"Второй дом"

      Глава 9       «Найт»       Я родился в тот день, когда умерла моя мать. Отец говорил, что она ушла к Богу, когда скучал по ней. А когда был зол, то говорил, что это я её туда отправил. Так или иначе, для меня она и вовсе никогда не существовала.       Мой отец был проповедником. Преподобный Джозеф Хеллер — фигура в нашем крошечном городке весьма узнаваемая. Его суровое лицо, испещренное морщинами, источало мудрость, а взгляд холодных глаз смотрел на тебя сурово, но любяще, словно глаза Господа. «Второй дом» был маленьким католическим приходом, а по совместительству социальным приютом для нуждающихся. Он так и назывался «Второй дом», а его ярко-желтую вывеску было видно издалека, она выглядела, как солнечный свет вдалеке и будто кричала: «Мы поделимся светом и с тобой тоже». Люди находили здесь помощь, горячий ужин и крышу над головой.       «Второй дом» родился вместе со мной. В тот самый день. Отец говорил, что мама бы этого хотела. Хотела, чтобы у нас с ним появилась цель, которая сплотила бы нас вместе, которая помогла бы нам пережить её смерть. Не знаю, с чего он взял, что она хотела именно этого, но я с ним не спорил, я ведь её никогда не знал.       У отца были свои идеи, а вскоре появилась и своя паства, люди которые шли за ним, люди, которые верили ему. Когда-то я и был одним из них, но со временем наши идеалы разошлись. Отец был из тех, кто считал аскетизм единственно верным выбором на пути к Господу. Долгое время и я так считал. Возможно, потому что другого выбора я не видел. А возможно потому, что не знал, что он вообще существует.       Так вышло, что я родился с иммунодефицитом, а потому никуда дальше «Второго дома» я с самого рождения не мог выйти. Моя комната напоминала больничную палату, под завязку напичканную рециркуляторами, антисептиками, увлажнителями воздуха, спиртовыми салфетками и тонной иммуностимуляторов, которые я ел за место завтрака, обеда и ужина. Врачи делали положительные прогнозы, а отец называл это моей карой за то, что я отправил свою мать на тот свет. Он говорил, что я буду нести этот крест всю свою жизнь, а еще что я должен молиться, постоянно молиться, чтобы Господь сжалился надо мной и смог меня простить.       Поначалу так я и делал. Я до костей стирал себе колени и расшибал лоб в бесконечных молитвах, лишь бы отец не злился на меня, а Господь, всё-таки меня простил за то, что я прикончил свою мать. Целыми днями я только и делал, что стоял на коленях, вымаливая у Бога индульгенцию, прощение и хоть каплю милосердия в свой адрес. Казалось, что я молиться научился раньше, чем ходить. А в моей больничной комнате было всё, что было необходимо — крошечный затёртый до дыр молитвенник, маленькая лампадка, распятие над постелью и небольшое окно, выходящее наружу.       Вид открывался на маленький сад, усаженный инжирными деревьями, за плетёной изгородью которого виднелось просторное рапсовое поле, словно залитое желтыми цветами, как сливочным соусом. Плодами инжира всегда был усыпан весь наш сад, а его резкий сладкий запах поднимался вверх и доставал до самой моей больничной комнаты. В сезон цветения отец любил делать из них инжирное вино, которым в последствии угощал своих прихожан. Инжирным вином до сих пор забит весь наш погреб. А этот запах всегда у меня ассоциировался со «Вторым домом», именно так он пах, запахом инжира и курительного дыма с нотками жасмина, которым было заполнено помещение зала на первом этаже. Казалось, этот запах пропитал здешние стены и плотно укоренился в бетонных трещинах и под плинтусами.       А когда я спрашивал про ту сторону, отец обычно тяжело вздыхал и говорил так:       — Найт, та сторона – грязное место. Грязное и жестокое, полное мерзости, греха и порока. Ты ведь не хочешь запачкаться?       — Что будет, если я запачкаюсь?       — Для тебя это может быть смертельно, Найт. Ты и сам знаешь, что с твоим здоровьем не всё ладно. Или ты хочешь умереть так нелепо, лишь бы потешить своё любопытство?       — Я не хочу умирать.       — Тогда не выходи за порог и прекрати задавать глупые вопросы.       Я провёл в пределах «Второго дома» почти восемь лет прежде, чем обзавелся иммунитетом и возможностью потрогать свободу на ощупь. Я до сих пор помню тот день, когда я стоял в дверях «Второго дома», смотрел за порог и до смерти боялся сделать шаг. Я, в самом деле, верил, что та сторона меня убьет, как всегда и говорил мой отец. Сказать по правде, я до сих пор в это верю.       — Ну же, Найт, — отец стоит за моей спиной и слегка подталкивает в спину, а я упираюсь о дверные косяки, — ты ведь хотел посмотреть на свободу. В чем дело?       — Что если та сторона меня убьет?       — Теперь уже нет, глупый, — отец каверзно подсмеивается за моей спиной, — твои анализы в порядке. Врач сказал, что больше ничто не угрожает твоему здоровью, Найт. Слышишь?       — Но, что, если он ошибся? – я в ужасе смотрю на улицу, на бескрайний простор серых бетонных коробок, на покосившиеся линии электропередач, на голубое небо, которое кажется мне необъятным, и всё равно боюсь туда идти.       — Найт, нет никакой ошибки. Ты можешь выйти на улицу. Перед тобой весь мир. Посмотри только.       Долгих восемь лет «Второй дом» был моим единственным миром и никакой другой мне уже был не нужен. Я это понял, как только у меня появилась возможность выйти на ту сторону.       — Я не хочу туда.       — Ты что, не в себе, Найт? — отец смотрит на меня так, будто я разочаровал его в очередной раз, — ты должен выйти наружу.       — Я не хочу. Та сторона меня убьет! Я не хочу туда!       — Не выдумывай глупостей, — отец закатывает глаза и называет мой страх глупым, хотя сам же его во мне и поселил. Столько лет он промывал мне мозги на тему того, что та сторона меня убьет, что я поверил в это, а теперь я должен был резко поверить в прямо противоположное, — ты должен посещать школу, Найт, прекрати вести себя как ребенок.       — Я и есть ребенок!       Я упирался до последнего, устроил истерику, но так и не вышел за порог «Второго дома». Ни в тот день, ни на следующий, ни через год, ни до сих пор. Я до безумия боялся той стороны, боялся того, что она со мной сделает, боялся того, что я стану таким же, как и все эти люди. И глядя на тех, кто приходит оттуда под крышу «Второго дома», я еще больше убеждался в том, что по ту сторону творится ад. Все эти несчастные, искалеченные люди, нуждающиеся в помощи, нищие, больные, слепые и не имеющие возможности ходить. Перед своими глазами я видел только их лица, и тогда мне казалось, будто весь мир такой. Будто всё по ту сторону устроено именно так. Отец был прав, говоря, что этот мир утонул в грязи. А потому я никогда и не стремился выйти за пределы «Второго дома».       Когда отец потерял терпение, а его попытки вытащить меня за порог оказались безуспешными, он, всё-таки перевел меня на домашнее обучение. Теперь помимо молитвенников, на моей книжной полке красовались учебники по правописанию, ботанике, математике и много других, которые я изучал просто с каким-то безумным любопытством, ведь лишь благодаря им я мог изучать ту сторону. Я узнал, что на той стороне полным полно разных животных, людей, много разных городов, стран, морей и что этот мир огромен, настолько огромен, что его не объять глазами, настолько огромен, что его и за всю жизнь не пройти. От этой мысли становилось жутко. Если он такой огромный, значит, я могу запросто в нем потеряться. Я могу потерять «Второй дом» и никогда не вернуться в свой крошечный мир.       Отец говорил, что однажды мне придется выйти наружу, когда его не станет, а мне от этой мысли становилось еще кошмарнее. Меньше всего я хотел об этом думать. А он постоянно наседал.       — Что ты за ребенок такой, Господи Боже, — отец подковыривает вилкой кусочек постной курицы и запускает себе в рот, — думаешь, твой отец будет жить вечно?       — Я бы этого хотел.       — Никто не живет вечно, Найт. Каждому из нас отведен свой срок и мой скоро подойдёт. Ты должен быть готов ко всему, а ты даже в магазин сходить не сможешь. Как ты будешь жить?       — Я просто продолжу твоё дело. Не обязательно ведь отсюда выходить. Все эти люди приносят нам пожертвования, еду. Я просто буду жить так же, вот и всё.       — Чтобы продолжить моё дело, ты должен верить в мои идеи. Ты должен положить свою жизнь на алтарь веры. Ты должен отдать себя Богу. Безоговорочно, слышишь меня?       — Я так и сделаю, отец.       — Ты не готов, Найт.       — Так подготовь меня.       На мой девятый день рождения отец подарил мне толстенную, тяжеленную книгу, на обложке которой было написано: «Библия». Мой крошечный мир перевернулся во второй раз. После прочтения я пришел к отцу и спросил:       — Это правда? Всё это — правда?       Он довольно кивнул и коротко ответил:       — Всё, от корки до корки.       После ее прочтения в мире по ту сторону появился Бог, заповеди, по которым было велено жить и кое-что еще. Библия показала мне, что в жизни есть жестокость и любовь и они прекрасно сочетаются между собой. Эта мысль осела в моей голове на долгие годы. Многое оттуда осело у меня в голове, сказать по правде, и я иной раз убедился в том, что мир по ту сторону полон жестокости. Убивающих и убиенных. Страждущих и жаждущих. Просящих и просимых. Несчастных и отчаянных. Горюющих, опечаленных и немощных. С каждым годом этот мир казался мне адом, от которого хотелось бежать. Поэтому никакого желания выходить наружу у меня никогда не было.       Словом говоря, наша совместная жизнь с отцом под одной крышей наполнилась гармонией и духовностью. Он представил меня своей пастве, а я спускался вниз на каждую его проповедь. Мы принимали у себя просящих, помогали нуждающимся, я помогал женщинам на нашей кухне, а на ночь мы размещали бездомных в свободных комнатах. «Второй дом» был открыт для всех, кому нужна была помощь. Отец говорил, что добро всегда возвращается обратно. Поначалу я в этом сомневался, но все эти люди всегда возвращались к нам и в благодарность приносили что-нибудь для нашего алтаря.       В стенах «Второго дома» всегда были свежие фрукты, сладкая выпечка и любовь. Любовь буквально витала где-то в воздухе, смешиваясь с запахом инжира и жасмина. И казалось, что так будет всегда.       Но всё изменилось, когда мне стукнуло тринадцать и с моим телом начало происходить что-то странное. В Библии про это не было сказано ни слова, как и в моих книгах по ботанике и естествознанию. А потому ничего другого мне не оставалось, как узнать про это у отца. Поэтому, как-то вечером, за ужином, я решил прояснить этот вопрос, ведь он много чего знал, наверняка он что-то знал и про это.       — Со мной что-то происходит, пап.       — О чем ты говоришь, Найт?       — Я про своё тело говорю. С ним что-то не так. Оно больше не такое, как раньше.       — Ты растешь, Найт, это нормально. Ты уже стал совсем взрослым мальчиком, — отец вскидывает брови и отпивает глоток инжирного вина.       — Я говорю не только про внешние изменения. Я говорю про… — я тогда не мог подобрать слово, чтобы описать это странное желание, — я не знаю, как это назвать. Я словно чего-то хочу, но не понимаю чего. Моё тело хочет, ты понимаешь, о чем я говорю?       Тогда он посмотрел на меня так, будто я человека убил, не меньше. А мне стало так страшно от его этого взгляда, что я поспешил закрыть рот. В тот вечер он мне так и не объяснил ничего. Залпом опрокинул в себя бокал с вином и сказал:       — Иди молись, Найт. До самого утра.       — Я сделал что-то плохое?       — Я сказал, выйди из-за стола и отправляйся в свою комнату!       Я молился, пока не уснул прямо на полу. И ведь я даже не понимал, что я пытаюсь замолить. Но с утра он всё-таки объяснил мне. Объяснил так, как он это видел:       — Дьявол испытывает тебя! — он сказал это полушепотом, будто боясь, что нас может кто-то услышать, а потом добавил: — он пытается искусить тебя этими желаниями, хочет подтолкнуть тебя ко греху, Найт.       — О, Боже, что мне делать? — а я слушал его с открытым ртом и не понимал вообще ничего, но эта паника начинала расти во мне точно так же, как и это желание.       — Ты должен сопротивляться ему, Найт! Слышишь меня? Сопротивляйся!       И я сопротивлялся. Честно, сопротивлялся, как мог. Я бежал молиться, как припадочный, как только чувствовал, что это желание поднимается вновь. Я бегал молиться по несколько часов в день, а это жгучее желание никуда не девалось, никуда, представь? Я себе чуть лоб не расшиб, чуть язык не стёр, но молитвы и близко не помогали. Это желание постоянно крутилось в моей голове. Я с ним засыпал и с ним же просыпался. А утром бежал к отцу и говорил в ужасе:       — Не помогает! Молитвы не помогают, пап! Что со мной происходит?       — Господи, что за напасть! — он вскидывал руки и добавлял: — иди в свою комнату и прочти сотню раз «Святую Марию матерь Божью» и не смей думать об этом, Найт!       Но сколько бы сотен раз я не читал «Святую Марию», всё было бесполезно. Даже три сотни «Святых Марий» мне так и не помогли. Да и отец тоже. И вообще, в последнее время он стал каким-то нервным и раздражительным и вместо того, чтобы что-то объяснять, он отправлял меня читать «Святых Марий» до посинения или что-нибудь другое в этом духе. А как-то раз он вообще спросил:       — Ты себя уже трогал?       — Э, что значит, трогал? — я тогда вообще его не понял, — что ты имеешь в виду?       — Я спрашиваю, ты себя трогал э, там? — на слове «там» он опускает свой взгляд вниз, но я всё равно его не понимаю.       — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не сделал.       Но как бы я не убеждал его в обратном, он всё равно меня наказал. Запер меня в черной комнате, вручил Библию и сказал, чтобы я подумал над своим поведением, о своей душе и о Боге. Я думал об этом весь вечер, а его вопрос не выходил из моей головы. Что он, всё-таки имел в виду? И где это «там»? Почему нельзя было просто всё объяснить? К чему были все эти сложности?       Я лежал на полу черной комнаты, таращился в черный потолок, на одиноко висящую низковольтную лампу, а его вопрос и странный неловкий взгляд всё крутился в моей голове. Почему он был таким? Он был таким, будто я уже это сделал. Но я ведь еще этого не сделал, но уже оказался наказан. Разве это честно?       Кончики пальцев скользнули вниз по животу и внутри всё сладко заныло. Желание, казалось, стало еще сильнее и на секунду меня это напугало. Я отдернул руку, а это тепло продолжало разливаться по телу, как теплый воск. Вскоре тепло превратилось в жар, а легкие прикосновения начали отдаваться покалывающей, ноющей болью где-то внизу.       Желание заполнило меня с головой, и оторвать руки от своего тела казалось уже чем-то невозможным. Я лежал на паркетном полу, гладил себя и в какой-то момент эти ощущения стали для меня самым ярким, что я вообще испытывал в этой жизни. Мое тело горело от них, сердце стучало, как ненормальное, а из меня непроизвольно вырвался этот громкий, протяжный стон и, клянусь, я пытался держать язык за зубами, но это было невозможно. Просто невозможно. Это запредельное удовольствие мне крышу тогда снесло. Тогда мой крошечный мир перевернулся в третий раз. А когда отец открыл дверь и увидел меня, я сразу понял по его глазам — мне конец.       — Что это такое? — я протягиваю ему руку, перепачканную в чем-то белом, склизком и тягучем, а его лицо багровеет с каждой секундой всё больше и больше, пока его рука не повисает в воздухе и не отвешивает мне такую звонкую оплеуху, что я впечатываюсь в соседнюю стену.       Вязкая, белая слизь остается скользким отпечатком маленькой руки на черной стене. А отец дышит так, что его легкие начинают свистеть от злости.       — Ты поддался на провокации дьявола! Ты позволил ему запачкать тебя, Найт!       — Что я сделал?!       — Ты пустил дьявола в свою душу! — он кричал так, что стены дребезжали. Наверное, впервые в жизни я видел его таким, — ты пустил его, хотя я говорил сопротивляться! Что ты натворил, Найт?!       