"Второй дом"

      Глава 15       «Финн»              Мой мир обрел краски. Яркие, сочные, разнообразные, они едва умещались в моем сознании. Жизнь пестрила красками. Их было просто бессчетное множество. Филлис называла это цветами. Бесконечные миллионы цветов, которыми начала говорить со мной жизнь. Красные, синие, желтые и зеленые, раньше цвета для меня отличались между собой лишь названиями. Теперь я мог видеть их воочию. Я не понимал, что из этого красное, а что желтое. Столько красок в мгновение ока буквально обрушилось на меня и поглотило с головой, что становилось сложно дышать.       Предметы, которые прежде имели лишь форму и фактуру, теперь обрели цвет и зримый образ. Это было так до безумия странно. Я прикасался к привычным предметам, которые трогал уже тысячи раз, но при этом они казались мне такими незнакомыми. Эта жизнь будто в одночасье стала какой-то чужой.       — Финн? Хочешь взглянуть на себя? — Филлис улыбается мне приятной улыбкой и держит в руках что-то похожее по форме на зеркало.       — На себя?       Я часто задавался вопросом о том, как я выгляжу, какой я, как меня видят они, как меня видят все остальные и большинство прилагательных, которыми меня обычно описывали окружающие, сводились к «очаровательный», «миленький», «славный», «хорошенький», «прелестный», «обаятельный» и «миловидный». Моя семья тоже всегда описывала это одинаково и с любовью: «Ты выглядишь очаровательно, Финни». Но что значит «очаровательно» и «миловидно» я не понимал, потому что никогда не видел.       — Держи зеркало, — Филлис протягивает мне зеркало, а я чувствую, как внутри начинает нарастать какой-то жуткий страх, — не бойся, взгляни на себя, ты такой милашка, Финни.       Я медленно поднимаю зеркало и подношу его к своему лицу. В отражении я вижу светлое лицо, такие же светлые волосы, как и у моей семьи, как у Филлис и у отца и глаза, цветом, похожие на их глаза.       — Мои глаза. Что это за цвет? — я вглядываюсь в них, и они кажутся мне до безумия чужими.       — Зеленый. Как нефрит. Камень такой, мама любила такой носить, — отец говорит это печально и улыбается.       Большие зеленые глаза всё еще слезятся от света и от чувств, а я не могу оторвать взгляда от своего отражения. Касаюсь маленького прямого носика кончиками пальцев, скольжу по пухлым, покусанным губам, по тонким чертам лица, которые больше похожи на черты лица моей сестры, чем отца. Я столько тысяч раз трогал своё лицо прежде, но никогда не представлял, чтобы оно выглядело так. Я улыбаюсь своему отражению в зеркало, и меня пугает то, как растягивается моя улыбка. Она не похожа на улыбку моей сестры и моего отца. Неумелая, неестественная улыбка с маленькими клыками, по которым я провожу языком.       — Правда, ты красивый, Финни?       — Я так похож на вас… — я всё еще всматриваюсь в отражение зеркала, а затем смотрю на их лица, похожее на моё собственное, — Господи, видеть это так удивительно.       — О, приятель, это ты еще не видел, что творится там, — отец указывает взглядом в сторону окна, на мир за стеклом.       Когда мы вышли за пределы клиники, первое, что я увидел, была авария. Страшная авария, случившаяся на пересечении Крик-роуд и Эвен-грин, недалеко от закусочной, в которую мы частенько забегали всей семьей. Дымящийся, раскуроченный металл и всё вокруг залито кровью. Тогда я впервые увидел ее цвет. Яркий, броский, кроме него, всё остальное казалось тусклым. На фоне этого яркого цвета всё вокруг меркло. Его вид пробирал меня до мурашек, а я таращился на изувеченное тело, лежащее на дороге, на открытую рану, с сочащейся из нее кровью, на сломанные торчащие, желтоватые кости, моя голова шла кругом, а я не мог отвести глаз.       — Господи, Финн, не смотри туда! — отец резким движением отворачивает мою голову и прижимает к себе, а перед моими глазами до сих пор стоит эта картина — умершая женщина, с размозженной головой, вывернутыми внутренностями и сломанными костями.       