Choker

— Не сходи с ума. — Почему нет? Как нам решить иначе-то? Сонхва рассмеялся. Его низкий, грудной смех рассыпался в подернутом горячей дымкой сознании с таким звуком, с каким алмазы рассыпаются по крышке столешницы, затянутой бархатной скатертью. Сан понятия не имел, как это должно звучать, но подозревал, что именно так. — Я на всякий случай уточню еще раз: ты хочешь решить, кто из нас будет верхним, посредством КНБ? Хён демонстративно выгнул бровь, всем своим видом изъявляя сомнение. — Ну… да? — Чхве растерянно засмеялся, чувствуя, что он не понимает — заигрывают с ним или нет. Он играл с огнем и боялся, что испортит настрой. Пак снова засмеялся — еще, кажется, мягче, чем прежде. Кажется. — Ладно, но знаешь… у меня есть предчувствие, что я выиграю, — он бесовски ухмыльнулся, вытягивая вперед руку. — Если выиграешь, сними сначала чокер, а то он делает тебя похожим на пассива, — хихикнул Сан, тоже протягивая руку. — О, да что ты? Сан-а… Чхве подобрался от собственного имени, произнесенного таким тоном. — Ты вынуждаешь меня. «Вынуждаю к чему?» — Сан не успел проговорить это вслух. Вместо слов из груди вырвался придушенный стон восторга, когда, вопреки высказанной готовности играть в КНБ, Сонхва одним резким движением опрокинул его на постель. — Что, если я трахну тебя, выглядя, как пассив, ты перестанешь уважать себя? — прорычал хён, низко наклоняясь над его лицом, но не даря желанного поцелуя. — Вовсе нет, — с трудом пробормотал Чхве. Его буквально душило вожделение. Такой Сонхва был для него чем-то непривычным, а потому ему это нахрен вышибало пробки. — Тогда я буду делать то, что посчитаю нужным, — в голосе Пака сквозила неясная, на границе слухового восприятия, угроза. — Ты сам сказал, что согласен на все. Не отвертишься теперь. — Ох, какой ты, Пак Сонхва, — начиная слегка задыхаться от чужого веса, а еще — от того, что его мотор в панике и предвкушении набирал обороты, подначил Сан. — Эйтини бы оценили. Чуткие ладони скользнули по плечам вниз к бедрам, выбивая из Сана дух, скручивая ему внутренности беспрецедентной дрожью предвкушения. — Эйтини? О, какой хороший айдол. Даже в такой ситуации думает о своих фанатах, — он оскалился, вновь склоняясь над ним так низко, что Чхве невольно прогнулся, потянувшись навстречу его губам. Бессовестный хён, впрочем, не собирался его целовать; залепив его рот своей рукой, он оскалился и облизнул губы. — Здесь и сейчас есть только я и ты, Чхве Сан, — на грани рычания процедил Сонхва в тыльную сторону своей ладони, что накрывала лицо Сана. Его горячее дыхание сквозило через щели между пальцами, обжигая кожу. — Никому третьему здесь нет места. Запомни это хорошенько. Да, вот такой Пак Сонхва… был чем-то новым даже для Сана. А ему-то казалось, он знает его, как облупленного. Чхве чувствовал себя бабочкой, угодившей в липкие сети паука, завороженный, обездвиженный его властным шепотом. Его напором. Его черным взглядом, острым, разящим, словно раскаленное добела лезвие. — Д-да… Только… я… хён, — бессвязно пролепетал Чхве, чувствуя, как длинные пальцы, безраздельно властвующие над его телом, огибают бедра и сходятся мертвой хваткой на ягодицах. — Я не очень… в смысле, я готовился, но… — Не волнуйся, — обволакивающий, страстный шепот, ввинчивающийся в его кожу горячим дыханием, только то и делал, что заставлял волноваться. — Я приложу все силы, чтобы больно не было. Если будет — остановимся. «Да нет же, ты не так пон… ох, блять…» Вообще все сомнения, которые в его голове еще могли притаиться, испарились — скорее даже растворились — в кислотном, жидком пламени желания, разъедающем внутренности. С началом нового поцелуя все мысли превратились в песок. Вязкий и влажный, затопленный океаническими волнами, он тяжелел, опускаясь на самое дно, кристаллизуясь там под воздействием пиковых температур в чистейшее кварцевое зеркало. В этом зеркале, как и в его собственных глазах, мутных от застилающего их ласкового океана, отражалось парализующе красивое лицо, черные волосы, черные глаза в кружеве черных ресниц… и