"Второй дом"

      Глава 14       «Финн»              Моя тихая, размеренная жизнь всегда состояла лишь из прикосновений, голоса моих родных и солнечных бликов, которые пробивались сквозь закрытые веки.       Я никогда не видел эту жизнь, но слишком хорошо её чувствовал. Ощущал её своей кожей, подставляя лицо навстречу ветру и улавливая каждый звук, которым жизнь говорила со мной. И у нее было множество разных голосов — шум автомагистрали, пение птиц, шелест сухой листвы, отдаленные голоса проходящих мимо людей, поступь моих собственных шагов, звонкий смех, струнная музыка играющих в сквере музыкантов, песнь ветра, висящая над дверью соседнего магазина с выпечкой, крик уличного кота, сигнальный гудок проезжающего мимо велосипедиста, цокот женских каблуков, скрип открывающихся и закрывающихся дверей мясной лавки мистера Стивенса, звуки завывающего ветра, звуки тарабанящего по оконным стеклам дождя, детский плач, собачий лай и неописуемое множество других голосов, каждый из которых я старался уловить и удержать в своей голове. Таковы были голоса улицы. Живые, яркие и буквально сбивающие тебя с ног.       Дома же жизнь говорила со мной другими голосами — голосом моей старшей сестры Филлис, ласковым и звонким, таким заботливым, как сама нежность, и голосом отца — немного грубым, мужественным и очень величавым. От его голоса словно исходила сила и иной раз, слыша его, казалось, будто находишься в безопасности.       Помимо голосов сестры и отца, дом говорил и другими голосами — звоном фарфоровой посуды, аппетитным потрескиванием сырных лепешек на сковороде, с шипением открывающихся бутылок с газировкой, звуком работающего вентилятора, шелестом отцовской газеты, звуками телевизионной программы, которую крутят каждое утро, мелодией на телефонном звонке, лаем моего пса Марли, криком соседских детей, звуками фортепиано, на котором играет моя сестра, всплеском воды в ванной, писком закипевшего чайника, скрипом половиц в прихожей и на ступеньках второго этажа, звуком дверного звонка, раскатами грома, сотрясающими весь дом и бесконечным числом других голосов, которые были так же уютны, как и все эти.       Голоса дома были не такими, как голоса улицы. Среди первых ты чувствовал себя защищено, любяще и спокойно. Это были родные голоса, которые всегда были одинаковы и уже давно знакомы. Голоса улицы же напротив, могли были разными и непредсказуемыми и порой это пугало.       — Финни? Проснись, Финн, — знакомый, любящий голос сестры раздаётся над моим лицом. Я открываю глаза и вижу перед собой то же, что и каждое утро, то же, что и каждый новый день с тех пор, как родился — темноту, тягучую, безграничную и такую родную.       — Зачем ты меня разбудила? — я переворачиваюсь на другой бок и утыкаюсь носом в шелковую подушку, пахнущую терновником. Нежный теплый шелк трется о мою щеку.       — Как зачем? Ты что, забыл, какой сегодня день? — ее руки прикасаются к моим плечам и мягко его поглаживают. От Филлис пахнет молодым картофелем и фенхелем. Кажется, она снова готовила картофельную запеканку на завтрак.       — Ммм… и какой? — я, всё еще не отойдя ото сна, не до конца понимаю, где нахожусь и сколько сейчас времени.       — Боже, Финн, тебе сегодня исполняется шестнадцать! Целых шестнадцать! Ты можешь себе представить? — ее голос звучит так радостно, а заботливые родные руки обнимают меня за плечи, — спускайся вниз, Финни. У нас с отцом для тебя есть… подарок.       Слово «подарок» она говорит после короткой паузы, а её интонация едва заметно меняется с радостной на какую-то тревожную. Совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы я уловил её настроение. Живя в темноте, так или иначе, научаешься «видеть» жизнь иначе — слышать даже самые едва заметные изменения в голосе своих родных, ощущать самые малейшие перемены, витающие в доме, чувствовать всё тоньше и острее, чем все прочие.       — Давай же, Финн, скоро Кейси придёт, ты ведь не будешь встречать её в таком виде?       Кейси была соседской девчонкой, с которой мы почти полжизни провели бок-о-бок. Она со своей семьей переехала на Виллидж Серкл около восьми лет назад из Западной Вирджинии. Ее отец занимался продажей недвижимости, а мать преподавала занятия по йоге в местном фитнес центре. Поначалу её семья показалась мне достаточно дружелюбной, ведь в честь своего новоселья они принесли нам черничный пирог и были такими приветливыми. На следующий день она пришла ко мне с музыкальным плеером, а весь остаток дня мы танцевали и слушали музыку Нормана Гринбаума, Рика Астли и тех ребят, что приезжали к нам в Алабаму на уик-энд в рамках какого-то музыкального фестиваля. С ней было так просто, она по-детски держала меня за руки и мы кружились с ней в неумелом, немного неуклюжем, но таком живом танце, а потом от головокружения оба летели на пол и еще долго хохотали. Мы с ней почти сразу сдружились. А она слишком быстро стала неофициальным членом нашей семьи, проводя в нашем доме всё больше времени.       Учился я дома, а потому многое из школьной программы Кейси пыталась мне объяснить куда более доступным языком, чем это было написано в моих книгах, многие из которых не были предназначены для таких, как я.       Ее семье не нравилось то, что она бегала к нам почти каждый день. Поначалу я не понимал почему. А однажды услышал это. Ее отец слишком громко разговаривал, стоя на своей лужайке, а может, он хотел, чтобы я это услышал. Наверняка, хотел.       — Прекрати за ним таскаться, Кейси! Найди себе нормальных друзей, слышишь меня!?       — Но Финн и есть нормальный друг. Мне с ним весело и он…       — Финн ни черта не видит. Ты так и будешь бегать за ним, и подтирать ему зад? — голос ее отца становится всё более раздраженным, а голос Кейси еще более обидчивым, — вокруг столько ребят, нормальных ребят, здоровых, Кейси! Какого черта ты вцепилась в этого инвалида?       — Не говори о нем так, пап! Пожалуйста! Он хороший, зачем ты так?       — Иди в дом и прекрати к ним таскаться!       Следующим, что я услышал, был плач Кейси и шумные короткие шаги, убегающие в сторону дома. Голос ее отца отзывался тогда во мне какой-то болью и непониманием. Нет, я и сам понимал, что со мной что-то не так, но не понимал, пожалуй, до какой степени не так. Тогда я впервые услышал слово «инвалид» и не понял его смысл. Но судя по интонации отца Кейси, это слово не несло в себе ничего хорошего. Но я понял, что оно как-то относится к моим глазам и к моему зрению. Что такое зрение я себе никогда даже и не представлял. Но знал одно – у меня его не было.       На следующий день Кейси снова появилась в дверях нашего дома, а голос ее звучал нарочито весело, хотя я почти сразу же уловил нотки обиды и тревоги. А когда спросил ее об этом, она, конечно, ничего мне не рассказала. Но всё и без объяснений было ясно — ее отец против нашей дружбы и если она дальше продолжит ходить в наш дом, у нее будут проблемы.       Но, казалось, что ничего на свете не заставит Кейси перестать ходить ко мне и проводить вечера вместе. Так мы и делали. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. Мы вместе росли и вместе менялись. Она с каждым годом становилась всё выше, а ее лицо всё худее и худее, я ощущал это своими ладонями, когда прикасался к ней. Волосы длиннее, а руки всё тоньше. Тогда я не знал, что это не нормально, ведь других людей я не видел. Я ничего тогда не видел. А как-то уходя от нас, Филлис встревожено спросила её:       — Кейси, милая, что с твоим лицом? Кто это сделал?       — Всё нормально, миссис Аллен, я просто упала, когда каталась на роликах, — когда она говорит это, её голос едва заметно дрожит, а я понимаю, что она лжет. Но не понимаю, зачем и почему, и что, всё-таки было с её лицом? — мне пора, миссис Аллен, извините. Пока, Финн! Увидимся завтра!       Я слышу, как хлопает дверь, и маленькие шажки быстро убегают по нашей подъездной дорожке. Звон ключей, закрывающих дверь, поглаживание теплой ладони моей сестры по плечу, ее мягкий голос над моей головой:       — Пойдем, Финн. Кейси ушла ужинать, думаю, и нам пора.       — Что случилось с её лицом, Филл?       — О, ничего страшного, Финн, пойдем же, — ее голос дрожит так же лживо, как и голос Кейси. Так, будто она поняла, что Кейси ей соврала и решила теперь соврать и мне тоже. Но зачем?       Со временем я всё чаще начал слышать в нашем доме вопросы, адресованные Кейси на подобии того, что был задан в тот день.       — Господи, откуда они? Кейси, кто это сделал?       — Не переживайте, миссис Аллен, пожалуйста. Всё в порядке.       — Кейси, ты можешь мне рассказать. Это сделал кто-то в школе?       — Филлис, что сделал? — я прислушиваюсь к их голосам и не понимаю, что с телом Кейси не так и почему голос моей сестры звучит так встревожено.       — Кейси, мы должны сказать твоим родителям, ты ведь понимаешь?       — Пожалуйста, не нужно говорить родителям. Они будут волноваться, а у отца и так работа нервная. Я не хочу, чтобы он злился. Ладно? Всё хорошо, честно.       Голос Кейси из лживого превращается в умоляющий. А я всё еще продолжаю задавать один и тот же вопрос, который все, почему-то игнорируют:       — Кейси, что с твоим телом? В чем дело? О чем вы говорите?       — Всё нормально. Может, сходим прогуляться? Что скажешь? — Кейси перебивает меня, а затем я чувствую, как она берет меня за руку и ведет за собой, сжимая моё запястье в своей тонкой руке крепче обычного.       В конце концов, Кейси мне так ничего и не сказала. С ней вечно было так, слова нельзя было вытащить, если она сама того не хотела. Но я нутром ощущал, что-то было не так.       — Господи, Финн! Ты еще не встал! — голос Филлис раздается в дверях моей комнаты, а затем я слышу мягкие шаги и чувствую, как она берет меня за руку и силком пытается вытащить из постели, — давай же! Сколько уже можно дрыхнуть! Ты так всю жизнь проспишь!       — Что за подарок, Филл? У тебя была странная интонация, — я иду за ней следом, в душевую, где уже шипит вода.       — Прими душ и спускайся вниз! Сам всё узнаешь.       Не успел я спуститься вниз, как меня окутал сладкий запах домашних тортов, что пекла обычно Филлис, надрывающийся голос Бонни Тайлер, доносящийся от включенного телевизора и отцовский голос, звучащий куда радостнее, чем обычно.       — Хэй, кто у нас большой мальчик? Ха-ха…       — Пап, ну, хватит хах…       — Садись за стол, Финни, — ласковые руки Филлис подталкивают меня к столу, а в моих руках оказывается бокал, пахнущий чем-то крепким.       — Кхе-кхе… итак, — отец прокашливается и со скрипом плюхается на свой стул, Филлис следует его примеру.       Хрупкая ладонь Кейси накрывает мою руку, а у меня почему-то колотится сердце, ведь я до сих пор не понимаю, с чем связаны нотки тревоги в голосе моей сестры.       — Финн, сынок, мы с твоей сестрой долго думали, что тебе подарить на день рождения. Варианты были самыми разными. Мы с Филлис обошли весь чертов Бирмингем в поисках подарка. Я говорил, что тебе нужно что-то такое, что подчеркнуло бы твою мужественность, бунтарский дух и всё в таком роде, а затем мой взгляд упал на прекрасный байк. А твоя сестра, знаешь, что мне сказала, Финн? Она сказала: «Финн слеп, как крот, зачем ему чертов байк?», представь? А я такой: «Черт, а ведь точно» хах…       Ах да, я совсем забыл упомянуть про немного черный юмор моей семьи и в целом про их отношение к таким, как я. Несмотря на свою абсолютную слепоту, чувствовал я себя так, будто у меня ее никогда и не было. В основном из-за того, как к этому относилась моя собственная семья. А относилась она к ней… ммм никак.       Да, именно. Моей слепоты для них будто никогда не существовало. И зачастую я мог слышать от них фразы вроде: «Эй, Финн, пойдешь смотреть «Звездные войны»?», «Посмотри на меня, Финн, как тебе это платье?» или «Ты видел этого классного паренька из букинистического? Правда, он секси?» или её любимое: «Куда ты идешь, Финн, разуй глаза!».       Отцовские просьбы тоже были на высоте: «Финн, подай крестовидную отвертку, посмотри внимательно, она должна быть в коробке с инструментами», «Поедешь завтра с нами в Монтгомери, тебе там понравится, вот увидишь» или «Финн, видел, какую тачку себе прикупил старый Хуберт? На кой она ему, с него же песок сыплется». Ну и еще немного фраз из отцовского фонда золотых цитат: «Финн, присмотри за Марли, иначе он снова погрызет все провода». «Ты видел, что натворил твой пес, Финн?». «Куда ты смотришь, Финн, я здесь». И вот эта выше всяких похвал: «Подай мне телефон, Финн, ты что, ослеп?». И много подобного в этом духе.       Мы всю жизнь жили так. Так, будто все мы равны, будто мы обычная семья. А живя с ними бок-о-бок, я был настолько самостоятельным, насколько это было вообще возможно для парня с моим диагнозом. В нашем доме никогда не существовало слова «инвалидность». Я ведь говорил, что услышал его впервые от отца Кейси? А когда спросил про это у своего отца, он сказал:       — Мистер Метьюс сам инвалид. Посмотрел в зеркало и всё перепутал. Не бери в голову, Финн.       В остальном тоже всё было обычно. На нашем холодильнике висел график с обязанностями по дому и расписанием. У каждого из нас была своя зона ответственности, за которую мы отвечали, и никогда не было никаких поблажек, ни для кого из нас. Я умел всё, что было необходимо уметь в быту, начиная от уборки и заканчивая приготовлением ужина. А их подарки зачастую ограничивались роликовыми коньками, книгами по автомеханике, дартсом или шахматами, будто я мог всем этим воспользоваться. А затем, отец с сестрой, поздравляя меня, вдруг с досадой восклицали: «Боже, мы и забыли, что ты ни черта не видишь, Финн», и эти подарки навсегда отправлялись пылиться на полку ко всем прочим, таким же бесполезным для меня.       Но именно за это я и обожал свою семью. Ни разу за всю жизнь они не заставили меня думать, будто со мной что-то не так. Никогда в жизни, находясь с ними рядом, я не почувствовал будто чем-то отличаюсь и это было лучшим подарком, какой они в принципе могли мне подарить.       Мама ушла от нас слишком рано, а потому мы с Филлис понимали, что отцу может быть сложно растить нас в одиночку, и мы решили повзрослеть быстрее, во что бы то ни стало.       Большую часть времени отец был занят на работе в редакции. Он создавал иллюстрации и шуточные карикатуры для журналов и сайтов. В свободное время писал портреты и выступал на каких-то выставках местных художников. Я никогда не видел его картин, но он всегда рассказывал, что на них изображено.       Филлис занималась игрой на фортепиано, а по совместительству давала уроки музыки детишкам из средней школы Бруксайда. Играла она прекрасно, а ее музыка наполняла мою жизнь новыми ощущениями.       — В общем, Финн, мы с Филлис так и не смогли определиться с тем, что тебе подарить, а потому… — отец делает какую-то слишком длинную паузу, а его голос приобретает ту же странную интонацию, что и у Филлис, когда она сказала мне про подарок. Я слышу, как отец набирает в грудь побольше воздуха и говорит: — а потому мы решили подарить тебе весь этот мир.       — Ч-что? — я не понимаю, но улыбка всё равно не сходит с моих губ, — что это значит, пап?       — Ты скоро по-настоящему увидишь этот мир, Финн, — голос Филлис справа от меня кажется счастливым. Я слышу по ее дыханию то, как она пытается сдержать слезы. Чувствую, как Кейси обнимает меня за плечи. Ее духи, пахнущие пачули застревают у меня в глотке. А я до сих пор не могу поверить в то, что услышал.       — Увижу? Как видят все?       — Да, Финн, как видят все.       На тот момент «видеть» для меня было лишь словом, не обозначающим ничего конкретного. Я никогда не мог понять того, каково это видеть. Что это такое и как это проявляется. «Видеть» для меня всегда было чем-то вроде границы, которая отделяла меня от других. В моем темном мире были те, кто видят, и я. И зачастую я воспринимал их как людей из другого мира, который никогда бы не соприкоснулся с моим. Вот что означало для меня «видеть».       А теперь они говорили, что я смогу, наконец, проникнуть в тот мир, мир зрячих и видящих. А я даже не понимал, что я чувствую по этому поводу, ведь я всю жизнь провел в кромешной тьме, и тьма эта стала моим домом. И я знал каждый уголок в своём доме. И абсолютно ничего не знал о мире видящих. Поэтому моё сердце так стучало?       — Финни? Скажи что-нибудь, — Филлис не выдерживает тишины, касается моего плеча.       — Я не могу поверить. Как это возможно? — в моей голове до сих пор это не укладывается, — шестнадцать лет я провёл в темноте. А со дня на день я смогу видеть? Как это… как такое может быть?       — Ну, знаешь, нам пришлось заложить дом и ограбить банк на Мейпл-роуд, но ради тебя мы и не на такое готовы пойти, да, Филлис? — отец шутит в своей излюбленной манере, но в его голосе я всё равно слышу очень тонкие, едва уловимые тревожные нотки.       Им страшно за меня. Страшно за то, как всё пройдет? Страшно за то, что будет, когда я их увижу? Или страшно, что всё может быть напрасно? Я тогда так и не понял, что именно было в их голосах и меня это тревожило всё следующее время до предстоящей операции.       Следующую ночь я не смог сомкнуть глаз. Всё думал, каково это будет. Я увижу других людей. Впервые увижу их, а не почувствую. До сих пор моё взаимодействие с людьми ограничивалось лишь голосом и прикосновениями. Жизнь говорила со мной на языке прикосновений, на языке ощущений. Легких касаний к моей коже, теплым ветерком, колышущим мои волосы, поглаживаниями мягких рук, нежными объятиями, прохладой, доводящей до мурашек, теплым дыханием, родными поцелуями, прикосновениями к ладоням, крепко держащими меня руками, пока я кружусь в танце, ощущениями мягкой травы под моими ногами, горячим песком, просачивающимся сквозь пальцы, ощущениями холодного дождя на лице, зимней стужи, пробирающей до костей, ощущениями невесомости, когда едешь на высокой скорости и чувством падения, когда плюхаешься спиной на постель, ощущениями снежных хлопьев, тающих на щеках, горячими прикосновениями солнца, обжигающими кожу и, в конце концов, ощущением устойчивости, с которой стоишь на ногах. Жизнь была так разнообразна в своих ощущениях для меня, даже без красок. Какой же она станет, когда наполнится ими?       