицу. И засыпать в то время, когда надо уже вставать, теряясь предварительно в пространстве и слушая шипящие маты за спиной, когда кто-то об косяк споткнулся — удержавшись на ногах — или об загнутый уголок ковра в коридоре — бескомпромиссно с грохотом падая на пол под тихое шипение Тамы, которой удачно удалось сбежать. Были в этом настоящие близость и счастье. Именно такие моменты врезаются в память больше, чем все остальное. Такие фрагменты — случайные и глупые оттого — с Хэйдзо тоже повторялись, тоже становились рутиной и обыденностью, только тише, аккуратнее и будто бы нежнее. Странные да и только. Но именно этих странностей он очень хочет — нож в печень, кувалдой по виску и электрошокером вдоль позвоночника. Стыдливо глаза переводит на вновь включившего машинку Скара, который как-то задумчиво на него косится и хмыкает довольно, будто только этого и ждал. — Это ты про того шныря, которого я видел пару месяцев назад? Такой, м-м, глазастый, зубастый и туповатый мальца? — Да чего туповатый-то? — Гавкал много — послушных песиков держат на прочной цепи, а вот говнюков и кобелей отпускают на волю свободно лаять. И реально он? — Скар сипло хихикает и качает удрученно головой. — У тебя все такой же отвратительный вкус на парней: что Томо, что вот это восьмое чудо света. Просто и лаконично — фу! Синие глаза заинтересованно сверкнули, отражая блик белой подсветки над головой. И во взгляде этом ножом по нервам и по стальной выдержке прорезается смех. Кому-то смешно, а у кого-то от таких откровений и решений, к которым пришлось идти с пару месяцев — разве что тошнота и легкое головокружение, которое усиливается от слабой, но ощутимой колющей боли в районе левого бока. Он уже сомневается точно ли там кот, а не обещанный водяной — или леший? — Ты себя забыл упомянуть. Смех — хриплый и глухой — сразу замолкает и машинка угрожающе включается вновь в крепко сжимающейся руке, обвитой уже законченным рукавом татуировок. Холодный, как у ящерицы, блеск в глазах вводит в секундный ступор и в минутное погружение в себя, чтобы понять сказанное, проанализировать каждое слово, разобрать его морфологию, лексическое и грамматическое значение, а потом составить фонетический разбор для закрепления информации — стыдливо отвести собственный взгляд и нервно прикусить губу. Не ему такое говорить и озвучивать, чтобы потом впитывать, как губка, взгляд кусающий — не обиженный и все ещё не сквозящий злобой. — Ты меня никогда не любил — напомню просто так для справки, — надевает обратно маску, успев в мимолетную паузу показать язык, блеснув пирсингом и зашумев машинкой. — Как друга — да, как парня — на вряд ли. — Какое у тебя странное видение друзей — мальчонка предупреди только об этом, чтобы своих попрятал. В любом случае, я просто был временным просветлением в твоей тупой белобрысой голове, когда из говна и палок ты выбрал такое золото, как я. Кадзуха весело фыркает и губы кривит в ухмылке. К чему слова эти, взгляды странные и смешки, спрятанные аккурат в ткань черной маски — бродит вокруг да около да кусается около да вокруг. Издевается — на том и дело с концом; то ли злиться так потешно, — хотя ранее из его злости можно было молнии на наковальне стругать одна за одной — то ли и в самом деле спокоен и тих, как штиль, не обещающий за собой цунами. Шутливо наклоняет голову к плечу, трется ухом об обнаженное плечо с витиеватыми линиями, соединяющими цепочку аккуратную и нежную из ранее набитых — с месяц или меньше — кленовых листьев, грубо алых и осторожно рыжих. Жестом говорит, языком тело не стесняясь рассказывает, что слушать ему такие речи — хоть и складные они, плетет точно заученно с листика — меньше всего хочется, что они лишь в черепной коробке звенят отбойно и трещат звонко. — Отвечу также просто и лаконично — фу! — Фукать будешь теперь не мне, а тому вот щеглу. Не дергайся, я тебя прошу блять по-человечески, — громко шикает и хватается за ватный диск, убирая краску и закатывая глаза к ярко горящей белым светом лампе — может молится, решив наконец примкнуть к Богу, чтобы тот избавил его от тяжелой ноши; может просто пытается сдержаться от резко возникнувшего желания под самой кожей воткнуть иголку кое-кому в горло. И Кадзуха сам невольно глаза поднимает, сдувал пряди с лица и, щурясь слегка и прикрывая следом глаза ребром ладони, разглядывал распространяющийся свет вдоль и поперек, сверху и вниз, слева и направо — белый, холодный и приятно лижущий точеные черты лица, резкие скулы и острую линию подбородка, скрытую под черной маской. Скар ежится и нервно подсаживается ближе, ощущая на себе колючий взгляд, который — в отличие от прилипчивого света, от которого у него лично лишь глаза болят и в горле першит — нихуя не лижет и ласково не прикасается к алебардовой коже. Перочинный складным ножиком ковыряет висок и нещадно оголяет все нервы, превращая все тело в одно сплошное напряженное и оголенное нервное окончание, которое болезненно раздражается от прикосновения одежды и от любого — мягкого или терзающего, приятного или колючего, теплого или морозящего — дуновения ветра. Ведет раздраженно плечами и фыркает себе под нос, меняя быстрым движением машинки — берет крепко в ладонь ту, которая настроена именно на закрашивание и имеет меньшую амплитуду ударов иглы под кожу. — Щеглы не зубастые, — облизывает губы, на секунду задумываясь и воспроизводя в своей голове точную фигуру, окрас и характерные черты щегла — сам себе улыбается и прикрывает глаза в блаженном жесте. Как бы не то ни было, Хэйдзо — это все еще сойка, а точнее голубая сойка, такая же маленькая и такая же вредная. — А в твоей семье тупых нет — почему ты такой я все еще голову бью. Поэтому не пизди лишнего, в твоем положении это ой как не выгодно, — с пару долгих, но отчего-то комфортных и домашних, минут Скар молча выполнял свою работу, изредка едко шикая и встряхивая затекшим запястьем и отвечая на телефонные звонки тихим шипением или быстрым сбросом. — Так а чего не скажешь? Боишься? — Да. — Чего? — смотрит странно, жутко и слишком осознанно, до безумия участливо — пускает по коже табун мурашек, в мгновение покрывающих огромные участки кожи, облепляя толстым слоем и не позволяя спрятаться в этот раз: ставит запрет на молчание и дает мысленно обет на возможность выслушать и быть выслушанным. Кадзуха вспоминает по воле случая, что у Скарамуччи точно внутри борются две личности, которые в противовес друг другу кардинально противоположные и безумно не уживающиеся друг с другом: улыбка на усталом лице может быть от той, что любит сказки и небылицы, живет в хрустальной башне, нежна как лютики и ароматна как дамские сладко-сахарные духи; а стальной и непробиваемый взгляд с зловещим блеском может быть от совершенно другой, что рисует василисков с острой чешуей и ножи с резными рукоятками, виртуозна во лжи и манипуляциях, мечтает о жестокости и нечистотах и пугает своим бесстрашием. Кадзуха, честно, ему завидует — завидует возможности говорить и слушать, в дальнейшем внимать с легкостью; а еще завистливо прикусывает внутреннюю часть щеки, когда правду из него вытягивают не пинками под бок и не ударом локтя по животу, а взглядом — точно не человеческим, скорее всего, ядовитыми глазами василиска и острыми лезвиями ножей с теми самыми резными рукоятками блестят. — Со мной все всегда идёт по одному намеченному маршруту — в никуда. А ещё наперекосяк, порчу все и ломаю вдребезги, а потом бегу ныть в угол собственной комнаты, потому что все просрал и поздно одумался. То, что когда-то разбилось — склеить на вряд ли получится. Скара смотрит непроницаемым взглядом и отстукивает пальцами по обивке кресла. Кадзуха лишь странно оглядывается вокруг и рассматривает после собственные ладони — будто не его, словно протезы или руки какого-то постороннего наблюдателя. Боится, потому что портит. Томо — оттолкнул самостоятельно, бился, дрался и молчал; Скар — согласился импульсивно и самонадеянно на отношения, которые за собой ничего хорошо не понесли бы: его мучил, Хэйдзо мучил и себе добивал, молча и в себя. И Хэйдзо оттолкнет, потому что сейчас все к этому идёт, потому что молчать он не разучился. — Кто тебе сказал, что сломанное склеить нельзя? Ты ж вот сидишь. — Косой кривой разве что. — Ой блять, какой ж ты привереда. И? И что? Наждачной бумажкой потри и углов острых видеть не будешь своим орлиным глазом. Твои самокопания никому лучше не сделают, — отворачивается на кресле и мычит что-то, мешая резвыми движениями краску и плечом вытирая капельки пота с виска. — Может разберусь в чем-то, хотя бы. — Вернёшься в свою эмо-фазу разве что. Кадзуха, послушай, я, конечно, не такой романтик и не такой умный в делах любовных, но., — возвращается в прошлое положение и кое-как стягивает маску с лица, театрально вздыхая и удрученно, словно побитый первоклассник, которого окунули несколько раз головой в унитаз, глядит на него, будто бы едва сдерживая просящиеся слезы — блестят там разве что огоньки-озорства и горят праведным огнем блики-точки в синих глазах. Последний раз тот плакал, когда какой-то мелкий пиздун своровал у него из кармана пачку сигарет вместе с люксовой зажигалкой, подаренной очередным клиентом за тату на всю спину, — ты меня уже серьезно заебал. — Спасибо, приятно. — Не подавись. Так вот, ты хуже брошенного на улицу котенка в дождь и в снег, ну серьезно, давай ты как-нибудь примешь что-то и пойдешь с этим что-то к этому, э, ну, щеглу. — Мы не разговариваем. Первое — и по совместительству последнее — сказанное Хэйдзо на второй день обоюдной молчаливой договоренности, которая, что смешно, тоже была заключена молча и невидимыми чернилами по несуществующему пергаменту с неосязаемыми на ощупь подписями и инициалами. Кадзуха даже помнит, что это было сказано на попытку положить ладонь на озябшие и костлявые плечи, покрытые блестящим в тусклом свете слоем ледяного пота от кусающего пятки ужаса и медленно гниющей внутри паники — слишком много исповедей и речей выплёвывает из себя, ощущая жуткую и непривычную пустоту где-то на уровне желудка, которую в первую очередь боится, панически и удушливо гонит себя по углам. И Кадзуха ещё лучше помнит, как тот резко обернулся, прохрустев громко и пугающе шеей и позвоночником; обозленно оскалился и глазами стрельнул наповал, что руку — хочешь не хочешь — отдернул, будто от нагретой газовой конфорки. И как Хэйдзо сипло и горестно прошипел змеёй одно слово, тихое, но едкое, такое, что кислотой прожигает и в каменное изваяния в мгновение превращает. «Вон». Запутался в ледяных простынях — под стать холоду, который прожёг химический ожог на ладони — и позволял только сумеркам лизать острые ключицы, касаться мгле ночной и тихой обнаженных плеч, пока не затих, не уснул и не отключился от переизбытка клокочущих ощущений в гортани. Оба измученные и упрямые — кричат о высших чувствах, о желаниях потаённых и о сладости-горечи за неимением возможности качаться. Только кричат, не вскрывая рта. Что один, что второй. Сейчас эти отношения больше походили на одностороннюю холодную войну, которую могла позволить себе коробка из четырех стен и двух кроватей комната в общежитии: правда без подушки на лице, когда в порыве тупой, как лезвие, агрессии, хочется лишить возможности дышать и перекрывая необходимость делиться кислородом, без ножа в спину ранним воскресным утром под запах стрёмного дешёвого кофе три в одном по скидке и без того болезненных, молчаливых взглядов, когда не поймёшь, что в голове творится и что за этим «туманом» кроется. А там быть может от желания убить самым зверским способом, которые им только могли рассказать на криминалистике — зная мадам Кудзе, она могла бы ещё и принести на пары запрещённые фильмы с разной формой насилия и пыток из 6 и 7 уровня всеми известного айсберга — или от желания, когда взгляд все равно в привычке мечется от глаз к губам, от губ к глазам. «Закономерности и совпадения», — глазами шептал Хэйдзо, когда фыркал на мерзкие, отвратительные, ужасные и просто омерзительные улыбки на чужом лице в буфете университета, — с чего вдруг Кадзуха так бестактно после всего произошедшего подсел к ним за столик, лицо против лица, так и не понял никто — игнорируя существование по левую сторону Куки, которая настороженно сжала в руках вилку, и кричащего на фоне Итто, который отвоевывал скидку на обед. «Ты в случайности не веришь», — навязчивой мыслью отстукивал такт