Я утыкаюсь в грудь отца, с силой зажмуриваюсь и пытаюсь успокоиться. Пытаюсь уйти в родную темноту от этого ужаса, но всё равно вижу ее мертвое лицо, даже сквозь закрытые веки.       В тот момент мне подумалось, что этот мир ужасен в своей жестокости. А отец и Филлис убеждали меня, что такое случается, что нам просто не повезло стать свидетелями этой аварии. Что в мире всё не так, как было на пересечении Крик-роуд и Эвен-грин. Мир славное. Красивое место, и я это обязательно увижу. И я им поверил.       Второе, что я увидел, была Кейси. Настолько худая и истощенная, что меня это напугало до мурашек. Она протягивала ко мне свои тонюсенькие ручки, настолько тонкие, что я мог обхватить их указательным и большим пальцем и еще место бы осталось. Она бросилась мне на шею, рыдая и смеясь одновременно, а я с ужасом касался её спины и под своей ладонью ощущал лишь её выпуклые кости. Она определенно не была похожа на всех тех людей, которых мне довелось увидеть за время дороги до дома. И они такими не были. И именно тогда я понял, что это не нормально. То, как она выглядела, было ненормально.       — Как же я рада, Финн! — она крепче сжимает меня своими хрупкими руками, а я по-прежнему ощущаю, как бьется ее сердце, с какой радостью, с каким волнением. А всё что я могу, это лишь спрашивать в ответ:       — Что с твоим телом, Кейси? Что с твоим телом? — раз за разом одно и то же, — что с тобой произошло, Кейси? Почему ты выглядишь так? Что с твоим телом? Что с ним?       — Ничего страшного, Финн, всё в порядке, — она лукаво мне улыбалась, и я впервые увидел то, как выглядела лживая улыбка. Я много раз слышал, как она звучит, но никогда не видел воочию.       — Что с тобой? Что с твоими руками? — я брал её за руки и поднимал рукава, а её кожа пестрела какими-то жуткими пятнами странного цвета. Не знаю, что это за цвет, но именно о них, об этих пятнах они говорили с моей сестрой, пытаясь скрыть от меня правду.       — Боже, Финн, ты теперь можешь видеть. Ты, правда, хочешь заострять внимание на этом?       — Да! Объясни мне, что это и откуда!       — Пожалуйста, давай не будем, — Кейси снова разворачивает рукава своей кофты и прячет странные пятна, — давай я покажу тебе что-нибудь интересное? О, я знаю, пойдем сегодня на фестиваль?       Она мне так и не сказала ничего, как и обычно. Лишь перевела тему, надела на меня соломенную шляпу, схватила за руку и бежала, куда глаза глядят. А я всё еще смотрел на неё, на окружающих меня людей, снова на неё и понимал, что её вид меня пугает до безумия. Когда я смотрел на Кейси, я практически забывал о том, что я увидел ту мертвую, раскуроченную женщину, попавшую в аварию. Кейси выглядела не менее жутко. Так жутко, что от неё хотелось бежать. Но она не отпускала мою руку, а я вглядывался в ее впалые щеки, редкие волосы и болезненное лицо и внутри меня пробирал этот лютый мороз.       — Перестань, Кейси, прошу, — я выхватываю свою руку из её ладоней, сажусь на корточки и с силой зажмуриваюсь, погружаясь в спокойную умиротворяющую темноту. Стараюсь дышать, стараюсь улететь отсюда как можно дальше.       — Финн, с тобой всё в порядке? Плохо себя чувствуешь? — её голос разносится над моим ухом, а затем ее костлявая рука скользит по моему плечу, а я вздрагиваю от страха.       — Не трогай меня, прошу, Кейси… Пожалуйста, дай мне минуту, — я зажмуриваюсь так сильно, что голова кружится и начинает подташнивать.       Третье, что я увидел это то, как на фестивале трое подростков забивали ногами какого-то паренька в светлой рубашке. Они колошматили его с такой силой, что я замер в ступоре. Всё, что я мог, это таращиться на них пересохшими глазами, потому что я тогда боялся даже моргнуть, настолько они были жестоки.       — Ты, сука, тебе пиздец! — один из них сжимает свою огромную руку в кулак, взмахивает ею и обрушивает увесистый удар в лицо избитого паренька, который, видно, что уже не соображает, что происходит.       Мгновение и я слышу этот гадкий, противный хруст и то, как его зубы летят на землю и катятся с характерным скрежетом, будто маленькие жемчужные бусины. Один из них оказывается прямо у меня под ногами, а я не могу с места сдвинуться, пока три разъяренные фигуры продолжают вколачивать в него серию очередных ударов. Он закрывает своё избитое лицо сломанными пальцами и визжит от боли. Этот безумный визг застревает у меня в ушах, крики обступивших их людей, щелчки камер, женский плач, яркие вспышки, ругательства и непрекращающийся хруст, сводящий с ума, всё смешивается воедино и пробирает меня до костей. Я чувствую, как трясутся мои руки, как онемели ноги, я смотрю в раскрасневшиеся лица этих ребят, в потную испарину на лбу, в их полные ненависти глаза и ловлю себя на короткой мысли, что не хочу больше этого видеть.       — Пойдем, Финн! — Кейси снова хватает меня своей тощей рукой за запястье, я перевожу на нее взгляд, и новый страх накрывает меня волной.       — Отпусти! Хватит! — я выдергиваю руку и срываюсь с места. Бегу без оглядки, лишь бы подальше ото всего этого. Подальше отсюда. В безопасное место. Где нет жестокости.       — Финн, подожди меня! Постой, Финн!       Остаток фестиваля я просидел у ярмарочного фургона с зажмуренными глазами, пожалевший о том, что пришел сюда. А еще несколько дней к ряду мне в кошмарах снилась Кейси, почти до смерти забитый парень и женщина с выпущенными наружу внутренностями. Я просыпался среди ночи в холодном поту, срывался с места и бежал в спальню Филлис, потому что думал, что эти сны это как скачки в прошлое. Никогда до этого мне не снились сны. Я начал видеть их лишь сейчас. И видел я в них из ночи в ночь одно и то же – кровь, сломанные кости, выбитые зубы и ненависть, такую огромную, способную поглотить собой всё вокруг, даже меня.       — Господи, Филлис, что это такое? Почему я это вижу? — я утыкаюсь носом в её плечо и прижимаюсь к ней так крепко, как только могу, а она ласково гладит меня по голове и утешительно говорит:       — Финни, это всего лишь сон. Страшный сон. Это нереально.       — Это было реальнее реального. Я будто вернулся туда опять. К этой аварии, к фестивалю, к Кейси… Боже, меня пугает это до безумия, Филл.       — Ну-ну, Финн, успокойся, это пройдёт. Всем снятся кошмары, это нормально. Тебя сильно задела эта история с аварией и остальным, поэтому тебе это снится, понимаешь?       — Я возвращаюсь туда каждую ночь. Я словно переживаю это снова и снова.       — Финн, тебе это всего лишь снится. Скоро это пройдёт. В твоей жизни еще будет столько впечатлений, что они запросто затмят собой все эти.       Но сколько бы Филлис не говорила, что мои кошмары пройдут, на деле всё было наоборот – они лишь усиливались. И теперь едва засыпая, я уже их видел. Кейси, еще более худую, которая протягивала ко мне свои исхудалые руки, а затем они проникали мне под кожу. Они копошились там, а я не мог с этим ничего поделать. Женщину, с вывернутыми внутренностями, которая вставала и ползла ко мне и тех трех обезумевших от злости парней, которые во сне гнались за мной и материли на чем свет стоит. Я с криком вскакивал с постели, оглядывался по сторонам и убеждал себя в том, что это происходит не по-настоящему.       — Это не реально. Это нереально. Это не реально, — я кричу в ледяном поту, и крик этот срывает мне голос, — это не реально!       — Боже, Финн, успокойся, это просто сон, кошмарный сон, я с тобой. Я рядом, не кричи, Финн, — а Филлис раз за разом в ужасе прибегала в мою спальню и прижимала меня к себе.       