чокер, точно последний штрих, автограф гениального автора, завершающий эту идеальную композицию. «Если Бога нет, то кто… создал тебя?» Сан подозревал, что ему понравится смена позиций. Но, объективно, он даже не представлял себе, насколько. Ощущение чужого тела, горячего, тяжелого, давящего на него, препятствующего его движениям, было совсем другим. Это было что-то глубоко первобытное, что-то, играющее на инстинктах. Он был беспомощен, пригвожден к постели весомой, властной, желанной силой. Полностью открыт и беззащитен. И это было восхитительно. Все потому, что он не боялся боли. Не боялся быть преданным, брошенным, покинутым, обманутым. Ничего такого не могло случиться. Дыхание его хёна, вмешивающееся в его язык, жар, исходящий от его смуглой кожи… все это было настоящим. Все это говорило «доверься мне». И он не сомневался. Он доверял ему свою жизнь, всего себя без остатка. Когда с тумбочки был взят лубрикант, и длинные пальцы покрылись блестящей жидкостью, Чхве смущенно отвел взгляд, догадываясь, что последует за этим. — Боишься? — поинтересовался Сонхва этим своим убийственно-сексуальным тоном, манящим и одновременно угрожающим. Он водворил тюбик на место и вновь наклонился, скользя своей пылающей кожей по чужой, не менее горячей коже. — Стесняюсь, — затряс головой Сан и прикусил губу. Еще чуть-чуть, и он ляпнул бы какую-то глупость. Но ему, чувствующему на своем животе две вязкие, липкие смазки, еще сильнее выделяющиеся от трения, правда казалось, что лубрикант — это излишне. Впрочем, остаточные мыслительные процессы встали на паузу, как только влажные пальцы коснулись тугого колечка мышц. Сан издал придушенный писк и уже сам, без команды, залепил себе рот ладонями. Дорама, как назло, притихла в этот момент титрами. Он мелко дрожал, с обожанием и ужасом рассматривая своего хёна в ангельском ореоле тусклого телевизионного света, что с абсолютно дьявольской улыбкой вводил в него палец. Он, определенно, не мог представить себя с кем-то другим. Его с кем-то другим. И в самом деле, никому не было места между ними. Сан потерялся во времени, потерялся в переплетении их тел — горячих, увлажняющихся, электризующихся. Если бы он был способен думать, он бы, пожалуй, чувствовал предвкушение — ведь это была только прелюдия. Но, на счастье или на беду, думать он уже не мог. Руки его хёна были и нежными, и настойчивыми. В каждом его движении, даже если он гладил, сквозила эта скрытая сила — готовность впиться ногтями, ущипнуть, шлепнуть. Не чтобы сделать больно. Чтобы направить. Эта опасность вмешивалась в воздух, в запах сандала и чайного дерева, в запах их накаляющихся от близости тел. И, когда это все-таки случалось, это срывало Сана с места. Вырывало с корнем и отрывало от земли. Заставляло его впиваться пальцами в плечи, в лопатки, а свои протяжные стоны гасить об чужую кожу или чужие губы. Но в один момент, когда пальцы Сонхва уже набрались смелости и проникли глубже, чем прежде, задевая чувствительные нервные окончания, эта стратегия не сработала. Он взвыл, выгнулся, весь вытянулся по струнке, трепыхаясь в объятиях хёна, точно рыба, выброшенная на берег. Его лицо, его губы были слишком далеко; он не успевал дотянуться, не успевал заглушить ими исходящие из недр груди звуки. Зубы Сана сомкнулись на лебединой шее в диком, отчаянном порыве не закричать от удовольствия. И чокер, блядский чокер просто оказался на его пути. С трудом пережив эту вспышку первобытного, почти даже первозданного удовольствия, он соскользнул со смуглой шеи, забирая в зубах черную полоску велюра, точно трофей, и, ощутив блаженное опустошение, когда длинные пальцы покинули его, откинулся на спину. — …Так и лежи, — кивнул Сонхва, недобро оскалившись и рассеяно погладив ладонью укушенную шею. — Ты пиздец какой неугомонный. И тебе придется ответить за то, что ты сделал, так что будешь наказан. Сан непонимающе захлопал глазами, но попытка открыть рот, чтобы что-то сказать, не увенчалась успехом. Хён снова наложил на речь право вето — выражавшееся в его широкой ладони поверх губ Чхве. — Ты же хотел сорвать его? Вот, молодец, — в тяжелом, дребезжащем возбуждением голосе Пака снова сквозила угроза. — Теперь держи его в зубах. До самого конца. Округлившимися от шока глазами Сан проводил руку, вынимающую из тумбочки презерватив, надевающую его на пульсирующий в полной боевой готовности член и покрывающую его дополнительным лубрикантом. — Если продержишься, я, так и быть, прощу тебе эту выходку, — хрипло усмехнулся Сонхва, нависая над ним и снова пуская в ход свои длинные пальцы, исследующие кольцо мышц. Чхве глухо застонал, сжимая зубами чокер, и зажмурился. — И даже, может быть, награжу тебя. — Я испорчу его, — пробормотал Сан нечленораздельно, врезаясь языком в бархатистую ткань во рту. — Ничего страшного, — покровительственно улыбнулся хён. — Это уже неважно, Сани. Дальше началось какое-то безумие. Влажный и обжигающе горячий, даже через латекс, член Сонхва медленно заполнил его нутро. Слегка наклонившись и уперев ладони в кровать по обе стороны от головы Сана, его хён начал медленные, почти даже целомудренные толчки. Он чувствовал его каждой клеткой, отчетливо проживал каждое его движение. Он призывал его, вынуждал его быть ближе, быть глубже. Тянул его на себя, тянулся ему навстречу, выгибаясь, толкал руками и ногами, провоцируя и поддаваясь. Черный велюр скрипел на зубах, лишь совсем чуть-чуть приглушая его развратные, оглушительные для него самого стоны, вопреки всем усилиям рвущиеся из горла, когда длинные пальцы сжимали его бедра, впивались хищными полумесяцами ногтей в нагретую до предела, истончающуюся от напряжения и натяжения кожу. Пальцы свободно путались в черной влажной смоле волос Пака, утопали в ней, обжигаясь жаром его кожи. Пальцы подталкивали его голову вперед, чтобы он мог рассмотреть. Сану хотелось запечатлеть каждую секунду, каждую малейшую дрожь, скользящую по изумительному лицу его хёна, неконтролируемому из-за захлестывающих его ощущений. Каждую капельку пота, скатывающуюся по вискам или срывающуюся с ресниц, точно невольная, заблудившаяся слеза. Это все были драгоценности, которые Сан собирался бережно хранить в самых надежных тайниках своего сердца, подальше от чужих глаз. Он был его. Они принадлежали друг другу. Это была их реальность, их ночь, их бытие, и никому не было места здесь, кроме них двоих. … Толчки усиливались, становясь тяжелее, врезаясь в центр тела раскатами грома и оседая там долгим, влажным предчувствием бури. Его спокойный океан шел крупными волнами, грозясь взять то, что ему принадлежало, утопить и навсегда оставить в своих темных глубинах. Треск ткани в зубах, расходящейся по швам под избыточным давлением, прерывистое дыхание, сопровождающееся хлюпающими звуками, и шлепки, с которыми влажные бедра ударялись друг о друга, при должном воображении и впрямь напоминали гром, молнии и шум волн. — Поцелуй… меня, — взмолился Сан сквозь практически уничтоженный чокер, что все еще мешался между зубов. От ощущений, прикосновений, жара, от осознания их близости у него на глаза наворачивались слезы. И Сонхва выполнил его просьбу, окончательно и бесповоротно топя его в себе, поглощая его этим поцелуем, проникая глубоко и настойчиво, сплетая чужой язык и свой, добавляя к этому плетению и многострадальный черный велюр, как бы скрепляющий их союз. И в этом жесте, в этом странном, иррациональном для его хёна отсутствии брезгливости состояла тайна, которая принадлежала только этой ночи. Этой кровати, которая поскрипывала под их слипшимися телами; этой беспонтовой дораме, которую никто не смотрел; снекам, что сиротливо лежали у входа; их одежде, смятой, завязанной в узел из-за спешки и безразличия и валяющейся на полу. И им двоим. Сан не мог вообразить себе его, такого правильного и аккуратного, который допустил бы такой беспорядок. Не стал бы даже пытаться. Но сейчас ему не нужно было воображать. Он видел его перед собой — горячего, мокрого, с растрепанными волосами и припухшими губами. Его, мужчину, которого он обожал душой и телом, властвующего над порядком, а теперь — пренебрегающего