каждого слова Кадзуха по деревянному столу, пока Хэйдзо в каком-то исступлении подскакивал со стула, что пластмассовый стаканчик кренился опасливо — подхватывал быстрым движением и осушал в два глотка, с хрустом сжимая тот в ладонях и обжигая тонкие пальцы не успевшим остыть пластиком. Взгляд не отводит — впитывает каждую эмоцию, каждое легкое подрагивание ресниц и мерзко ползущую вверх ухмылку, оттого и бесится сильнее. Была бы его воля и возможности, то стулом бы точно размазал чью-то белобрысую макушку с явным отсутствием мозга и инстинкта самосохранения — изъятая плоскогубцами и вытянутая силком комплектация жизненно важная для выживания в окружающей среде — по полу и по стенам, лишь бы только унять дрожь в пальцах и сбитое дыхание. И Кадзуха на самом деле знает эту простую истину, что да — Хэйдзо в судьбу, в поговорку «случайности не случайны» и в миллионы доводов, что все перед началом своей жизни сами выбирают себе путь, который обязательно смогут пережить — не верит. Так и живут все еще — кто знает сколько так же будут едва ли не мелом делить комнату точно пополам, как в школе учебником ограничивают определенную площадь где лежит только твое и ничье другое: ни рука, ни нога, ни пенал, ни учебник, ни взгляды косые в тетрадь в клеточку с кривоватым портретом упертого соседа на полях с датой — такой же кривой, к слову. Ошибка ли? Уж точно, но лишь бы не длилась она длиною в годы и десятилетия — это уже недоразумением станет, прорастающим в колючие кусты мести и ненависти из глупого поведения подросткового максимализма — якобы они все знают и все понимают без чужой помощи. На деле ни черта подобного. Кадзуха все еще держит в уме, что Хэйдзо семнадцать — он в свои семнадцать мог только рыдать в подушку и стенаться из угла в угол, в девятнадцать не шибко то и вырос. Хэйдзо далеко не слаб и отнюдь не глуп — притворяться умеет, чтобы не наступить вновь на одни и те же грабли, правда, какие, Кадзуха знать не знает. Бессовестная истина. — Ну пиздец, и что? Взял рот, открыл рот и заговорил ртом, в чем проблема? Если ты так ссышь, то напиши, — Кадзуха на это также бессовестно смеется, — скрипящими половицами и хрустящими под ногами ветками и иссохшими листьями — потому что страх пронизывающий после всего этого молчаливого цирка кутает в колючий свитер и сует в ворох иголок, где только одна соломинка сена. В груди стоит маленький ограничитель — привык к хотя бы мнимой иллюзии контроля: прибор, защита и огнетушитель, чтобы никого не любить, никем не болеть и ни от чего не таять попусту. Под венами ранее стояло изобретение антитактильности — чтобы никому и никогда, ежась и кряхтя от лишних непрошенных касаний — хорошим путеводителем он был для нероссыпаемости и утяжеленности. В пух и прах; сердце вон; землю из-под ног — раздробил инновации руками и втоптал получше в землю теми дрянными кроссовками с такой же блядской термонаклейкой с hello kitty и надписью почти стертой made in china. У Хэйдзо же вжилась под кожу, на уровне груди, под левым третьим ребром устройство преимущественности и всесильности. — Да не буду я ему писать! — Не повышай голос на старших блять, — Кадзуха устало откидывается назад под жужжанием тату-машинки, которая рассекает последние штрихи в рисунке котейки, и прикрывает глаза рукой. — Я тоже за тебя волнуюсь. Даже если ты поступаешь как последняя тварь. Но кто хороший? — По ощущениям, ты, — Скар качает головой и искренне смеется, закатывая глаза и отключая дребезжащее нечто, хватаясь и вспенивая содержимое небольшой баночки на столике — на котором обычно могли красоваться нефильтрованный темный виски с вишневым соком, изредка мохито, в котором толченый лед (обязательно, чтоб звонкой дробью шуршал как морская мокрая галька, и, чтоб, как она, сверкал). Кадзуха секундно задумывается и уголками губ улыбается — выпить бы почти до спазмов во всех конечностях и комы, а потом по всем законам жанра в сопливой романтике и в глупых фанфиках — таких, которые он писал в лет так десять по вселенной Гарри Поттера — написать Хэйдзо, который-рушит-все-правила-и-бывшим-не-является, забив молниеносно на обет и запрет, который ведь и вслух озвучен не был. — Я вообще прелесть, — смышленно хлопает в ладоши и ребячливо качает головой, разбрасывая иссиня-черные пряди в стороны. И ведь хорошо, что он такой существует — скрытый в меру и открытый в достатке. Не плачет, не истерит и не кусает губы — решает словами и прячет кулаки. Так и живет: пуленепробиваем, бронирован и привит; неуязвим и недосягаем. Аккуратно выпрямляется и треплет по и так слегка растрепанным волосам, улыбаясь мягко и расслабленно, пока Скар смотрит исподлобья и поднимает вопросительно проколотую бровь — повезло да и только, таких людей мало, а подружиться с ними сложнее, чем просто найти.

***

Мягкий ворс свитера ложится нежно и аккуратно поверх прилепленной пленки — под ней красными глазами жжет и обжигает кот, сидящий на надломанном полумесяце, с которого свисают странного вида побрякушки, если прислушаться, то на самом деле можно услышать их звон настойчивый и дребезжание легкое. Кадзуха оглядывается на шорохи за спиной и пересекается случайно глазами с накидывающим ветровку Скарой. Смотрел ему в глаза, как октябрь смотрел бы на январь; холодный, стеклянный — ну точно ящерица или василиск какой из сказок выдуманных выполз — взгляд против оживленных теплых красок в алой радужке. Скар точно какая-то кукла из антикварного магазина, если судить по внешнему виду — алебардовая кожа с паутинкой вен заметной издалека, тонкие девичьи запястья и точеные черты лица — и по характерной закалке тоже ведь подходит по описанию. Но это если исключить забитые от и до татуировками руки, массивные берцы, одежду на пару размеров больше и пирсинг во всех доступных местах с выбритыми висками под копной волос в купе. — А ты куда собираешься? — У меня обеденный перерыв. Притом по закону. Пойдем со мной — кафешка недалеко просто чумовая, ваша блядская столовка не сравнится, даже рядом фундаментом не дышит. Цены тоже не кусаются, поэтому за свою тощую, как твоя задница, карту можешь не переживать. — А ты спец по моей заднице что ли? — смешок со стороны двери тонет в порыве ветра и перезвоне колокольчика над дверью. — Бывший спец. Передаю полномочия, ухожу в отставку и жду свою пенсию. Не заставляй меня ждать — мое терпение стоит денег. Следуя хвостиком за Скарой, который спустя несколько секунд и пару преодоленных метров от входа в тату-салон успел достать новую пачку сигарет, выудить оттуда одну и закурить с блаженным видом, словно боженька в лоб чмокнул и святыми ладонями потрепал по спутанным от ветра волосам. — Сигарета после разговор с тобой — это просто отдушина. Кадзуха хмыкает и давит в себе желание сказать, что «у вас просто взаимная любовь. она для тебя горит, а ты ради нее сдохнешь в определенный момент, когда лёгкие не выдержат». Он с бо́льшим энтузиазмом оглядывает распростертую улицу, которая недавно вылезла из-под сугробов — февраль в этом году оказывается теплее обычного — и топится в слякоти, грязи и глубоких лужах — дыры в асфальте то ли антураж какой-то, который обычным смертным постигнуть не дано и не в их полномочиях шарится своим скупым носом в делах искусства; то ли неисправная деталь, бросающаяся в глаза и марающая белые кеды. Руки бы поотрывать тем, кто делал, а потом, из доброты душевной и из любви к собственной одежде, собирать по городу подписи, чтобы выделили хоть какую-то сумму, чтобы исправить это докучающее недоразумение. Путь проходил через оживленный квартал стоявших рядами зданий: мелочные табакерки, редкие бары с клубами — такими же захолустными, как и их названия — и против них цветастые, яркие и привлекающие взор цветочные магазины, супермаркеты и общепиты. И кто знает, как тут затерялся один-единственный тату-салон, коим правит какой-то мелкий на вид мальчишка — на то у Скара давно вошло в привычку таскать в заднем кармане потертых штанов паспорт, повидавший по виду три мировые войны, пять атомных взрывов и несколько метеоритов (да и вообще существует это нечто в обложке и с парой листов еще со временем динозавров и птеродактилей). Эту всю мешанину рассекали и разукрашивали такие же кривые и косые лавчонки рядом с подъездами — некоторые бабки и дедки на них кинули странные взгляды и зашушукались, постукивая своими палками по мокрому асфальту и одновременно кивая - потешно выглядело. Прошли парк — совсем невзрачный, с закрытыми до лета аттракционами для малышни и с режущими слух скрипучими старыми качелями с далеко не безопасными горками: на таких можно разве что затылком удариться несколько раз и копчик расшибить. Кадзуха мелко поежился и инстинктивно потер поясницу, будто только что испытал это на себе — и правда неприятно. Взглядом пробежался по мостовому крану на строительной площадке за основными жилыми домами — их точно снесут, страна такая — старое на убой, пока новое стоит дороже целой жизни, а может и того хуже. Расплатиться получится разве что на том свете — там тоже найдется какой-нибудь толстый мужичок в деловом костюме с платочком с левой стороны на сером пиджаке, с раздутыми щеками и надменным выражением косого лица. Тут уже защекотало где-то в районе желудка и затрещало в мозжечке — взрослая жизнь тот еще ужас, он не готов еще выплачивать налоги и выживать на работе, отсчитывая годы до пенсии (которые будут не уменьшаться, а лишь увеличиваться). Слегка воротит носом и откашливается в локоть — Скар оборачивается на секунду, разглядывает его снова этим взглядом и идет дальше, дальше выпуская клубы и кольца дыма, смущая этим девушек с маленькими детьми, зато привлекая школьников с ранцами больших их самих — за своего принимают. Кадзуха тихо смеется и фыркает ребячливо, вновь оглядываясь по сторонам и замечая помимо снующих из стороны в сторону школьников, — вымагающих у продавца в маленьком ларечке на остановке продать им пачку чипсов или сухариков со слезными обещаниями завтра принести деньги — несколько едва не мурлычущих друг другу на ушко парочек, держащихся крепко за руки и смеющихся с каких-то общих шуток. Засасывает под ложечкой и рвет на части что-то в груди — хмурится, щурится и взгляд быстро отводит, облизывая губы и пряча нос в красном шарфе. На эту реакцию уже смеется Скар и качает незадачливо головой, пихая боком и едва не размахивая сигаретой перед носом — фу, к запаху он никогда не привыкнет; или просто у Хэйдзо они какие-то другие, оттого привычнее и приятнее. — Если будешь умнее и увереннее, то так же за ручку будешь вышагивать гордо по улицам. — Ну ты точно подрабатываешь на онлайн-курсах «поддержите мое пиво — я со всем разберусь», — Кадзуха показывает язык и стряхивает с обуви прилипший ком грязи, вздыхая грустно и побито — думал же утром темные ботинки надеть, а не белые кеды, в надежде избегать любую лужу, в которой вот-вот и живность какая-нибудь заведется: вроде головастиков или мелкой рыбешки размером с ладошку маленьких детишек. Голову поднимает и глубоко вдыхает воздух полной грудью: будет дождь. Скар же останавливается резко, заставляя впечататься в спину и болезненно зашипеть — биться носом о чужой затылок ощущение не из приятных. Тот лишь разминает голову движением справа-налево, вверх-вниз, выбрасывает окурок на асфальт, растаптывая его подошвой берцов. Кадзуха хмыкает, ловя себя на мысли, что, видимо выкуренная сигареты была чем-то вроде секундомера — как только выкуришь столкнешься со входом в довольно просторную кафешку. Стыдливо вытирает кеды о влажную траву и фырчит, как недовольный кот, которого окунули моськой в холодную воду. — Нет, просто видел твою анкету на форуме «разбитые сердца — вход лишь долбоебам». — Если видел, то значит, там и твоя анкета найдется. — У меня ж тоже разбитое сердце, вот, захлебываюсь дымом как раз. А с долбоебом сойдёшься — долбоебом станешь. Это аксиома, дурень, — косится странно вбок и улыбается ломанно-резанно в трёх местах, что у Кадзухи мелко бегут мурашки от загривка к копчику. Но тот так гримасничает, строя из себя улыбчивого и удачливого парня, какой-то женщине, которая лицо кривит от переизбытка мата от сравнительно небольшой и хлипкой фигуры и едва сдерживает рвотный позыв, когда видит стекающую по шее вниз к плечам и дальше россыпь татуировок. Советская закалка, причитает Кадзуха в голове и горестно вздыхает, поправляя ворот пальто и убирая выбившиеся