Четвертое событие, которое убило во мне надежду на что-то светлое, была смерть моего пса Марли. Однажды утром он просто не проснулся. Я сидел на карачках, тряс его снова и снова, кричал ему, а он просто лежал и смотрел пересохшими глазами куда-то в пустоту. Мои ладони скользили по его мягкой, белой шерсти, но его тело не подавало никаких признаков жизни. Он просто лежал, будто просто уснул, а я поверить до сих пор не мог, что его больше нет. Он ведь провел со мной всю мою жизнь. Отец на это сказал, что Марли был очень стар и что его срок подошел. Сказал, что он прожил прекрасную собачью жизнь, а теперь я должен его отпустить.       — Боже, я не вынесу этого… — я всё еще цепляюсь пальцами за его белоснежную шерсть и не хочу его отпускать.       — Мы можем похоронить Марли на нашем заднем дворе, что скажешь, Финн? Ему нравилось там проводить время.       — Я не хочу его отпускать.       — Ты сможешь, Финн. Марли отпустил нас и мы должны.       К моим привычным кошмарам присоединились кошмары про моего пса Марли. Во сне он умирал снова и снова, а я ничего не мог с этим поделать. Я просыпался в слезах и в ужасе, зажмуривался и рыдал, что было сил. И это повторялось из раза в раз.       С каждым новым днем я боялся засыпать. Ночи превратились в пытку, и я ложился с ужасом, а затем с ужасом вставал. В какой-то момент это стало так невыносимо, что я принял твердое решение:       — Я больше не буду спать.       — Финн, ты чего? Ты должен спать.       — Я не буду. Я не хочу снова погружаться в этот ужас.       — Хорошо, тогда у меня есть идея.       Идея моей сестры заключалась в том, чтобы «перебить» старые впечатления новыми. А потому мы всей семьей отправились в Монтгомери на сезонные праздники. Там я впервые воочию увидел небоскребы, достающие до небес и, наконец, понял, почему они так назывались. Они и, правда, будто скребли небо своими длинными шпилями и косыми крышами. Мы ели сладкую вату, действительно похожую на вату, танцевали под диско-шары и смотрели на фейерверк. Ничего красивее я еще не видел с момента, как вышел из клиники. Миллионы разноцветных брызг окрасили темное небо в десяток разных цветов, они летели и взрывались, а затем падали длинными каплями вниз, снова будто возрождались из пепла и этот грохот от маленьких взрывных красок пробирал до кончиков пальцев, настолько это было красиво.       В один из дней Филлис привезла меня на выставку работ моего отца, проводимую в Монтгомери. Тогда я впервые увидел его картины. На них были изображены самые разнообразные люди. Молодые и старые, черные и белые, с изъянами и без них, идеальные и не очень, мужчины и женщины, такое разнообразие разных людей, и он видел их по-настоящему живыми и уникальными. С их особенностями, с их следом, с их историями и их жизнями, с уникальным прищуром глаз, улыбкой, какой нет ни у кого другого и чистыми эмоциями.       А на одном из портретов я увидел себя. Слепого, как крот, с молочными глазами, но такого безумно красивого. Я очень долго смотрел именно на эту картину прежде, чем понял — со своей слепотой я был прекрасен. Она никогда не была моим уродством. Она не была моим изъяном. Не была тем, что делало бы меня хуже других. Она была моей особенностью. Моим миром, который меня дополнял, а не портил.       — Пап, почему вы решились на это?       — О чем ты, Финн?       — Дать мне свет, — я не могу оторвать взгляда от своего портрета, — почему вы решили подарить мне зрение? Разве я не был прекрасен?       — О, Финн, мы с Филлис любим тебя и хотели для тебя лишь добра, — он по-отцовски поглаживает меня по спине и тоже вскидывает взгляд на мой портрет, — этот мир прекрасен, мы лишь хотели, чтобы и ты это увидел.       — Он не такой, каким я себе его представлял, — я вспоминаю все те ужасы, что успел уже увидеть, и моё общее впечатление об этом мире отличалось от представлений моего отца и Филлис.       — У жизни много сторон, Финн. Есть хорошие и плохие. В мире много жестокости, но в то же время много и любви. Жизнь разнообразна, тем и прекрасна. Понимаешь?       