Он нервно расстегивает ремень на своих штанах, а я отшатываюсь назад. Его руки трясутся от злости, лицо покраснело, а я боюсь даже думать о том, что сейчас будет. Он так резко выдергивает его, что петелька на его брюках не выдерживает и с треском рвется. Ремень взмывает в воздух и почти сразу же обрушивается на меня хлестким, звонким ударом. Маленькая черная комната наполняется моим детским визгом и отцовскими нравоучениями:       — Ты больше не посмеешь пускать сюда дьявола! — звонкий удар по рукам, — больше не посмеешь, слышишь!? — еще удар, еще звонче и больнее предыдущего.       Я забиваюсь в угол и закрываю руками лицо, а он не перестает лупить меня и кричать. Говорит, чтобы я сопротивлялся. Чтобы я не смел запачкать этот дом грехом. Чтобы я больше не смел. Просто не смел. Он много чего мне говорил, но главное я понял хорошо, трогать себя — это плохо.       Но как же это приятно. Казалось, что даже самая сильная боль не выбьет из меня этого жгучего желания повторить это снова. И я повторил. Этой ночью. Следующим утром. Днем. На ночь. Следующей ночью. Изо дня в день, из раза в раз. Я запирался в душе, прикасался к себе кончиками пальцев и все отцовские нравоучения и предупреждения таяли, словно дым. Волна горячего тягучего желания накрывала меня с головой, а всё, что я мог, это кричать от этого удовольствия. А отец, всякий раз слыша это, слетал с катушек.       — Ты маленькое грязное животное! Ты противен Богу, Найт! — свистящий удар опускается на мою спину и отдается в теле раскаленной болью, — ты омерзителен мне! Ты омерзителен ему! Покайся!       — Я каюсь!       — Ты лживый кусок дерьма! — очередной удар отдается болью на моих покрасневших руках.       — Умоляю, прости меня!       — Ты принес в наш дом грязь, Найт! Ты отвратителен!       — Прости меня, отец, прошу! — я забиваюсь еще сильнее в угол и кричу ему остановиться, но останавливался он всегда сам и только тогда, когда считал нужным.       — Закрой свой поганый рот и покайся!       — Я каюсь! Каюсь, каюсь!       Боже, как же он меня лупил, я потом едва стоять на ногах мог. Поначалу это был ремень, а вскоре, когда я стал чуть старше, в нашем доме появились розги.       — Что это? — я с ужасом смотрю на этот длинный, тонкий прут, и у меня внутри поднимается волна нового страха, не похожего на тот, к которому я уже привык.       — Может, это тебя чему-то научит!? — он замахивается и с силой бьет меня хлестким, невероятно жгучим, болезненным ударом. Он настолько болезненный и острый, что у меня тут же подкашиваются ноги, а я падаю на пол.       — О, Боже, отец, умоляю, хватит! — я тяну к нему руку, но вместо милосердия получаю раскалённый удар, я вижу, как лопается кожа на моем запястье, а затем меня обжигает волной жара и огня.       — Ты больше не посмеешь принести в наш дом эту грязь! — а отец не унимается, его лицо раскраснелось и взмокло, глаза, словно налились кровью и злобой, а я всё кричал и кричал, как сумасшедший, но он и не слышал меня вовсе. Проклятая розга рассекала мою кожу всё сильнее с каждым новым ударом до тех пор, пока я просто не отключался от боли.       Отец считал, что боль меня ничему не учит, а потому, вдобавок ко всему, после каждого наказания в черной комнате, он оставлял мне Библию и заставлял ее перечитывать раз за разом. Через год другой я выучил ее практически наизусть, а мое тело медленно, но верно обрастало всё новыми и новыми шрамами.       А в следующий раз, когда я шел подрочить, я уже знал наперед — в ближайший вечер мне придется в сотый раз перечитать Библию. Наши отношения из-за всего этого стали просто отвратительными, если не сказать хуже. Отец так отчаянно пытался спасти мою душу, пока я гряз в самоудовлетворении, что смотреть на это становилось всё более невыносимо.       Я уже и забыл, когда мы в последний раз нормально разговаривали. Всё наше взаимодействие сводилось к тому, что я забивался в угол, а он меня колотил до посинения. Я боялся его до безумия, но поделать ничего с собой не мог. Это невыносимое желание с ума меня сводило. Оно было настолько сильным, что никакая боль не могла его притупить, и это было самым паршивым, что со мной случалось. Иной раз я готов был поверить отцу, поверить в то, что это происки дьявола, не иначе, ведь просто желание не может быть настолько сильным.       