хаосом. Вернее… принявшего хаос. Позволивший ему быть его партнером, его бухтой в этой беззвездной ночи. Сан и был этим хаосом. … Оргазм застал их обоих врасплох, потому что цель была не в том, чтобы его ускорить. Может быть даже не в том, чтобы он вообще наступил. Они просто обнимались, целовались, сливались, сплавляясь в точке кипения в единое целое. Существовали в этом моменте, синхронные и неразделимые, как и всегда. Но теперь — больше, чем когда бы то ни было. Рука его хёна, легшая на чувствительный, до предела напряженный член, заставила Сана, все еще сжимавшего в зубах обрывки чокера, финишировать первым. Он буквально растворился во взрывах, сотрясающих его тело, растекаясь по постели, обессиленный, приколоченный к месту океаническим давлением. Наверное, несколько слез скатилось по лицу вместе с каплями пота, потому что в горле и в носу было мокро и солено, так, точно он наглотался морской воды. Сан зажмурился, смакуя это мгновение и умоляя всех высших сущностей, какие могли бы внимать ему, чтобы они позволили ему, им обоим испытать что-то подобное еще раз. Еще много раз. Столько, сколько им отпущено. Впрочем, он распахнул глаза, когда нежные руки хёна коснулись губ, вынимая из его приоткрытого рта уничтоженный чокер. — Ты молодец, но все равно свинюшка, что решил кусаться, — ласковым, но несколько придушенным от тяжелого дыхания голосом пробормотал Сонхва. — Синяк же теперь останется. — Прости, — выговорил Сан хрипло, не узнавая свой голос. — Я не специально. Хён наклонился, одаряя его коротким, хрупким поцелуем, а затем, взяв с тумбочки салфетки, вытер его живот. Сан чувствовал, как автоматически напрягаются мышцы от его прикосновений, но ничем не собирался ему помогать или мешать — слишком обессиленным он был прямо сейчас. Океан утих, качая его, баюкая в мягких волнах-барашках, и он, лежа на спине и слушая звон в ушах, сквозь который пробивался бубнеж очередной серии дорамы, и правда ощущал себя погруженным в теплую воду. Его океан, вытерев и себя, и его, занялся своей привычной уборкой, выбросив грязные салфетки и презерватив в корзину. Туда же отправился и черный велюр, от которого остались одни обрывки. Сан проводил его грустным взглядом. Наконец, его хён снова опустился рядом с ним на кровать, и Чхве ощутил короткий прилив сил, прибиваясь к его боку и сразу же упираясь губами в ключицу. Сложно представить, что ничего этого бы не случилось, если бы не эта черная тряпица… — Чокер жалко, — пробормотал Сан, водя губами по остывающей смуглой коже. — Да хуй с ним, — коротко прыснул Сонхва, поглаживая его волосы и заправляя их за ухо таким ласковым, милым движением, что Чхве опять поплыл, едва не начав урчать, как довольный кот. — Они все равно у меня постоянно рвутся. — Я думаю, это первый, который таким способом порвался, — хихикнул Сан, потеревшись носом о плечо своего обожаемого хёна. — Что правда, то правда, — кивнул Пак. — Ну, надеюсь, моя стратегия сработала, и нас не было слышно. — Если только кто-то не подслушивал у дверей, — фыркнул Чхве. — Даже знаю, кто мог бы. Сонхва молчал, что вынудило Сана поднять взгляд. В мерцающем свете телевизора черные глаза были наполнены беспокойством, нежностью и гаснущими звездами. — Сан-а… надеюсь, ты не жалеешь о случившемся, — шепнул он, слегка отводя взгляд. Брови сами собой изломились, а из груди вырвался обреченный вздох. — Дурак, — зашипел Чхве, изворачиваясь, чтобы захватить лицо Пака в тиски своих ладоней. — Дурак-дурак-дурак. — Он подался вперед, покрывая безупречное лицо короткими поцелуями. — Жалею? Я? — Сан замотал головой из стороны в сторону так отчаянно, что перед глазами заплясали искры. — Я. Абсолютно. Счастлив. Я люблю тебя больше жизни, Пак Сонхва. Его хён улыбнулся, крадя у Сана завороженный взгляд — как и всегда, когда он улыбался. Его улыбка была похожа на рассвет после долгой ночи — прекрасная до слез восторга. — И я тоже. Я люблю тебя, Чхве Сан. Так сильно… Сан не дал ему договорить, впиваясь в его губы, совершеннейшие из существующих, радостным и благодарным поцелуем.