Я понимал, что хотел сказать мне мой отец, но на тот момент я не видел в мире видящих ничего, кроме жестокости. Она была повсюду – в очередях, в пробках, на транспорте, в окнах соседских домов, по телевизору, на буклетах «Нет насилию!», в вагонах метро, на фестивалях, в подворотнях и на улицах города.       А еще смерть, в мире видящих было много смерти — на городских кладбищах, у подъездной дорожки соседнего дома, в газетных некрологах, в новостных репортажах, в ритуальных салонах, катафалках, в программах о жизни, на охоте и на рыбалке, в автомобильных авариях и на дороге, в католических церквях, в больницах и моргах, в длинных черных трубах городского крематория, выплёвывающего угольно-черные клубы дыма, некогда бывшие кем-то из прежде живущих. Может, это был кто-то из наших соседей. А может женщина из молла, где мы обычно закупались, или почтальон, что приносит газеты каждое утро. В этой трубе мог быть кто угодно и это до безумия пугало. Пугало и то, что однажды там могу оказаться и я сам.       И чем больше я думал об этом, тем больше нервничал. А когда я нервничал, то закрывал глаза, плотно завязывал их и погружался в знакомую темноту, которая всегда была моим оплотом. Моим безопасным местом. Моим миром, где я чувствовал себя на своём месте.       Отец и Филлис, не переставая, рассказывали мне о светлых сторонах жизни, но самым паршивым было то, что в каких красках бы они это не описывали, я всё равно видел одно и то же – жестокость и смерть. Повсюду. В раздавленных на трассе собаках, в бродячих кошках, в насекомых, застрявших в клейкой ленте, в сгорающих на электрических лампах мотыльках, в лицах людей, детей и стариков. Смерть и боль была везде. Она проникала в мои сны и застревала там мертвым грузом, от которого я всё никак не мог избавиться.       В какой-то момент я просто перестал спать. Я провел бодрствуя почти две ночи, прежде, чем меня усталость свалила меня с ног. А затем всё началось по новой. Сны, залитые кровью, с выпотрошенными внутренности, размозженными головами, изуродованными телами и выбитыми зубами. Мертвые сны, даже пахнущие как-то загробно. Изувеченные люди и покалеченные лица, снова кровь, боль и ужас. Из ночи в ночи. Одно и то же.       — Ааа! — в очередной раз я просыпаюсь с криком и ледяном поту, слетаю с постели и бегу без оглядки, из своих кошмаров, от кровавых картинок, застрявших в моей голове, от ужаса, который заставляет моё сердце колотиться, как проклятое.       — Финн? Успокойся, Финн, это не по-настоящему, — отец прижимает меня к себе и говорит, что это просто кошмар. Просто кошмар. Это не реальность. А я утыкаюсь в него носом и никак не могу унять бешеное биение сердца.       — Я больше не могу так… Когда это кончится?       — Завтра сходим к доктору Вайтс. Может, он сможет что-то сделать.       Так моя семья и решила поступить. На следующий день мы сидели в кабинете сомнолога в Монтгомери. На стенах висела куча разнообразных плакатов про сны и расстройство сна, в углу стояла стойка с буклетами о сонных препаратах, а на столе россыпью лежали брошюры про людей, страдающих бессонницей. Доктор Вайтс выглядела так, будто сама только что проснулась, но её кабинет, почему-то, заставил меня думать, что она мне поможет. Она задавала мне кучу разных вопросов, после каждого из которых многозначительно и протяжно издавала «хмм… так». А я принимался в красках описывать ей свои непрекращающиеся кошмары. Рассказал ей всё, про выпотрошенных собак, сломанные кости и внутренности, про реки крови и бесконечные погони, которые кажутся реальнее самой реальности.       Подытоживая, она сказала, что мои сны спровоцированы травматическими событиями, отпечатавшиеся в памяти после операции и что мне требуется консультация психотерапевта, а так же продолжительное медикаментозное лечение, так как, «очевидно», у меня сформировалось расстройство сна. Она прописала мне какие-то таблетки, которые я теперь должен был пить перед сном, и на мгновение мне показалось, будто решение найдено.       