белоснежные пряди обратно за ухо. Маразм в кубе, кричит всей своей позой Скарамучча, сплевывая на землю едкую смесь из сигаретного дыма и никотина, которая липким слоем пристала к языку и нёбу. — Дамочка, шагайте куда шагали. Не портите двум геям праздник жизни, а ещё всем окружающим настроение своей кривой мордой, — Кадзуха едва не задыхается от возмущения, словно это он та самая дамочка с ручной собачкой в декоративной сумочкой. Закашливается и улыбается покрасневшей до состояния спелого помидора женщине, в один рывок утаскивая парня за собой внутрь кафе. — Куда делась твоя совесть? — едва не пыхтит от резкого недостатка кислорода в лёгких, на что Скар лишь качает головой и пинает локтем под бок — отвратительная привычка у половины населения, а может просто ему так не повезло с окружением: всем лишь бы пнуть под ребро, оставляя после себя свой след в виде цветущего синяка или долго впитывающейся под кожу гематомы. — Потерялась вот недавно. Все ещё в поисках. Рядом с твоей валяется может где, как найдешь — свистни, — отряхивает с плеч Кадзухи невидимые пылинки и в конце этого глупого акта проявления тупой нежности больно — аж дыхание застряло меж ребер и гул сердца размеренный сбился с правильного курса — бьет ладонями по костям, что едва не дребезжат под напором и не рассыпаются ворохом из осколков под ноги. На возможные пререкания и болезненные стоны — которые и правда скапливались вместе со слюной на кончике языка — Скар отмахнулся, словно Кадзуха был лишь назойливой мухой. Кадзуха лишь в последний раз глянул в огромные окна, взглядом спины той сладкой парочки проводив куда-то в сторону многоэтажек и прикусив щеки изнутри. Заледенелыми ногами прошлепал за уверенно шагающим другом — твердые и решительные шаги, звонко бьющие массивной подошвой по начищенному полу против кротких и семенящих шажков за спиной, скорее скользящими, едва не спотыкающимися и шаркающими движениями обуви. Устало падает за столик и трет лицо ладонями, жалея, что не имеет под рукой ледяной воды, чтобы вернуть себя в более-менее осязаемую среду, а не продолжать плавать в абстрактной луже из собственных несформированных чувств и ощущений — не получается. Точно скоро закурит раз двум людям в его окружении — именно те, что синяки под рёбрами оставляют и гемотомами чертят по бокам расписные узоры — это коряво и косо помогает, чтобы скинуть часть стресса с плеч. Усталость ползёт проворной змеей вдоль всего тела, особенно сильно клыками — по ощущениям точно пропитанными ядом и токсинами, что с ног валится и мешанину в голове создает филигранно и точно, буравит мозжечок и гипоталамус — впиваясь в спинной мозг, отсеживает туда свой яд и оставляет там усваиваться. Под пристальным прицелом синих глаз — на секунду кажется, что именно этот ползучий гад далеко не змей, а цепкий взгляд напротив — ежится и сцепляет руки нервно под столом; раскрывать перед кем-то душу — не в его характере. Скаре оно видимо не надо. С ним легко молчать было — и так все знал, видел и чувствовал, даже не приходилось давить на слабые точки и вышкребывать правду силовыми методами. На вряд ли бы хотел — руки марать не любит и мозг захламлять ненужным хламом тоже, утилизирует в любую свободную секунду, впадая в транс и сортируя поступившую информацию подобно какой-то аккуратной куколке, запрограммированной на тяжелые вычислительные процессы и на решение тяжелых уравнений машину и на целый комплекс накопительных процессов — не своих только, а именно что чужих. На высококвалифицированного специалиста он не похож и не учился, но были в его расписании психология и философия — поддерживает не поддерживая, тычет носом в ошибки и проблемы целенаправленно и грубо; позволяет рыдать навзрыд, если того требует ситуация — плечо подставит и будет молча буравить взглядом макушку, выкуривая сигарету за сигаретой, травить собственным наркотиком и губить чужие легкие на пару со своими. Идеальный сценарий для душевных терзаний и мук получается. Теоретик и псих полупрактик уживается в одном теле — сплошной беспредел и сумасшедший кармический сбой еще на этапе создания и дальнейшего проектирования: Кадзуха будет до последнего уверен, что Скар не человек, а какая-то иная сущность, выброшенная рыбой на суше. Все равно тварь прижилась и отрастила ноги с руками, научившись выживать без постоянного времяпровождения в воде, заменив его с легкостью на духоту улиц с вечно снующими людьми и пропитанным выхлопными газами и потом воздухом. Ко всему привыкаешь. Со всем по итогу свыкаешься, как бы тяжело не было и как бы не рвало на части червем-паразитом, грезящего прогрызть ход наружу сквозь прогнившее тело — что будто яблоко, провалявшееся на земле с несколько месяцев. Щелчок. Кадзуха моргает ровно два раза: первый обязателен для того, чтобы сморгнуть пелену усталости, которая за собой тяжелым грузом всегда тянет какие-то несуразные и невнятные уже давно размышления, которые в конечном итоге заканчиваются сравнением доширака за пару рублей и лапши в дорогом ресторане — по стечению пьяного истомой мозга почему-то побеждает доширак с истекшим сроком годности; второй необходим, чтобы сфокусировать взгляд сначала на тонких — словно те же сигареты, балластом валяющимися в кармане справа — пальцах, а потом и на устремленном ровно в душу, под самые кости и под мышечную ткань, взгляде. Хмурится и отпихивает от лица чужую руку, откидываясь назад на действительно мягкий стул. — О боже, проснулся. Думал, что впал в кому. Вообще никак не реагировал, — развеселым мальчишкой улыбается и скалится удовлетворённо — вновь сомневается в том, умеет ли он улыбаться не резаными линиями и не ломаными прямыми в трёх или пяти местах в зависимости от настроения и от ситуации. — Задумался. — Повторяешься, — Кадзуха зло фырчит и поднимает взгляд выше темной макушкой, наклоняя в привычке голову к плечу. Стрелки электрических часов на стене у того за спиной беззвучно скользили по циферблату — минутная стоит изваянием неприступным, пока секундная вычерчивает свой маршрут меж цифр от одного до двенадцати. Только сейчас рассеянно и путано оглядывается по сторонам: здесь было тихо комфортно и умиротворенно; не пивнушка ведь и не бар какой-то — это сооружения человечества для утоления собственных благ и опошленных желаний, которые в фильмах и сериалах для подростков глупо романтизируют и превращают едва не в культ и не в фетиш, находится буквально напротив. Вертится на месте и дребезжит все той же серёжкой, которая неровным стуком и звонким откликом бьёт по гвоздику рядом и по барабанным перепонкам, с точностью уподобляется ровному сердцебиению за ребрами. Кафешка оказалась небольшой, аккуратной — растений в меру, в белых и молочных цветах вся, с какими-то абстрактными картинами по стенам в хаосе разбросанными — и какой-то не в стиле Скары. Как его сюда занесло — черт ногу сломит, хвост в узлы завяжет и повесится на нем же; станет керосиновым пятном, чтобы потом подожгли и дело с концом, чтобы не разбираться в адской бухгалтерии и в неподъемных человеческих странностях. Зрачки мгновенно расширяются, заприметив знакомую фигуру, приплывшую прямиком из прошлого, которое он намеренно и специально сжёг, выкинул в мусорный бак то, что нельзя уничтожить огнем и утопил то, что не помещалось в один единственный контейнер в переулках. Резко разворачивается всем корпусом и мельтешит глазами по чужой довольной харе; губы медленно растягиваются в довольной улыбке и пальцами — сломать бы их к чертвой матери, с хрустом, как тот же фильтр от сигарет, пережать и россыпать по земле — стучит в такт приятной мелодии на фоне. Внутри — в левом предсердии, в руках и в ногах, в мышцах и в костной ткани; абсолютно везде, сдавливая тисками и рассекая хлесткими ударами плетью по каждому атому и по каждой составляющей целостного организма — срабатывает сигнал помощи, пульсирующим болезненно по вискам и покрывающим слоем холодной испарины ладони: хочется сорваться с места и свалить куда подальше. Адреналин регенерируется едва не из воздуха — гоняет по артериям со скоростью света, мешается в крови как что-то постоянное и повседневное, хотя бегать крысой хочется далеко не каждый вторник и четверг. Губами готов уже молитвы готов шептать да только в голове и в мыслях сплошная кутерьма из несвязных предложений и несуществующих слов в целом — он все еще учится на филологическом, коверкать собственный язык на уровне греховного богохульства. Сглатывает громко, сглатывает с огромным усилием вязкую слюну — старается взять себя в руки, больно впиваясь ногтями в податливую кожу на ладонях. На деле закипает только больше, рассматривая уже любую возможность быстро капитулироваться из этого милейшего кафе — котиков не хватает с собачками, да только по ощущениям теперь это не лучше собственной комнаты в квартире родителей, которая повидала и кровь, и рвоту, и море слез. Но Скар хватается за руку, вжимая ту в стол, и крепко держит, пережимает пальцами — ненавистная часть тела отныне — запястье, что кровь перестает поступать к онемевшим и обледенелым пальцам вовсе. Усталость играет злую шутку и не позволяет вырвать руку ни с первого, ни со второго и ни с десятого раза — неуклюже лбом об стол прикладывается, когда тянут больно сильно вперед; скулит раненным животным от впитавшегося под кожу синяка, в самые перепутьи вен и в сплетении сухожилий. И будет проклят его ублюдский взгляд, который из панического бреда сможет вытянуть запросто и пощечинами разбудить от хронического страха, ядовитого и противного. — Ты знал, — хрипит и стискивает зубы крепко, сдерживая скапливающуюся в горле желчь с остатками завтрака: тяжело. В вялой попытке освободить руку из крепких пут лишь болезненно стонет и скрипит челюстью; становится только хуже, когда за спиной слышит приближающиеся шаги — в отличие от ударного шага Скары и кроткой походки собственной, то были порхающие, будто земли не касающиеся подошвой шаги. Серьезно его сейчас стошнит на месте — в глазах темнеет, в груди все сдавливает и рука жутко ноет вместе с нагрянувшей навязчивым уколом в висок мигренью. — Конечно. Отпускает руку и отталкивает обратно на стул обессиленное тело, принимая непринужденную позу и махая вяло рукой человеку, который наконец приблизился к их столику. Белая хлопчатобумажная рубашка с длинными руками и с черным галстуком контрастом лежащим поверх, вельветовые брюки — и ни единой складочки или морщинки на них не нашлось, как бы взглядом притупленным не сканировал; настолько чисто и опрятно, выглажено вручную в пять часов утра. Рукава рубашки были закатаны по локоть, обнажая тонкие чистые девичьи запястья с несколькими фенечками и браслетами, заказанных целой упаковкой с вайлдберриз — узнает и вспоминает еще раз, потому что она его и учила плести фенечки, заказывать всякий хлам и делать умный вид, пряча предательский юношеский румянец на щеках, когда забираешь вещи, упакованные в черные зацензуренные пакеты под зоркие и пристальные взгляды девушек и парней за стойкой пункта выдачи, когда врешь в глаза (если учитывать, что Кадзуха тупил взглядом лежащие за спинами коробки, а не вступал в немую битву за добычу) о собственном возрасте. Пшеничные пряди мягко дрожали от каждого неловкого — но милого, легкого — движения; кивком энергичным приветствует Скара как старого друга и давнего приятеля, смешно пальчиками играя в воздухе, здороваясь дважды в слишком оживленном жесте. Глаза златые медленно скользят по столу, пока не останавливаются на едва дышащей фигуре, у которой на лицо все признаки микроинсульта или сразу инфаркта. Смотрит изучающе с пару секунд, пока не узнает, не вспоминает и не улыбается широко, сияя еще ярче и едва не подпрыгивая на носочках, роняя небольшой блокнотик из рук — ручка все равно летит на пол. Девушка мгновенно подбирает его и выпрямляется, поправляя быстро волосы и прижимая к груди вещи, чтобы вновь не вывалились в пылу радости искренней и счастья искрящегося. Кадзуха натурально и тоже искренне перестает дышать. На груди висела маленькая пластмассовая табличка, на которой было написано черным по белому — да даже если бы было белым по белому, черным по черному, Кадзухе бы долго гадать не пришлось, кто перед ним в своей солнечной ипостаси возник силуэтом из прошлого — шрифтом из ворда размером от четырнадцати до восемнадцати… «Ёимия». Это полный провал. — Кадзуха! Вот так встреча! Прости, даже не сразу не узнала — хотя ты совсем не изменился. То есть! Внешне! — Привет, — под широкую зубастую улыбку Скара — выбить бы ему все зубы разом, чтоб каждый стоматолог в мире в обморок свалился от этой чудовищной картины, да сил маловато — откашливается в локоть и кряхтит в район плеча, потому что по позвоночнику к копчику катится ледяная капелька пота, мгновенно впитывающаяся в черную майку под свитером. Кого угодно готов был тут встретить: начиная с декана университета Камисато Аято и заканчивая тем же Хэйдзо, который бы его в любом случае проигнорировал, вязким молчанием и тяжелым взглядом одарив напоследок. Но никак не, твою мать, Ёимию собственной персоной: живой донельзя и улыбающейся так, словно все то, что было есть страшный сон и нереальность произошедшего — махни рукой вдоль её талии и рассыпется девушка пылью и прахом прошлого. Рука не сдвигается с места, приросла к столу и мёртвым грузом давит и выворачивает тяжестью плечевой сустав — сейчас Скар гвоздит его запястье взглядом и не позволяет подскочить нервно, сбегая вновь. Он до такой степени трусливый и боязливый до прошлого, что, дав самому себе — и Томо тоже, но мертвые обижаться не умеют в любом случае — обещание, что будет рядом с поникшей девушкой, которая лишилась родного брата, но сбежал, обрубив связи и спрятавшись в вязкой топи болота из себя, себя и ещё раз себя. В ней бы так и увяз, если бы не друг, который оказался вдруг не друг и не враг, а просто Райден Скарамучча — живая концентрация эмоций, в которой плавает абсолютно всевозможный спектр ощущений, кроме волнения и опасливого страха, включающего обычно инстинкт самосохранения. У Кадзухи под этим напором сердце разрывается, гулом беснующейся крови в ушах трещит, фонтаном хлещит. Каждый концентрированный озоном вздох — режет; каждый акт сердцебиения, откачивающий в ускоренном бешеном ритме слизь и яд из крови — гудит; каждая слишком — ч е р е с ч у р — длительная, проскользнувшая мимо мутного взгляда секунда преследовалась определенной стрелкой на часах — бьёт сильнее под ребра и под коленки. Лишает возможности думать рационально. Сдавленно и загнанно дышит, словно кислорода в лёгких стало катастрофически мало, словно перекрыли к нему всякий доступ, сдавив шершавой веревкой лебединую шею — в петлю загнав — и намеренно, с особой жестокостью ковыряя сонную артерию — он очень хочет домой. Хочет оказаться сейчас в пыльной, обшарпанной за полгода общаге, завалиться бездушным и обмякшим телом в прокуренную насквозь комнату, где собственные вещи в шкафу впитали в себя терпкий, едкий запах никотина и где к постельному пристали крохи пепла от сигарет — Хэйдзо без зазрения совести курил на его кровати, рассказывал слишком эмоционально, размахивая руками и ударяясь каждый раз в возбужденном порыве затылком о стену. Кадзуха, честно, ни тогда не вслушивался, ни сейчас не может воспроизвести эти разговоры, потому что смотрел безотрывно на чужие губы и с минутным промедлением отдергивал себя от мыслей, которые входят в разную категорию опошленности и извращённости — прятал лицо в подушку, лежащую на коленях, и глупо, наивно по-детски принимался рассматривать родинки-близнецов под оливкового цвета глазами, кусая губы от счастливой улыбки. Ещё сильнее хочет залезть под одеяло чужой постели, — обязательно, чрезвычайно необходимо и важно для стабильного существования — обнять сонно бормочущего Хэйдзо, который во сне с недавних пор говорить начал, а потом засыпать младенческим сном от навалившейся мгновенно усталости и прилипшей нервозности после очередного сбора старостата, где отчитали именно его за пропуски остальной своры и где пригрозили именно ему, ткнув носом в его безответственность и безалаберность — больно, обидно и неприятно. Найти отдушину и душевный покой можно было каждый раз в теплых объятиях и в глупых шутках у самого уха; в приставшем к вишнёвым волосам запахе кленового сиропа и шелеста старых и жёлтых от времени страниц книг, чаем с лимоном — без сахара обязательно, лимон должен быть свежим и чайный пакетик мокнуть в воду средней температуры ровно три раза — и холодным вечером в свете холодного света белых гирлянд. Пусть другие нос воротят и два пальца в рот суют в надежде силком из себя выплюнуть съеденную с чужими речами — сладкими, приторными и слащавыми — нежность и любовь. Кадзуха просто понимает, что влип. И это можно считать конечной. Но у него вместо рук то обрубки, то лохматые волчьи лапы — он все поганит, портит и ломает, независимо от того намеренно или случайно это выходит. Результат на лицо и такими заглавиями в книге похвастаться даже с неимоверным желанием не получится. Такие строки и такое сочетание слов мало кого-то привлечет, разве что желание возрастёт захлопнуть книгу с историей длинною в жизнь и кинуть брезгливо обратно на книжную полку, заткнув куда подальше за произведениями мировой литературы. Он Просто Хочет Домой. Середина книги. Обложка больше не гнется под яростным напором пальцев — переплет мягкий, на большее не хватило моральных ценностей. Чернила мажутся и выравнивание по краю отсутствует — подушечки пальцев черные, буквы превращаются в сплошные пятна по всей странице. Глав название, на самом деле, отсутствует напрочь либо глупые, странные и бредово заезженные: рождение, детство, юность, дружба, любовь, а дальше одна точка, две точки, троеточие и множество вопросов в начале бессвязного повествования. Перед глазами гремит чашка и нос щекочет приятный запах латте и кленового гренадина. Взгляд с усилием поднимает от сжатых до предела ладоней, ногтями разрывая кожу и собирая редкие алые капли подушечками. Ёимия аккуратно улыбается и присаживается напротив, рядом со Скарой, который пристально разглядывает его и подозрительно долго не открывает рот. — И так постоянно. Вот и говорю, что от любви.., — рано радовался. Тот отпивает свой кофе — у Кадзухи глаз дёргается и колючий ком горло дерет совершенно нещадно от понимания, какая там в чашке ядерная горькая смесь — и заунывно тянет, строя усталость непосильную, театрально размахивает чайной ложечкой вокруг своей оси, — одни пробле-е-емы. А этот из-за нее выпадает из мира, а потом глаза раскрывает и смотрит. — Ну не суди все по себе! Приятное чувство ведь. Без нее человек человеком сложно считать, — Ёимия ободряюще улыбается и слабо кивает, взмахивает маленькой ладошкой в воздухе и укладывает ту на чужое плечо, что Скар едва не давится. — Ого, — тянет и усмехается в кружку, взгляд косой бросает и странно хмыкает, словно ему необходимо небрежно взвесить каждое слово, произнесенное в такой безобидной и дружеской манере — ищи подвох и оборачивайся в тот же момент, как пытаются всадить нож в спину — и со слишком оживлённым тембром, что и у него, и у потерявшего связь с миром Кадзухи скулы сводит и челюсть начинает болеть, словно разом лишили всех зубов, — это ты мне из личного опыта говоришь? Или из романов с огромной наклейкой ваттпад и ещё более огромной 18+? Ёимия краснеет мгновенно и хлопает себя по румяным щекам, елозя нервно и прикусывая нижнюю губу — точно зацепили правильными словами. Она беспокойно и смущенно руками всплескивает вверх, проглатывая половину окончаний у слов и мешая их в неправильном, в непосильном для понимания порядке в составленном наспех предложении — Скар умело, словно зная чужой язык тела наизусть и словно совсем недавно защищал сложную диссертацию по этому поводу перед самим президентом, наклоняется вперед от слишком импульсивного взмаха левой рукой, который находился в непростительной близости к его затылку. Замечая это, Ёимия тихо пищит и взмахивает уже правой рукой, чтобы посмотреть не зацепила она его хоть как-то: пальцем, ладонью или едва подушечками соприкоснулась с темными волосами, цепляя выбившиеся пряди — и вновь остается на волоске от того, чтобы не оставить звонкую пощечину на щеке, пока руку на полпути не останавливают, не перехватывают запястье и не укладывают будто живущую своей жизнью ладонь на стол. У Кадзухи от переизбытка не только сахара в крови от латте, хлещущего фонтаном густым, почти превратившемся в сладкий до тошноты и до режущих болей в желудке кисель, но и от мельтешащих, резких и неровных телодвижений Ёимии перед самыми глазами — начинает мутить без прикрас, виски сдавливает тисками от навязчивого головокружения. Он совершенно от потрясений не отошел — их точно слишком много и они слишком плохо друг на друга ложатся, не желая смешиваться и просто наслаиваясь огромными пластами, потому что связи в них нет, они несут абсолютно разное ощущение и разве что путаются между собой, завязываясь в крепкие морские узлы: теперь в этой мешанине Ёимия резко оказалась его соулмейтом, Хэйдзо вообще девушка и сестра — мозг отказывается задаваться хоть какого-то рода вопросами — его бывшего почившего парня, а Скар на деле просто злой саркастичный и гнусный заместитель декана, который перед выходом в тату-салон всучил ему с тонну разной смысловой наполненности бумаг, листиков и заметок. Для него количество поступившей на обработку информации достигло своего лимита; слова превращаются в какой-то из набор гласных и согласных в несочетающемся порядке, что возникает ощущение, что он резко начал думать на каком-то ином языке — на планете такого не существует, значит остается вариант единственный и неопровержимый, что с ним связались инопланетяне и научили общаться на их диалекте. Речевая функция тоже следом вышла из строя, скорее всего, именно поэтому кажется, что вязкой слюны слишком много и что язык будто распух и не вмещается в рот. Невольно в голове мелькает мысль, — среди всей той круговерти, что там концентрируется и формируется в несусветную глупость — что вместо слов он будет способен лишь неразборчиво мычать и с трудом кивать головой, пока и двигательная функция не прекратит свое существование если не целиком, так полностью; если не насовсем, так навсегда. По ощущениям, да. Из логики, конечно, нет. В висках громко затрещало и завибрировало, взрываясь вулканом и опоясывая в то же мгновение голову — будто прострелило насквозь — пульсирующей мигренью. С громким стуком ударяется лбом об стол, кряхтит и морщится от распространившейся по нервным окончаниям по всему телу боли — она слегка отрезвляет и приводит в чувство спутанное сознание и раскладывает по местам части мозаики более сносно и лицеприятно, чтобы не путать очевидные вещи. Двое напротив замолкают — Кадзуха чувствует, как его макушку сверлит две пары глаз: по шипящим и пенящимся мурашкам понимает, что смотрят обеспокоенно и с немым вопросом, который срочно хочет получить отметку «ответ получен» — значит Ёимия; по мелко прошедшему громовому раскату вдоль позвоночника, оставившему после себя осадок электрического тока между позвонками, сверлят и буравят нечитаемым взглядом, сплошь покрытым толстым панцирем, не позволяющим пробиться ни единой эмоции наружу — это Скар, только он так смотрит. Ерзает и прикрывает ладонями макушку, ставшую мишенью для слишком любознательных глаз, притворяется, будто в домике и будто его тут вообще нет. — Я безнадежен, — на удивление уверенно и ровно слова скользят вниз по языку и воспроизводятся вслух, хотя голос все равно хрипит слегка и язык всякий раз путается на звонких согласных — сломанное радио и шипящая магнитола. — Да. — Нет, — Ёимия на секунду задумывается и разжевывает произнесенные одновременно слова, которые создали в светлой голове диссонанс и по смыслу, и по звучанию. Пихает Скара под бок острым локтем — Кадзуха это понял по слегка дернувшемуся столику и по змеиному шипению — вот кто тут шипящая магнитола — по левую сторону от его головы, а там сидит Скар. Улыбкой лицо кривит и мычит сдавленно, потому что любое движение пульсирующей болью бьет по вискам, словно там петарды школьники взрывают. — Стоп! Скар, прекрати, ему и так, ну, по виду вообще не очень. — А когда ему было очень? Слушай, ты его не видела уже сколько времени — он уже с два месяца такой, и почему-то только на меня это вываливает. Я заебался! Парень специально, намеренно и абсолютно бесчестно громко и со всей приложенной силой бьет ладонью по столу — чашки дребезжат в ответ звонче и едва не переворачиваются, выливая содержимое приторно-сладкое в контраст с отвратительно-мерзко-гадко-горьким — и пускает этим действием ударную волну по деревянной вылизанной до блеска поверхности, которая отбойно рикошетит в пустой голове и подрывает последнюю