Операция состоялась через несколько дней. А еще через несколько суток мне сняли повязки. Я всё еще зажмуривал глаза, боясь их открыть. А Филлис нежно гладила моё лицо, успокаивала меня и интонация эта была такой заботливой.       — Открывай потихоньку, твои глаза не привыкли к свету.       — Я боюсь до безумия, Филл, — я всё еще держу глаза закрытыми, а моё сердце грохочет, как ненормальное.       — Поверни сюда голову, Финн, — Филлис касается пальцами моего подбородка и поворачивает в сторону, — ты видишь свет?       — Да, хах… — сквозь закрытые веки пробивается теплый, мягкий свет и словно окутывает меня собой, — Господи, я вижу его.       Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы и начинают их мягко резать. Филлис любяще смеется и берет меня за руку. Дверь в палату со скрипом открывается, и я слышу знакомые шаги отца. Он подходит ближе и дружественно хлопает меня по плечу.       — Ну что, приятель, уже прозрел?       — Я боюсь открывать глаза, пап.       Сейчас я впервые увижу лица своих родных. Своего отца и сестры, которые были со мной всё это время. Ощущения до безумия странные. Казалось, что эти непонятные, до сих пор неизвестные эмоции всё больше бесконтрольно накрывают меня, и я не могу с ними ничего сделать. Внутри всё сжимается от волнения и страха. Я чувствую, как пробегает холод по моему телу, слышу, как дрожит моё дыхание. И мне кажется, что все окружающие это слышат. Не могут не услышать.       — Я сейчас выключу свет, а ты попробуй открыть глаза, Финн. Хорошо? — голос сестры отдаляется от меня, и я слышу щелчок выключателя. Мягкий свет внезапно исчезает, погружая меня в знакомую тьму.       — Хорошо.       Я расслабляю веки и пытаюсь открыть глаза. Темнота внутри сменяется темнотой снаружи. Отличается она лишь тем, что в ней я вижу незнакомые силуэты и приглушенные очертания, смазанные, едва различимые. Они двигаются перед моими глазами, словно блики. Голос сестры становится ближе, и этот силуэт тоже. Этот силуэт – она?       — Как ощущения, Финн? — отец спрашивает немного настороженно, а я перевожу взгляд на его темный силуэт, куда больше по размерам, чем силуэт моей сестры.       Глаза всё быстрее привыкают к новой темноте и их очертания становятся куда четче.       — Финн, я сейчас совсем немного приоткрою жалюзи, приготовься, глаза может начать резать от света.       Ее голос сменяется тихими шагами к окну. А затем темнота рассеивается, а я снова зажмуриваюсь от того, что мои глаза словно обжигает огнем. Филлис снова говорит, чтобы я открывал их медленно и постепенно. Так я и делаю. И фигура сидящего передо мной отца становится еще более четкой и светлой. По щекам текут слезы от того, что глаза слезятся, а может, от того, что я рад их, наконец, увидеть.       Ослепительный свет с каждым мгновением становится всё тусклее, пока мои глаза не привыкают к нему окончательно. Я закрываю их ладонями и пытаюсь привыкнуть. Долго пытаюсь. И, в конце концов, открываю их и вижу перед собой светлые руки и тонкие пальцы. Мои руки. Это мои руки. Я вижу их впервые. Я держу их прямо перед своим носом и оглядываю, после чего поднимаю глаза на своих родных, а по моим щекам текут слезы.       — Финни? Ты видишь нас? — встревоженный голос Филлис звучит немного испугано.       Я чувствую огромный ком, вставший поперек глотки, чувствую, как слезы заливают мои глаза, как спирает моё дыхание, а сердце вообще к чертям готово остановиться. На мгновение мне показалось, что я умираю от счастья, ведь ничего подобного я в жизни своей не испытывал. Я глядел на них, не моргая, так жадно, будто тьма снова сейчас заберет их у меня. Тогда я впервые увидел лица своей семьи.       — Господи, какие же вы красивые.