А через пару ночей стало понятно, как они работают. Они не избавляют от кошмаров, они просто не дают мне проснуться во время них. С момента, как я закрываю глаза и до момента пробуждения с просто живу в этих кошмарных снах, не имея возможности проснуться. И это оказалось гораздо хуже, чем то, что было раньше. Раньше я хоть и с криком, но просыпался. А теперь я вынужден был жить в проклятом сне до самого рассвета.       — Я больше не буду их пить.       — Финн, ты должен, доктор Вайтс…       — Нет! — я вскакиваю из-за стола так, что стул позади меня с грохотом падает, — я не выпью больше ни единой таблетки! Вы представить себе не можете, каково это жить в этом кошмаре всю ночь!       После отмены препарата, я снова начал просыпаться по ночам, моя бессонница усугублялась, но это было лучше, чем то, как я себя чувствовал под долбанными таблетками. Большую часть дня меня клонило в сон, а ночи я встречал со страхом. Из-за всех этих кошмаров я стал ужасно раздражительным и чрезмерно чувствительным. Меня бросало то в крик, то в слезы и вскоре я практически перестал узнавать самого себя.       Отцу и Филлис было со мной непросто, это я видел почти каждый день. А я начал постоянно испытывать вину за то, что веду себя так. Но я ничего не мог с этим поделать. Эти чувства всё больше брали надо мной верх, а я не знал, как с ними справляться.       Кейси старалась быть рядом, отчего мне было лишь хуже. Ведь вид ее ссохшегося, истощенного тела меня пугал до дрожи, а затем по ночам я видел его в своих кошмарах. Филлис сказала, что это называется анорексия и что Кейси старается её побороть. Но всякий раз, когда я смотрел на Кейси, то замечал, что она лишь еще больше скинула вес, а не набрала его. А синие пятна на ее руках всё никак не проходили. На нее смотреть было и больно и страшно и я даже не знаю, какого из этих чувств было больше. Наверное, всё-таки, страха.       А затем, на фоне бесконечных кошмаров, бессонницы и общей усталости, я сказал ей:       — Меня пугает твой вид, Кейси. Я не хочу видеть тебя такой.       — Что? — она на меня посмотрела так, будто я разрушил её мир.       Кейси смотрела на меня с такой болью, что у нее слезы на глаза навернулись. Она не отводила от меня глаз, а мне сложно было на неё смотреть. Впалые глазницы и серая кожа пугали меня до безумия. Просвечивающиеся ключичные кости, казалось, если коснусь их, то тут же порежусь. Она поджимала сухие тонкие губы и едва сдерживалась, чтобы не расплакаться, а мне было так тошно, просто жуть.       — Я ведь люблю тебя, Финн. Почему ты так говоришь?       — Мне сложно на тебя смотреть, Кейси, — я отвожу взгляд в сторону. Я не смотрю на нее даже тогда, когда говорю с ней, но слышу, как она всхлипывает.       — Но… я ведь для тебя старалась.       — Что? О чем ты говоришь? — я поднимаю на нее глаза, вижу её серые впалые щеки и снова спешу отвернуться. А затем вообще зажмуриваюсь.       — Как-то раз, Филлис сказала, что они готовят тебе сюрприз. Сказали, что однажды ты будешь видеть и я… ну, сам знаешь, в детстве я была той еще пухляшкой хах… — когда она подсмеивается, я снова слышу этот горький всхлип, — я так хотела тебе понравиться, Финн.       В детстве Кейси и правда была меньше и крупнее, и меня это абсолютно устраивало. От нее всегда пахло выпечкой и конфетами, а когда я ее обнимал, то чувствовал себя так по-домашнему уютно. Она была такой и она была своей. Не понимаю, как ей вообще пришло в голову менять себя. И почему она решила, что мне должно было понравиться то, чем она стала сейчас?       Я не понимал ее, сколько бы не думал об этом. А, в конце концов, сказал то, что, наверняка, убило её окончательно:       — Ты нравилась мне раньше. Сейчас ты меня пугаешь.       