петарду, похороненную в левом виске. Резко открывает глаза и подскакивает на месте, выпрямляясь и массируя указательным пальцем травмированный висок. В теле зашумел адреналин и желание двигаться — рикошет точно повредил какую-то слишком жизненно важную функцию, отвечающую за рациональное мышление, за способность связывать цепочки событий и за инстинкт самосохранения. — Потому что между нами целая пропасть! — на автомате, на автопилоте взаимной ударной волной выкрикивает нервозно — ежится от колючих мурашек — и стучит болезненно рёбрами ладоней по столу на расстоянии с тридцать сантиметров. В легких резко жутко засвербило и в горле заклокатало — такое бывает, когда хочется плакать навзрыд или кричать во всю глотку, но Кадзуха ни того, ни другого не хочет. На части рвет желание быть услышанным и понятым прямо сейчас и сию же секунду, даже если он будет нести невообразимый бред, несвязанные друг с другом предложения и показывать несуществующие эмоции на бледном лице. Будто под воду отпустили или раскидали по разным берегам обширной глубоководной речушки: беснующееся течение шумит, вой ветра режет слух и шелест листьев глушит все и разом — как кричи, так докричаться все равно не получится. — Между вами.., — иронично и по-детски кривляет Кадзуху, театрально повторяет движения руками — единственное отличие, что расстояние между ладонями достигает максимум пяти сантиметров — и глаза к потолку закатывает от тупости ситуации, — разве что ебучий турникет блять. Ну и общая тупость. Она у соулмейтов типа напополам? Или это передается воздушно-капельным путем? Фу, не дыши рядом со мной больше. Ёимия аккуратно кончиками пальцев — с аккуратными ногтями и ярким жёлтым маникюром, разве что на указательном обломался и кожа слегка кровоточит от заусенцов — придерживает чашку, которая опасливо кренилась к краю стола из-за глупости и тупости ситуации. Ребячливость поведения достигает своего апогея, когда Кадзуха нервно елозит и задушливо воет в ладони, трясется от какой-то паники, которая душит и вырывается наружу смехом и бегающими зрачками. Девушка, наблюдающая за этим нервным срывом, стучит кулаком слабо, но ощутимо, Скара по плечу. — Скар, перестань. Ёимия встаёт и аккуратными движениями подходит к Кадзухе, присаживаясь рядом и притягивая того ближе, гладя по волосам, мягко и легко приглаживая вздыбленные пряди. Руки были как чужие — ходили ходуном и дрожали осиновыми листьями и трухлявыми ветками. Кожа на ладонях горела жутко, жгла холодом и ожоги оставляла холодным дыханием, сорвавшимся с губ. Температура внутри тела резко снизилась, стукнувшись об пол, когда ушла в минус, хотя глаза горят словно у него лихорадка, сонная артерия на запястьях и на шее в гонке с кем-то гулко бьется и дыхание сбитое, тяжелое и направленное из-за положения в девичью шею. Громко вдыхает и контрастно тихо выдыхает, пытаясь сосредоточиться на щекочущем нос запахе фейерверков, пороха и кофейной гущи; за версту от нее вопреки всему слышится шампунь с отчетливым запахом оранжевой газировки «миринда» и душистым — будто детским, для маленьких и бархатных ручек с чрезвычайно тонкой и мягкой кожей — мылом. Сейчас все тревоги, страхи и сковывающие по рукам и ногам неприятные ощущения начинающейся паники медленно перестают существовать и ощущаться тяжелым балластом. Девушка мягко, по-матерински нежно и безвозмездно аккуратно перебирает пальцами белые пряди, накручивает те на фаланги и приглаживает вновь — она всегда так делала и со стопроцентной вероятностью это работало. Это все на самом деле навалилось тяжёлой простынью, которой когда-то накрывали покойника, и накатилось снежным комом, свалившись ему прямо на голову: тяжело. И желание оказаться дома начинает буквально сдавливать со всех сторон — уютная кафешка становится тюрьмой для особо опасных преступников, где всегда холодно, сыро и тоскливо и где мысли о суициде что-то вроде трехразового питания и употребления таблеток с витамином D; все вокруг начинают смотреть именно на него, удушливо и ядовито, кромешной тьмой его окутывая и в липкой субстанции его топя — нервно, лихорадочно и словно заведённый трет ладонью предплечье, желая отодрать то, что прилипло. Но отлепить от себя собственные пагубные, вредные и противные эмоции даже с усилием титаническим не получится — сколько не пытался, сколько не кичился и не горбился в непосильных стараниях. Он хочет домой. Он хочет к Хэйдзо, а не вот это всё. — Кадзуха, извини меня конечно, но ты сам просто не решишься, — звучит голос через несколько минут гробового, могильного может даже молчания вокруг их столика, которое прерывалось лишь тихим сопением сквозь забитый нос и редким кашлем, когда Кадзуха хрипами давился и слюну сглотнуть не получалось. — Ты настолько в него не веришь? — Ты ситуации всей не знаешь. И вообще, вера — это для верующих, а я атеист. Да и Кадзуха в любом случае не похож на самого боженьку. Ёимия тяжело вздыхает и переводит золотистый взгляд на него, мягко улыбаясь и в последний раз проведя тонкими пальцами по небрежным волосам. Она задумчиво хмурится и в неясной привычке дёргает за две верёвочки плетённые на руке — размышляет, крутит шестерёнки в голове собственноручно и ищет ответы там, где сам Кадзуха боится что-либо искать. Там слишком легко наступить на давным-давно поставленные кем-то — конечно же, им самим — грабли и болезненно просто найти всех скелетов в шкафу, которые ворохом костей и смрадом зловонным свалятся на него, придавят и похоронят. Ему, видимо, тоже опять нужен психолог — нельзя не согласиться со Скарой, что он просто себя загнал в самый темный угол, потерялся в трёх соснах и забился раненным зверем где-то в сыром овраге в самой чаще леса, где вообще не существует ни единой живой души. И ведь такой эмоциональный аттракцион и помочь может — становишься закаленнее сильнее, грубеешь кожей и наращиваешь броню, но есть побочный эффект, не упоминаемый в брошюре с составом и противопоказаниями. Грубеет кожа — сталью покрываешься, чувствительность теряешь и мягкость лица превращается в острые скулы и бритвенно-колючий взгляд. Наращивается броня — чешуя змеи и черепаший панцирь, статичность и блеклость лица; грубое и скупое, утратившее нотки эмпатии и черты участливости. Там, где раньше было живое и теплое, — образуется зияющая знойная дыра в груди и её спутница вечная — холодная пустота. А это страшно; от мыслей таковых тошно и дурно, от представления, что это может его коснуться хоть как-то, дрожат руки и кружится голова. Лучше быть эмоциональным, вспыльчивым и ранимым в меру — живым одним словом. Кадзуха сжимает крепче маленькую ладошку и гладит грубыми подушечками костяшки — трёт возможно слишком настойчиво, оставляя красные пятна и белые следы, и шелушит омертвевшую кожу, собирает пальцами лёгкое раздражение. Мыслительный процесс концентрируется на тактильных ощущениях и на разговорах за соседними столиками, сбрасывает остатки безжизненного, но ощутимого давления с плеч и, наконец, выдыхает полной грудью. Буквы хороводом составляются в слова, относящиеся в этот раз к человеческой речи, слова собираются в словосочетания, словосочетания складываются в предложения. Не такие слаженные и точные, красивые и возвышенные, как он может говорить и как его учат выражаться — какие есть, какие просто могут выходить свободно из гортани и соскальзывать по языку наружу. — Я встретил свою родственную душу и… как сказать, отбросил все то, что себе там придумал? Влюбился вот так, глупо может даже, импульсивно, но…вот влюбился. А, м, потом все испортил. Он со мной не разговаривает и вообще, боюсь, что я теперь ему противен. Скар сдерживает себя в порыве ещё более импульсивном, чем желание Кадзухи говорить-говорить-говорить сбивчиво, впопыхах с заплетающимся языком и пересохшим горлом, закричать в голос и поднять руки в победном жесте. Лишь подталкивает к парню, запыхавшемуся и с бегающими зрачками в беспокойном жесте, его чашку с кофе и кивает удовлетворенно. Кадзуха улыбается уголками губ ему и глаза прикрывает белыми ресницами в благодарность за такое аккуратное, тихое и все еще в духе Скара проявление привязанности, которое не оказалось хрупким, как хрусталь, и неустойчивым, как резко принятые решение вставать раньше положенного, медитировать по вечерам и выходить на пробежку дважды в день: утром и вечером. Греет дрожащие руки и влажные пальцы — дышит на них холодным воздухом так сразу покрываются тонкой кромкой льда, что пластом лежит на лужах в минусовую температуру на улицах — об уже порядком остывший кофе, который едва способен сохранять тепло в белой чашке с милым минималистичным рисунком мордочки котенка. Тихо смеется и отпивает наконец, пока Ёимия рисует уже по столу какие-то завитушки, кружочки, звездочки да сердечки, словно вместо отшлифованной деревянной молочной поверхности там листочек в клеточку с исписанными в творческом порыве полями; они будто сидят в классе каком-нибудь вместо душевных — для Кадзухи душных и тяжелых наверняка — разговор и копошении в грудной клетке, в надежде наконец-то пробиться через обожженные ребра и добраться до источника всей правды и лжи, любви и ненависти, желаний и запретов — До сердца. Едва не давится и не закашливается, когда Ёимия резко вскидывается и поворачивается к нему полубоком — становится не по себе, отпивает большими глотками и тупит взгляд в окно, замечая голубей, бегающих все так же детей — он их видел по дороге сюда, только те уже успели переодеться из пиджаков и галстуков с эмблемой ближайшей средней школы в вязанные кофты, шапки-ушанки и огромные штаны, под которыми наверняка найдутся колготки и подштанники — и снующих мутными пятнами взрослых, угрюмых и хмурых. Кадзуха кривит губы и булькает недовольно латте через трубочку — теперь Скар морщится и брезгливо корчит лицо, всем своим видом показывая, что такими темпами не постесняется прям тут проблеваться. — В таких случаях нужно только спрашивать, милый. По-другому ты не узнаешь ничего, лишь будешь загоняться, хотя все может быть совсем не так. Ты мог это все просто-напросто придумать, да и, я не думаю, что ты можешь все испортить в пух и прах. В принципе, ведь все можно исправить? Если, конечно, не стало совсем уж поздно, — Кадзуха ежится и устало выдыхает, прикрывая глаза и потирая двумя пальцами переносицу. Он уже не выдерживает. Потому что единственное, что он умеет делать на все пять баллов красной ручкой каллиграфическим почерком в дневнике за четвертый класс вместе с приклеенной рядом наклейкой «молодец» — это портить, молчать и загоняться настолько незаметно, что сохраняет лицо до того самого момента, пока не будет стоять в мороз и в зной перед серым, безжизненным и уродливым надгробием с еще более унылым эпитафием: вот тебе и дождь, только по лицу вниз грузными солеными каплями от беспомощности и злости к самому себе. — А вдруг наоборот? Вдруг все, что я по твоим словам придумал — это правда? И вообще, не первый раз как я все порчу, а потом… потом делаю все еще хуже, хотя куда уж там хуже. Он меня точно ненавидит за то, что я его оттолкнул тогда. — Узнай, — Скар влезает в разговор резко, пересилив свои какие-то рвотные позывы и заодно перебивая Ёимию, готовую вновь пойти напролом и сверлить добрыми глазами и широкой душой чужие непробиваемые ребра — хотя самые хрупкие и легко ломающиеся кости во всем теле, учитывая, что те уже и так с надломами и надколоты, но все также неспособные открыться, собираясь косо и криво, ломано и резано. Скара это бесит, не нравится ему столько энергии и ресурса тратить — его и так уже не слишком много осталось, но все равно почему-то каждый раз откликается и впопыхах собирается, набрасывая куртку на голое тело, ломясь в закрытую дверь. На коленях — больные метки, когда на холодной скользкой от крови плитке — в диссонансе отвратительная жижа была горячая и обжигающая, жгла кожу и оставляла бурые ожоги — приводил пощечинами в чувство отключившегося парня. В глазах — ледяная суть, война эмоциональности и рациональности не на жизнь, а насмерть, когда не знал в каких милых сердцу погребах и в каких удаленных углах комнаты искать слова утешения и поддержки, когда парень перед ним захлебывался слезами и разбрасывал вещи, которые лежали на своем месте — для Кадзухи все вокруг было в полном беспорядке, а беспорядок казался порядком. И только такая бешеная смесь, гремучий коктейль приводит в чувство — не всем людям подходит сожаление и грусть побитой и мокрой псины в зрачках, некоторым обязателен стальной стержень и лед вместо телодвижений, острый и колючий. — Хорошо, ладно. Как это сделать? — Скар хмыкает и жмет плечами, кидая на стол пачку сигарет вместе с зажигалкой. Девушка, сидящая напротив, задыхается от возмущения и кивает головой в сторону двери, где рядом висит табличка, что курить запрещено и что за это его отсюда вышвырнут за шкирку. Тот оставляет те просто лежать мертвым грузом, искушая с каждой секундой все больше лишь его одного, прокуренного до мышечной ткани и зависимого от вкуса никотина на языке до ощутимой судороги в левой ноге и до нервного подергивания правого глаза. — Писать. Говорить. Петь серенады. Написать на асфальте мелом «Я тебя люблю, будь моим». Попроси кого-то блять записочку ему передать. Голубем отправь письмо. Столько вариантов, а ты сидишь и штаны протираешь. — Можно было и не так грубо выражаться. — Главное, с чувством, с толком, с расстановкой. А вообще, у меня есть идея. Дай телефон, быстро, — Кадзуха возмущенно давится воздухом и ставит опустевшую чашку обратно на блюдце — там уже не просто мордочка котика красуется, а целый и резной, толстый такой и с длинными усами, с носом-кнопкой и розовым языком. Но лишь поджимает нервно губы, облизывает кромку зубов и удрученно вздыхает — достает телефон и кладет в протянутую руку. — Я чищу историю просмотров в браузере. — Ты чистишь запросы вроде «милые котики фото» и «повести мировой литературы читать онлайн краткое содержание точка нет»? — Ты мерзкий. — А ты нежный. Так вот, — раздраженно машет рукой в сторону вновь открывшего рот Кадзухи, который не успел высказать все накопленные за годы претензии, жалобы — собранные и сгруппированные в отдельную папку в заметках; компроматы и фотки, за которые можно подать в суд — хранимые в еще более тайном альбоме в галерее, которая засекречена и под паролем. Шикает на еще более разбушевавшегося от явного неуважения парня и бросает в него взгляд, который лезвием по бумаге и топором по бревнам заставляет заткнуться — снимает блокировку и передает тот в новые руки предварительно открыв нужную переписку, в которой последнее сообщение было отправлено Кадзухой еще в середине февраля, — я ужасен в романтике и во всем, что с ней как-либо связано, поэтому Ёимия напиши чего своими пальчиками. Кадзуха фыркает — что на человеческий звук мало чем похоже, скорее хлопок двумя ладонями влажными или скрип старой трухлявой двери — и переводит взгляд на растерянную девушку, разглядывающую полученный трофей в своих руках и смотрящую как-то слишком странно на Скара. Тот лишь криво улыбается и откидывается назад на мягкий стул, прикрывая на мгновение глаза и впадая в легкую дремоту. Вопросов становится еще больше, когда та быстро бегает пальцами по клавиатуре, задумывается лишь на миллисекунду, продолжая то стирать, то вновь воодушевленно составлять из букв слова — насколько те подходят под человеческую нормальную не вульгарную речь из молодежных романов, Кадзуха разглядеть не может. Но ему все больше и больше не нравится то, как со стуком коротких аккуратных ногтей по защитному экрану телефона улыбка на лице мирно сидящего парня становится шире. — Готово! — Ёимия показывает написанный текст в поле для ввода сообщения и мило улыбается, пока у Кадзухи с каждым написанным словом сердце подскакивает под самое горло и с каждой точкой или запятой падает в желудок, а потом в ноги, превращаясь в мокрую кляксу и в кровавое месиво. Он так никогда не писал, никогда в своей речи даже в шутку не использовал странных и слащавых прозвищ: от разного рода пернатых, пушистых и пресноводных у него сводит скулы и начинается зубная боль вместе с непроходящей днями мигренью. А тут этого добра в избытке! Метается глазами от слова к слову, от точки к точке, от странного смайлика из набора в телеграмме до какого-то невразумительного чмока написанного словами в какой-то странной и невообразимой манере. У Кадзухи засасывает под лопаткой и трещит в коленках, когда от напряжения беспокойно дергается и ногами мельтешит по полу — несколько раз наткнулся носком на массивные берцы, за что на третий раз получил в ответ. Мотает пальцем по экрану почти лихорадочно, в каком-то бреду и сглатывает кислый привкус — глядит косо в сторону опустошенной с пару минут назад чашки, щурится и облизывает губы, вроде сладкая смесь там была, так чего так горчит и свербит во рту. Видимо, это все из-за сладко-сахарной жидкости с не менее приторным кленовым гренадином в сочетании со слащавым излиянием с каким-то пунктиком на высокие чувства между двумя взрослыми людьми — получилось откровенно плохо, потому что он такие записки подкидывал Томо, когда был в классе так пятом. Раскрывает губы в немом крике, но мысли еще не осилили масштабный сбор с дальнейшим обсуждением сложившейся ситуации и со статичным текстом перед самым носом — может отходят от сахарной комы, а может сразу словили приступ и свалились бесполезной хладной грудой. Поэтому лишь хрипит, как человек с затянувшейся и уже хронической пневмонией или туберкулезом — откашливается и кривится вновь при повторной перечитке, мысли начинают кое-как оживать, подбрасывать мысли и подкидывать рыболовной сетью идеи. Ему абсолютно ничего не нравится. Как и сама концепция такого признания после слишком затяжного молчания, после огненного отпечатка на щеке, когда у Хэйдзо сорвало тормоза и ладонью приложил его по щеке в надежде, что тот отцепится. Единственное, что внушает хоть какое-то спокойствие и мнимое ощущение контроля всего происходящего как вокруг, так и на экране собственного телефона — в самом диалоге это сообщение не числится отравленным — уж тем более прочитанным или отвеченным каким-нибудь красноречивым многоточием и молчаливым добавлением его контакта в черный список, а потом и вахтерша в общежитии сообщит о переселении в другой блок, к другому соседу и в другую постель, которая не пропитана сигаретным дымом, холодным кофе и зимней стужей, застрявшей вечной заключенной в окрашенных в бордовый прядях. Его лишь смущает то, в какой опасной и подозрительной близости с кнопкой отправки находится палец Ёимии. От этого в горле пересыхает — кислое плюс сладкое смесь буквально ядерная — и руки мокнут — вытирает ладони об свитер и прикусывает указательный палец, находя все более и более сопливые места и розовые фразочки из каких-то пабликов уж точно. Снисходительно поднимает глаза на Ёимию и опускает обратно — ну, может быть и правда паблики ВКонтакте или грустные каналы в телеграмме с цитатами из разного паршивости книг. — Вы, конечно, лучшие из лучших, но я пожалуй там как-нибудь сам разберусь. Написано изумительно, но, м, не то, — взгляд отводит — он всегда так делает, когда хочется слукавить или соврать всерьез, но лжец где-то валяется в луже крови и заходится в конвульсиях — врать получается теперь просто ужасно, даже отвратительно, если сегодня день открытий, признаний и честности. Придет в общежитие и обязательно отметит этот день в календаре красным кружочком наравне с Новым Годом или Пасхой — если Хэйдзо на самом деле из ненависти не выставит его вон, как в старых мелодрамах разгневанная жена выбрасывает шмотки провинившегося мужа из окна, что не стиранные носки оказываются на чьей-то пышной шевелюре и трусы цепляются за голые ветки деревьев. Скар усмехается — паршиво, самовлюбленно и горделиво, смакуя моментом сейчас или предвкушая ситуацию после — и разводит руками, треща костями в запястьях и в фалангах пальцев. И Кадзухе это все перестает нравится совершенно, потому что у того в глазах слишком пугающий блеск и усмешка похожа на волчий оскал с его ракурса и с его стороны видения картины — наклон направо и чуть вперед, исподлобья так точно не зубы, а клыки. Тот подмигивает и показывает язык, зеркаля его наклон головы — с его стороны ситуация кажется разве что потешной и чертовски детской, что смех едва сдерживает за зубами — или клыками, кто его знает. Кадзуха шарит рукой по столу, а потом резко пытается выхватить телефон из тонких девичьих рук — он понял. Как только переводит взгляд от созерцания животной натуры и звериной стороны личности своего лучшего друга на полосу ввода сообщений — видит там лишь пустоту и мигающую полоску, призывающую наконец ввести хоть что-то вразумительное. Глаза поднимаются выше и встречаются с реальными размерами этого словесного потока слов и предложений — не всегда даже связаного, но Ёимию уже как-то обижать не хочется за ее писательские навыки, та привыкла писать что думает, в несколько коротких сообщений, путаясь в буквах, без пунктуационной и грамматической составляющей и балуясь слишком часто капсом. Сердце заходится в судорожном ритме, не успевая перекачивать наполненную адреналином кровь. Это уже не провал. Это уже полный пиздец. Вырывает буквально силой и отбрасывает от себя телефон на стол, что едва не кренится от такого поведения невежественного — вовремя успевает спохватиться и вспотевшими ладонями ухватить тот обратно. Будто тот разносчик холеры или чумы, СПИДа или сифилиса; Кадзуха едва не крестится — во время останавливается, потому что не помнит как, а раз так, то разве что демона сюда пригонит — и чуть ли не вопит со страха. Успел стереть до того момента, когда статус «был в сети недавно» задребезжал и переменился на «в сети». Черт! У него теперь вместо внутренностей — тикающая атомная бомба с обратным отсчетом, в которой не существует ни красных, ни синих проводов — все серое и все блеклое, никак нельзя догадаться, за какие провода цеплять плоскогубцы, чтобы взрывом не разорвать все тело на атомы и молекулы. Потому что Хэйдзо мог просто растянуть входящее сообщение и прочитать его в строке уведомлений, если не сразу на экране блокировки. Скар гневно на него смотрит и пихает носком ботинка по коленной чашечке — Кадзуха скручивается над столом и сглатывает, потому что больно и потому что стук громкий по паркету был оправдан, ведь берцы на самом деле деревянные. — Пиши. — Нет, — хрипит и сопит мышью, не имея возможности вернуть себе голос или разбросанные в пустой голове мысли, потому что там лишь код красный, синий, зеленый и желтый, системная ошибка и сбой в матрице и в материнской плате. — Я тебе сказал — да. Выполняй. Кадзуха мычит и загнанно смотрит на включенный телефон, сглатывает нервозность — в его сторону подталкивают горящий экран с открытой перепиской и с отвратительной подписью «в сети». Он серьезно с огромным интересом косится на лежащую и манящую пачку сигарет — ему нужно чем-то закинуться, потому что руки ходят ходуном и тело пробивает неконтролируемой дрожью — то ли озноб, то ли лихорадка. Хэйдзо ждёт? Или он просто там смеётся, потому что прочитать успел и теперь в приступе истеричного смеха выйти из приложения не может? — Нет. — Да. — Нет. — Да. — Нет! Скар едва не воет и тянется рукой к телефону — хлопает по итогу ладонью по пустому столу в тот самый момент, когда Кадзуха в дерганном движении забирает телефон в руки, печатая в спешке несуразный набор букв и символов. Пищит и быстро стирает, лишь бы только не светится ещё более мерзкой надписью «печатает…». Потому что «в сети» все также светится, не двигается с мертвой точки и всем своим видом — нахальным, важным и давящим на последние живые нервные клетки — показывает, что да, по ту сторону экрана Хэйдзо смотрит на свой собственный телефон и прерывается от переглядок с аватаркой только ради того, чтобы переключить музыку в наушниках. — Если ты не напишешь, то у тебя будет два варианта. Пишу я — тогда пизда. Не пишешь вообще — ты слабак, слюнтяй и мамкин нюня. — Это уже жёстко., — Кадзуха мгновенно переводит весь свой фокус внимания — глазам обязателен отдых, потому что ещё секунда разглядывания чужого статуса и у него пойдет кровь из глаз — на Ёимию, которая лишь виновато улыбается, но в общем и целом такую подлую идею одобряет. Чистой воды предательство. — Он тупой, с ним только так. Давай! — вновь стучит ладонями по столу, что чашки дребезжат в опасной близости к краю стола. Еще больше пар глаз смотрят осуждающе и угрожающе, что их ранний обед или поздний завтрак прерывают криками с подтекстом угроз и расправы особо изощренными методами и каким-то животным воем предсмертным и воплем хриплым от ощущения подкрадывающейся смерти. Только эта смерть предстала перед ним в форме телефона с открытой перепиской, зазывающей