После этой сказанной фразы я больше не видел её в стенах нашего дома. Но продолжал видеть в своих кошмарах. В них она раз за разом протыкала меня своими руками-спицами, а затем всё повторялось сначала.       Кошмарные, бессонные ночи, нескончаемая усталость, раздражение и ужас, в который начала превращаться моя жизнь. Всё это наваливалось огромным комом, который всё больше поглощал меня собой, а я всё меньше мог с этим что-то сделать. Я начал постоянно завязывать глаза и погружаться в знакомую тьму, потому что лишь она дарила мне покой. Всё больше времени я начал проводить с закрытыми глазами, как и раньше.       Отец по-прежнему водил меня по всем возможным врачам, а Филлис пыталась показать мне эту жизнь другой – дружественной, красивой и живой, такой, где царит любовь, добро и радость. Но для меня это было не больше, чем просто иллюзия. Я уже понял, что этот мир был жестоким местом, а сама жизнь, так или иначе, приводила нас к одному концу. Я видел в ней только то, от чего хотелось бежать.       Этот мир пугал меня до безумия, а я не понимал, как люди вообще могут в нём жить. В мире, полном смерти и жестокости, как они строят в таком мире семьи, живут и радуются. Как можно радоваться, если вокруг лишь жестокость, голод и ненависть? Эти люди начали со временем пугать меня так же, как и этот мир. Может, потому что я их не понимал, а может, потому, что они и вправду были другими.       В конце концов, глядя на мир света, всё чаще я начал задаваться одним и тем же вопросом:       — Может, в мире видящих мне не место?       — Что ты такое говоришь, Финн? Ты с ума сошел? — голос Филлис выражает страх, и я мельком вспоминаю день своего рождения и её интонацию.       — Ты знала? Вы знали тогда, да?       — О чем ты, Финни?       — Когда вы говорили про свой подарок, в ваших голосах была тревога. Вы знали, что так будет? Еще тогда? Знали, что мне может не понравиться мир видящих. Всё то время вам было страшно за то, что я не захочу туда идти. Да?       — Финн… — Филлис кивает и печально смотрит на меня, — ну конечно, это было страшно. Это было страшно не только для тебя, но и для всех нас. Разумеется, мы боялись, что тебя может напугать этот мир.       — Я чувствую себя в нем чужим. Будто я не должен здесь находиться. И он чувствует это.       — Прошу, не говори так, Финн. Ты должен адаптироваться, и мы тебе поможем. В это вложено слишком много.       — Что ты имеешь в виду?       Она тогда ничего мне не ответила, но вскоре я и сам всё узнал. Нашел в ящике с документами расчетные листы, чеки, счета, какие-то банковские карты и договоры о кредитных займах. Идея подарить мне свет родилась у них давно. Последние три года моя семья копила деньги на операцию, залезала в долги и скрывала это от меня всеми возможными способами. Поэтому отец стал больше работать, поэтому Филлис всё чаще пропадала в музыкальной школе. Они хотели подарить мне свет, во что бы то ни стало, потому что любили меня до безумия. А в ответ я им говорил, что я в этом мире лишний.       — Простите меня, — я растираю влажные щеки, с силой зажмуриваюсь и внутри мне так горько, что сложно дышать, — простите меня. Простите за то, что я не хочу в нем жить… простите…       — Открой глаза, Финни, посмотри на меня, — ласковые руки Филлис прикасаются к моему лицу, — всё будет хорошо. Обязательно. Слышишь?       Но сколько бы они меня не убеждали в этом, всё становилось лишь хуже. Ночи становились лишь кошмарнее. Усталость сильнее. Мои нервы были на пределе. Я всё крутил в своей голове и не понимал, зачем они подарили мне мир света, если всю жизнь для своей семьи я и так был нормальным. Выходит, что не был? Но в их словах я никогда не чувствовал лжи. Они, в самом деле, сделали это из любви? Зачем они это сделали?       