строкой ввода сообщения и знакомой аватарки, — и того, что он в черном списке не висит балластом оказывается — завязывающей в узел желудок. Ну и обозленного на всю ситуацию Скара, которому жизненно необходимо скинуть со своих плеч нечто по имени Кадзуха — скоро мозг изъест и вытрясет всякое здравомыслие своими трясущимися руками и дергающимися под столами ногами: явно в какой-то судороге. Кадзуха подпрыгивает от громкого удара по столу и тихо извиняется перед пожилой парой за спиной — прикусывает нижнюю губу и вдыхает побольше кислорода в скукожившиеся от всей этой какофонии ощущений и чувств легкие. Пальцы — напряженные и одеревенелые, лишившиеся крови из-за пережатых сосудов вен на запястьях — двигаются по клавиатуре медленно, слишком громко стуча ногтями с каждой нажатой буквой — экран такими темпами точно треснет и рассыпется — и беспокойно стирая слово за словом, ударяя подушечками по удалить еще звонче, чем при самом наборе нескольких слов. Сообщение — небольшое, из трех слов состоит, но все равно выглядит так, словно там написана целая диссертация или эссе — смотрит на него и заставляет сердце учащенно биться о каркас из ребер, дыхание сбиваться в надрывные хрипы на грани смерти, словно он курящий с рождения и прожил на несколько лет больше, чем ему есть сейчас. Опасливо поднимает глаза сначала на Ёимию, а потом на Скара — оба молчат, оба смотрят еще и похуже, чем это ублюдское сообщение. Теперь кажется, что оно выглядит глупо, сыро и неправильно: глазами перескакивает с третьего слова на первое, с первого на второе и со второго на третье — недовольно хмурится и шерстит подушечками около кнопки стереть, пока большой палец не сходит с кнопки заблокировать телефон к черту, а лучше отключить насовсем и выкинуть в окно, чтобы по нему проехались легковушки и грузовики, велосипедисты и женщины с массивными колесами. Лишь бы он оказался где-то вне зоны видимости — на стол опасно, потому что Скар не шутит и напишет еще более несуразный бред, который от прошлого будет напрочь лишен любовной лирики и наполнен сатирой с огромным количеством матов. Да и все равно не получается зажать кнопку и стереть все к черту — в ушах пищит словно бы чужой — но жутко знакомый, родной и успокаивающий — голос, шепчет, что он делает все правильно и что будут желанные «мы». Сообщение отправлено. Сообщение прочитано. …«Новое уведомление»

***

бестис: жмурик, я тебя жду уже пять минут прошу тебя шевели ножками и я тебе больше не буду верить, что на улице тепло на улице писец холодно

я: я уже выхожу! в следующий раз проверяй погоду сама я постоянно забываю что ты не ящерица, а теплокровная

бестис: сукин сын не выходи оттуда а то я не сдержусь завидев твою нахальную морду крыса ебучая Хэйдзо смеется хрипло — закрывая экраном блокировки себе вид на остальной запас своей подруги на различного рода оскорбления — и машет рукой Тигнари, который приветливо и дружелюбно улыбается ему и отворачивается на зов какого-то мужчины из отделения выше — седовласый, смуглый и с багряными, горящими ледяным блеском глазами. Уж в какие-то межличностные отношения он случайно влезть не желает, а чтобы вникать так вообще ресурса не осталось — две ступенки перепрыгивает на лестнице, спотыкается на пролете и едва не ударяется в какую-то медсестру, которая угрюмо нос морщит и прижимает крепче к себе истории болезней. Он лишь плечами жмет и скользит по мокрому полу к гардеробщице, едва не переваливаясь через открытое окошко внутрь к монстрам, состоящим из курток и к гоблинам, с натянутыми на лысые макушки шапками-ушанками и кепками для особо одаренных, кто не боится словить отит. — Хэйдзо, ты в своем репертуаре, — он лишь улыбается милой гардеробщице и протягивает той номерок. — Тебе повезло, что уборщица новенькая и тебе побоится чего сказать. — Я просто везунчик, — утаскивает на свою сторону куртку, разглядывает ее, чтобы случайно и правда не найти в рукаве куртки маленького зеленого гоблина, а в капюшоне не завалялось зловонное пятно, которое по пришествии в общежитии со скользким и липким звуком шлепнется на пол, уползая под кровать, чтобы там набираться сил через чернильную темноту, питаться нетронутыми слоями пыли и насыщаться там потерянными когда-то — так и не найденными Тамой с животной прытью и с невероятным желанием все утащить к себе под стол — шахматными фигурками. А потом превратится в жуткое, уродливое подкроватное чудовище. Вся гадость и все кошмары формируются в больницах и госпиталях, потому что ведь там концентрация боли, страданий и ужасов — ощущения вязкого и холодного дыхания в затылок и присутствие душное и мокрое самой смерти — переваливает за экватор и достигает своего предела в ночную смену. Отсюда и ползут подкроватные монстры из-под коек пациентов в крайне тяжелом состоянии, гоблины воруют крохи оставшейся — и не важно, что только зародившейся — жизни у младенцев и покрывают макушки седыми волосами, запрыгивая по ночам на мужчин и женщин, накрывая тех пеленой сонного паралича. Палата — карцер, пациент — люди лишенные всяких прав и возможностей на полноценную жизнь после пережитых событий в этой кирпичной коробке. Разве что в кабинете у Тигнари эти мрази не ползают — тот явно их изгоняет прочь с помощью ловца снов — Хэйдзо морщится и угрюмо сводит брови к переносице, вспоминая, у кого еще эта вещица красуется диковинкой — и каких-то антикварных статуэток забавных лисиц, фенеков и сов. К нему за последние две недели стал приходить как домой — там спокойно, там уютно и там вкусный чай из-за границ, которым Тигнари не скупится делится и на автомате под тихие — боится может спугнуть монстров, грызущих внутри костлявого тела — разговоры и умеренное дыхание наливает из заварника по чашкам. Накидывает поспешно куртку и прощается быстро с пожилой женщиной, которая вновь взялась за чашку и за кроссворды в ежемесячной газеты из сорта тех, которые подбрасывают в ящики подъездов — бери без разбора из любого, потому что у любого уважающего себя пенсионера они должны быть даже ради коллекции, чтобы потом на них лупить семки. Из больницы он буквально вываливается, улыбаясь самой безобидной улыбкой Куки, которая, видимо, уже с пару минут сверлит взглядом беззащитную дверь, которая ей одним своим существованием нанесла психологическую травму и личное оскорбление на всех известных языках мира, обматерив ее, родителей и друзей — за Хэйдзо извиняться бы двери, повидавшей лучшие времена своей юности, не пришлось, потому что сама не против высказать ему пару ласковых и отвесить несколько нежных. — Я тебя растерзаю как тузик грелку, — встает с насиженного места на трухлявой скамейке и подтягивается, прохрустев всеми костями разом и протягивая в уже выученном жесте стаканчик с крепко заваренным чаем из ближайшей забегаловки — они не брезгуют и в принципе чай сложно испортить, только если туда кто-то не плюнул или не нассал. — Да ну не надо. Давай без насилия, — забирает из ладони едва теплый стаканчик и отпивает, удостоверившись, что он неплохой и что его пить не несет за собой какую-то опасность для здоровья как физического, так и ментального за нанесение тяжких увечий своим горьким послевкусием или запахом аммиака вместо черного чая. Он бы тогда не выдержал и рванул обратно к Тигнари, чтобы тот записал его еще на несколько месяцев вперед из-за еще более тяжелой травмы, связанной уже с чаем. Куки кривляет его и указывает пальцами в сторону тротуара, намекая всем своим видом, что она уже хочет как можно скорее оказаться в теплой кровати, с пачкой чипсов и колой по скидке и включенным ноутбуком с очередным сериалом — точнее с тем же, что она пересматривает сотый раз, потому что первое правило клуба энтузиастов Куки, Итто и Хэйдзо никогда и ни в коем случае не смотреть ни единого нового сериала, чтобы потом не лечиться от зависимости перед новым фандомом с его атрибутикой, плакатами, стендами и фанфиками. Сверхъестественные на репите — лучшее лекарство после пребывания в собственном блоке рука об руку с Кадзухой; Хэйдзо мелко вздрагивает и сербает, делая огромный глоток, едва не давясь — лучше подавиться чаем, чем задушить себя от злости при виде собственного соседа по блоку, которого в последнее время слишком много. Старостат что ли сгорел? Тома свергнул его с престола главного мальчика на побегушках? Аято умер и все приближенные к нему лица решили дать бедным подданным в этой богом забытой шарашкиной конторе отдохнуть? Аято он точно видел в добром здравии только сегодня утром. Значит остается лишь два возможных варианта. — Прекрати о нем думать. — О нем — это об Итто? — Ты влюбился в Итто? Блин, ну слушай, вариант неплохой, правда он тебя задавит во время секса и еще кости все переломает, а еще.., — Хэйдзо в дерганном движении закрывает девушке рот рукой — та лишь глаза закатывает и облизывает слюняво и мокро грубую ладонь, заставляя парня в мгновение отпрыгнуть от нее и отчаянно вытирать об заюзанные до дыр джинсы. — Я надеюсь, что ты эту руку моешь. — Надейся дальше. Специально для тебя оставляю не мытой. И нет, никакого Итто в моей романтической или половой жизни — он не в моем вкусе. — Ах да, в его вкусе грозные тети. — Не просто грозные тети, а грозные тети, которые похожи на горделивых ворон с кличкой Кудзе Сара среди сброда шакалов, — пересекаются глазами и звонко смеются, берутся за руки и скользя по легкому, еще не сошедшему с приходом потеплению, гололеду, шлепают по сырой земле. Перебиваются глупыми высказываниями, стандартными анекдотами категории Б и хуже — черный юмор никто не отменял, сплошь и рядом пропитанный чернильным сарказмом и забитыми наглухо гробами — и заезженными шутками, которые увязались за ними спустя столько лет знакомства, когда случайно произнесенные вслух слова из-за брекетов и неправильного прикуса становились предметом ненавязчивых шуток без желания задеть и обидеть. Куки давно брекеты сняла — шутки остались, как и шрам у Хэйдзо на затылке, когда та из злости в детстве кинула в него массивным камнем. Никто не умер и то слава богу. Дружба тоже осталась — нерушимым монолитом, тяжелой крепостью с обороной из полка лучников и отряда воинов ближнего боя из какой-то ММОРПГ, в которую они могли рубиться по выходным — и приносил такое стабильно именно Итто, который прицепился к ним бездомным котом на детской площадке. Если бы они в какой-то момент не разъехались по разным городам, уголкам необъятной страны, то может и было бы у Хэйдзо все в жизни проще: не было бы тупых одноклассников с волчьими оскалами, тех задир с блестящим от голода и холода глазами, что жизнь ему сломали веткой об колено и не было бы навязчивой тяги к одобрению и вниманию родителей с когтями вместо пальцев. Но что произошло, то произошло. Принципы, выстроенные видимо не из обожженного красного кирпича, а из игральных карт, рушатся упрямо на глазах и разбрасываются по углам чужими руками с кукольными тонкими запястьями, усеянными затянувшимися шрамами. Хэйдзо хмыкает — совсем невесело. Куки тормозит и смотрит на него — вдумчиво и участливо, даже в какой-то мере сожалеюще. За руку его тянет — по инерции прет вперед, пока Куки тянет его назад — и кивает в сторону многоэтажки рядом. Хэйдзо поднимает голову к открытому окну на первом этаже и равняется с подругой плечом к плечу. Из этой квартиры надрывался телевизор — шло какое-то одобренное правительством шоу, не несущее в себе хоть какой-то намек на вкрадчивость и суждение: по перечислению продуктов в духе два яйца, брикет масла и двухсот грамм муки и звонкому постукиванию вилки или венчика по стенкам тарелки или кастрюли — он кивает своим мыслям, что это кулинарное шоу для домохозяек. Живот предательски урчит — ведь есть он с усилиями начал, маленькими порциями и все то, что точно не захрустит на зубах. И он не может не реагировать, — чаще угрюмо носом тычит в тарелку с бульоном и резко мычит, чтобы его не трогали — когда Кадзуха по-настоящему, искренне и с такой родной усталой улыбкой на лице застал его за столом на маленькой, скромной кухне под светом тусклой лампочки. Тогда хотелось подскочить и обнять — крепко, сжимать цепко пальцы под лопатками и дышать надрывно в сонную артерию, где чуть выше находится дрожащая точка пульса. Выползти из-под вакуума зыбкого молчания, который стал им кислородом и новым способом для передвижения, и заговорить на новом языке, который готов был вырваться из горла новым потоком