А в один из дней, Филлис сказала, что Кейси попала в реанимацию. Наверное, именно это стало для меня последней каплей. Тот день. Когда мы пришли к ней в больницу, она лежала без сознания, под завязку напичканная трубками и капельницами. Серая истонченная кожа выглядела мертвой. Впалые глазницы еще более выраженными. В момент, когда я её увидел, в моей голове почему-то пронеслась короткая мысль о том, что она уже не выживет, и я возненавидел себя за эту мысль.        Доктора говорили, что из-за её усугубляющейся анорексии у Кейси начали отказывать органы. Я смотрел в ее серое, безжизненное лицо и знал – сегодня она придет ко мне в кошмарах снова. Я с силой зажмуривался, а её лицо не выходило у меня из головы. Сколько бы я не погружался во тьму, я всё равно ее видел.       — Это случилось из-за меня? Филлис?       — Ну что ты, конечно, нет, Финн, как ты мог об этом подумать.       — Кейси сказала, что хотела понравиться мне, поэтому сделала это с собой.       — У Кейси были не простые отношения с отцом. Он постоянно тиранил ее из-за учебы, веса и того, что она бегает к нам. Будет преувеличением сказать, что она сделала это только из-за тебя, Финн. У Кейси хватало причин для стресса и без тебя.       — Ты говоришь это, чтобы меня успокоить. Я слышу это по твоей интонации.       Я проводил у ее больничной постели всё свое время, пока ее органы отказывали один за другим. Я сожалел о многом – о своих словах, о нашей дружбе, о мире света, который я обрел, о наших отношениях, которые не успели сложиться нормально, обо всём. Я сожалел об этом горько, безутешно, казалось, бесконечно. И что бы там не говорила Филлис, я знал, Кейси сделала это из-за меня.       Когда её не стало, вместе с ней что-то умерло и во мне. Я снова столкнулся со смертью и принял для себя окончательное, единственно верное, решение — жить в мире видящих я больше не хочу. Да и не могу. Это не мой мир. Я увидел слишком много того, чего не стоило, и сломался. А еще я постоянно спрашивал себя, почему отец и Филлис не рассказали мне раньше о том, что мир такой. Почему они никогда не говорили мне о том, что он настолько жесток. Они этого просто не замечали или намеренно скрыли это от меня?       После похорон Кейси я оказался на мосту Уотер-Хорн в компании почти допитой бутылки бренди, которую я стащил у отца и стойким чувством, что я больше не выдержу. Со своими последними мыслями. Полный сожалений и безграничного, тягучего чувства вины за то, что я поступаю с ними так, а не иначе. Не так, как они того заслуживают. С отцом и с Филлис. Я понимал, что я делаю им больно, я понимал всё это даже слишком хорошо, но правда состояла в том, что у меня просто не осталось никаких сил для того, чтобы и дальше жить в мире, который пугал меня до смерти. Ни моральных сил, ни физических. Я чувствовал себя настолько истощенно эмоционально, что казалось, даже если я не спрыгну отсюда сейчас, я просто умру от усталости. Еще одну кошмарную ночь я не вынесу.       — Господи, простите меня… — я делаю жгучий глоток, и бутылка падает из моих онемевших рук, она летит в бездонную заснеженную пропасть, пока я сижу на ледяных перилах. Крупные хлопья снега падают и оседают на моих длинных ресницах, а я начинаю чувствовать покой, потому что знаю, что скоро всё кончится.       Я смотрел в холодную, ледяную пропасть и больше всего сожалел только об одном — о том, что моя семья отдала слишком много, чтобы подарить мне мир, который мне был не нужен.       Я упираюсь носками ботинок в обледеневшие перила, пытаясь перелезть, цепляюсь замерзшими руками о бортики, еще раз смотрю вниз и делаю глубокий, морозный вдох, наверняка мой последний.       Зимний ветер обдувает моё обветренное лицо, и я чувствую, как мелкие слезинки застывают на моих ресницах. За спиной раздается охрипший, незнакомый голос прежде, чем я успеваю оторвать свои замерзшие руки от холодных, металлических перил. Совсем рядом, почти у самого уха. Он присвистывает, а затем произносит:       — Привет. Меня Рэджи зовут. Ты всерьез это сделаешь?