звуков — языком чувств. Но сидел обиженной, злой и насупившейся статуей, пока Кадзуха не уходил в комнату, оставляя за собой знакомый парфюм и ощутимое присутствие университетского кофе из буфета; за стенкой слышался скрип кровати и сиплый, расстроенный вздох. Опять не поговорили. Опять один выбрал тактику молчать, потому что другой молчит и потому что слова в такой просветленной белобрысой макушке просто не формируются в связные предложения и вкрадчивые извинения. Второй злобно доедал уже не такой вкусный суп — кислый, слишком вязкий и просто комом собирающийся в глотке — и, не выдерживая бурлящего котла злобы, обиды и смятения, бросал ложку в стену, пугая всех тараканов и мучных жучков. Куки крепче сжимает его руку и кладет устало голову ему на плечо, когда развеселый голос какой-то женщины из заезженного шоу сменяется надоедливой рекламой пылесосов и какого-то нового продукта, который появится на полках всех супермаркетах страны через две недели. Где-то на соседней улице — где дорожное движение полыхает энергией и где сквозит выхлопными газами вместо чистого кислорода — проехала, завывая «скорая помощь», а где-то сбоку — а точнее слева — коты дерутся за очередную даму-сердце, которая окажется таковой только до окончания марта. — Он приходил ко мне неделю назад. Хэйдзо не нужно говорить кто подразумевается под этим многозначным он. Лишь голову слегка поворачивает и трется носом о чужую макушку, вдыхая запах шампуня, бальзама и какой-то газировки. — Зачем? — Просил, чтобы я следила за твоими походами к психологу, чтобы не переминался в ближайших магазинах, прячась от сеансов и от меткого взгляда Тигнари, а именно что сидел у него в кабинете, — облизывает пересохшие губы и вздыхает, прикрывая глаза и гладя большим пальцем костяшки на чужой руке. — Я бы и так за тобой следила, потому что не всегда такой шанс появится, чтобы проработать какую-то травму — я не давлю на то, чтобы ты ее рассказывал. Я просто хочу, чтобы ты был счастливым. — Куки… Она улыбается мягко и крепче сжимает шероховатую ладонь, переплетая уже пальцы и хихикая в плечо. — И, знаешь, хоть вы там друг другу бойкот устроили, — опять же причина неизвестна, в засекреченной папке в отделе валяется — но…он о тебе заботится. Скорая на фоне воет громче и у Хэйдзо в горле свербит выпитым чаем, потому что Кадзуха — существо противоречивое до мозга костей, его понять порой слишком сложно, а докопаться хоть до какой-то сути, которая является правдой, а не хорошо замаскированной ложью, порой вообще невозможно. Поэтому он и не ожидал, что он только с ним решил молчать и глотать слова, предложения и все, что только копилось в его голове вместе с глотками чая — все еще этот блядский молочный улун, Хэйдзо еле себя сдерживает, чтобы его не выкинуть к чертовой матери. Он понимает, что в Кадзухе нет ничего — в нем есть все, но нет отдельных частей: Хэйдзо не смеет рассматривать его как отдельно руки, глаза, ноги и волосы — он сплошное и поперечное целое: проблемное в какой-то степени, но от этого мерзким не кажется все равно. Но приглядеться к этому целому не дает длинный ряд, нескончаемая очередь определенных причин, которые стеной встали и двигаться не собираются — точнее, это скопище проблем сконцентрировалось в одном человеке, который мешает и нервирует его одним лишь своим существованием. Именно эту не стерилизованную псину он знать не знает да и желания в себе такого не томит, потому что узнав имя, возраст, дату рождения и знак зодиака — обратится сначала к местному астрологу Моне, живущей этажом выше, а потом к местной барыге Дори, — она уже на два этажа выше и в левом крыле — которая продаст любую срань для наведения порчи за баснословные деньги — но хотя бы продаст, а не наебет, как бывало не раз и не два на каком-нибудь озоне или куфаре. Ноги и руки у этой злости растут из подросткового максимализма и тупой, как нож в университетской столовой, который даже хлеб порезать не может, ревности. Пиздюк, еблан и мудила, который трется рядом с Кадзухой и который числится его парнем — бесит, заставляя выть и стенаться по углам в надежде, что это чучело на тоненьких ножках куда-нибудь исчезнет или просто-напросто иссякнет в воздухе даже без намека на то, что он там когда-то блять был. От мыслей о возможной расправе карлика под метр шестьдесят не больше — позвать Итто и тот его в нокаут с одного взгляда уложит — отвлекает вибрирующий телефон в кармане. Обидно. А ведь почти придумалось, оставалось лишь посчитать третью березу в парке около универа, достать лопату и черный мешок, чтобы зарыть эту падаль да поглубже в землю. Но как только нажимает на кнопку включения — сообщение мигом слетает, оставляя после себя лишь кратковременную галлюцинация надежды и какого-то странного ощущения счастья, когда в последнюю секунду успел зацепить взглядом красноречивое и говорливое «чмо». Остается лишь хлопать глазами и недоумевающе все же зайти в их диалог, который и в телеграмме залагал сначала мелькнув первым в списке, а потом скатился на самое дно куда-то в район беседы с одноклассниками с классной руководительницей и переписки с Кокоми, когда кидал ей справку, — конечно же, липовую — почему его с пару дней не было на парах еще в начале года. Куки, наблюдающая за этим цирком и слушающая на фоне все ту же передачу для домохозяек, тоже хмурится и заглядывает в чужой телефон — Хэйдзо не против, потому что она и так выслушивала с Итто (иногда ему становилось их жаль, поэтому жертвой становилась Аяка, говорившая дельные советы и оказывающая милейшую поддержку, но советы он забывал через пару минут, а поддержка тонула в то же мгновение, как Кадзуха показывался в блоке) его нытье на протяжение почти двух недель. Поэтому они знают эту историю вдоль и поперек, даже с какими-то всратыми подробностями и глупыми, не нужными деталями, которые служили просто эмоциональной составляющей в его размашистом монологе. Иногда под горячую руку, сама того не желая, попадала Тама, которой бы играться с комком шерсти или с летающими в воздухе пылинками, а не смотреть своими большущими голубыми глазками на то, как у Хэйдзо медленно сносит крышу и как он, чтобы сбавить обороты и охладить собственный пыл начинает выговариваться ей или стенке. Могла бы кошка закатывать глаза или ловить кринж, то точно бы это сделала, сбежав из окна в первую удачную секунду — не спроста она стала больше времени проводить на подоконнике, грустным взглядом разглядывая улицу и задний двор общаги, до того момента, пока вахтерша не выходить на перекур вместо пяти минут на все полчаса, разглядывая окна. Тогда приходится Таму утаскивать щупальцами под одеяло и держать ту, пока еще более злобная тетка, чем мадам Кудзе, не соизволит вновь убраться за свой пост с чашечкой мерзкого кофе и под аккомпанемент свистящего радио или тарабанящего телевизора. — Видимо, не в ту группу написал список лодырей и рекордсменов по пропускам в самом начале семестра. Хэйдзо мгновенно заводится и злостно пролистывает переписку, стараясь не концентрировать внимание на мелькающих резко сверху датах, уходящих еще в начало февраля и конец января — стискивает зубы и глазами сканирует упрямо злополучную и не дающую ему спокойно дышать подпись «в сети» — «печатает…» — «в сети». Бесит. — Нет, он мне что-то писал. Сукин сын, как я его ненавижу! — окно над головой резко хлопает, едва не выбивая стекло и заглушая призыв той женщины из теле-коробки питаться правильно и соблюдать зеленую диету, хотя с пару минут назад в своей программе для чайников и тупых пенсионерок рассказывала, как готовить ебучие булочки с капустой, картошкой и мясом для тех, у кого имеются за душой деньги, а не мука с ладошку и два яйца из-под полудохлой худощавой курицы. Ему плевать. У него в голове пищит то самое радио вахтерши, свербит звоном сломанный телевизор у нее же в коморке и свистит закипевший чайник, чтобы заварить ублюдский молочный улун, который тесно связан с одним человеком, который начинает тоже бесит даже своим присутствием — признавать то, что тот просто его обидел, не позволив поцеловать и быть его, Хэйдзо не хочет и вообще не обязан, такого нигде не написано. Что-то щелкает — громко и звонко, заставляя встрепенуться и с силой сжать видавший лучшие времена телефон — и этот звук ощущается так же четко как огненная пощечина или жесткая оплеуха с размаху и с внушительной дистанции. Это все держать в себе, копить целыми коробками запакованные чувства, надеясь глупо, что это пройдет, что это временно — ему осточертело. А еще ему надоели собственные грызущие мысли и свербящие догадки, что он сейчас с тем индюком и что сообщение могло быть реально адресовано не ему, а то «печатает…» было либо ради того, чтобы извиниться в своей блядской манере за беспокойство и за данную вновь безудержную надежду, либо случайно скользнул пальцем, когда выходил из диалога. Злость и обида вновь вырываются разгоряченным воздухом с губ и сведенными бровями — не перебесится, не выдерживает он уже просто, силы на исходе и молчание получило автоматную дробь и последующую брешь. Куки похлопывает его по натянутой струной спине и нажимает пальцем на строку ввода, улыбаясь и давая возможность решить самому: хочет или не хочет. Хочет. Пальцами быстро бежит по клавиатуре — получается без ошибок и без случайно вставленных в порыве лишних букв в слово состоящее всего из трех. Реальность, до тусклого экрана телефона со сниженной до половины яркостью и до трех слов отчего-то слишком отчетливым пятном въедаются под веки, растворяется. Отправляет — не задумываясь, не томя и желая сразу получить сотню ответов или не менее колоритный игнор — в этом Кадзуха кажется олимпийским чемпионом с целым стендом золотых медалей и кубков. Повернуть голову в сторону резко пискнувшей Куки не успевает, как видит, что перед его — только что отправленным на минуточку — сообщением уже красуется чужое, входящим уведомлением на секунду раньше и по содержанию идентичное его собственному. Земля из-под ног уходит, а его самого утаскивают куда-то сразу в Ад, чтобы показать все прелести подземного мира во всей его красе — не верится потому что. — Хэйдзо! Ты видишь?! О мой бог! Он видит, но мало что слышит — голос подруги тонет будто в толще воды и доходит до него в принципе с опозданием в пару секунд. Хрипло смеется и глупо улыбается, едва не рыдая от появившейся и загоревшейся надежды, которая уже устала находиться то под толщей пыли и мусора, то воскрешая и давая людям шансы и возможности. На ощупь находит стену и упирается в нее острыми лопатками, утягивая за собой Куки, у которой радости на лице на порядок больше, чем у него — она и правда просто хочет, чтобы тот был счастлив, и просто знает, кто та мразь-гадина-вонючка сможет удвоить это счастье одним лишь присутствием и существованием. Он тупо перечитывает несколько слов и скатывается вниз по стенке, утыкаясь лицом в коленки и не сдерживаясь все же позволяет мелкой дрожи пробить все тело и редким слезам сорваться с редких темных ресниц. Облегчение обволакивает огромным пуховым одеялом и трется белой маленькой кошечкой, которая сейчас на другом конце города, из-под кровати испачканной в пыли и грязи мордочкой выталкивает последнюю потерянную шахматную фигурку. Куки тихо смеется и присаживается напротив, обнимая его за дрожащие плечи и утыкаясь лицом в отросшие темные корни на макушке. Прохожие косятся на них странно и заинтересованно, но ничего не говорят и проходят мимо; шум из квартиры на первом этаже сменяется вновь на приглушенные децибелы какой-то рекламы; завывания «скорой помощи» вовсе затихло полностью, лишь шум колес и сигналки машин изредка разрезают затянувшуюся тишину. Сердце тарабанит в разы громче и совершенно сбивается с равномерного лада, пропуская удар за ударом, а потом болезненно нагоняет упустившее из-за порыва несоизмеримой радости — кричат и вопят внутри не только его чувства, на двоих одна душа на то и нужна, чтобы ощущать друг друга на расстоянии. Под зажмуренными веками почти видит очертания какой-то незнакомой кафешки, какие-то громкие разговоры спереди, прерываемые едва не истеричным смехом — жутко знакомый голос и все еще неприятный — и мельтешащие размахивания руками по правую сторону. Он слышит. Он видит. Он чувствует. Над головой, присев на чей-то балкон, звонкой трелью заходится сойка.

***

28 февраля

чмо: Ты мне нравишься. 15:15

я: ты мне нравишься 15:15