Во время отцовских проповедей я не мог думать ни о чем, кроме как о том, чтобы выйти, да передёрнуть. Я заталкивал в рот простынь, чтобы он не слышал мой крик и мог делать это часами. В такие моменты мне было плевать на дьявола, плевать на отца, плевать на то, что я запачкаю наш дом, это дикое желание затмевало собой всё, и чем старше становился я, тем еще более сильным становилось и оно.       Всё моё тело постоянно горело, либо от этого желания, либо от боли из-за отцовских наказаний. Моя жизнь сама вскоре начала напоминать мне какой-то ад, в котором мне не хотелось находиться. Я смотрел на своё отражение в зеркале и просто начинал рыдать от жалости к самому себе. Моё тело оказалось изуродовано моим собственным отцом. Рваными, косыми шрамами и порезами было покрыто почти всё, кроме лица, ведь я должен быть на проповедях, а если люди увидят шрамы, что они подумают. Такие, наверняка, у него были мысли, когда он нещадно меня калечил.       А когда я пытался поговорить с ним об этом, он злился, смотрел на меня с отвращением, а я понимал — уже никогда ничего не изменится.       — Я не могу с этим совладать. Оно слишком сильное. И чем дальше, тем больше. Что со мной происходит, пап?       — Тобой овладел дьявол, Найт! — он с силой стучит по столу и снова начинает краснеть от злости.       — Я не понимаю, что со мной не так, — я смотрю на него с надеждой, с сожалением, с болью, но в ответ не вижу ничего кроме ненависти и отвращения, я настолько ему отвратителен, что он даже не смотрит на меня, — я не понимаю, что происходит. Я постоянно этого хочу, постоянно, это желание… оно… оно будто неутолимо, я не могу ничего с ним сделать…       — Так происходит потому, что ты пустил Его в свою душу! — он шипит сквозь зубы и тычет в меня пальцем, взгляд наполненных ненавистью глаз скользит по мне и снова отворачивается, — ты должен молиться! Молиться всю свою жизнь, чтобы Он тебя простил! Слышишь меня?       — Но это не помогает.       — Потому что Он уже тебя искусил! — отец вновь посмотрел на меня с прежним отвращением, а затем сказал то, что разрушило мой крошечный мир в четвертый раз, — Бог уже отвернулся от тебя, Найт!       От меня отвернулись все — мой отец, который был моей семьей и мой Бог, который был моим связующим звеном между «Вторым домом» и миром по ту сторону. В какой-то момент я остался один с этим неутолимым, жгучим и неконтролируемым желанием, с которым я даже не знал, что делать. Тогда это чертово желание забрало у меня всё — отца, Бога, мою нормальную, прежнюю жизнь.       Четыре года своей жизни я убил на лавирование между телесными наказаниями и своим сексуальным развитием, которое не вписывалось в отцовские идеалы. Четыре битых года мы боролись друг с другом, четыре года я терпел его побои. Но я так и не смог его убедить меня понять, а он так и не смог выбить дьявола из моей головы.       А как-то раз, после проповеди я наткнулся на дочь семьи Уокен. Она стояла у алтаря и выгружала из своей маленькой сумочки, завернутые в бумагу домашние печенья. Подол ее кружевного платья задрался, зацепившись о стол, и я мельком увидел ее обнаженные бедра. Честно, я не хотел туда смотреть, оно вышло как-то само собой. Расстояние между нами сократилось так быстро, что я понять ничего не успел, а моя рука почему-то уже лежала на ее бедре, крепко сжимая его горячими пальцами. Я помню, как она вскрикнула от испуга, а я прижал её к алтарю и прильнул носом к ее светлым волосам, пахнущим домашней выпечкой и ванилью.       — Боже, Найт, это ты!? — она пыталась обернуться, пока я крепче прижимал ее к деревянному столу, — что ты делаешь, Найт!?       — Гейл, помоги мне, — я горячо шептал ей на ухо, - помоги мне.       — Господи, Найт, отойди от меня! — она пыталась оттолкнуть меня, упираясь о стол, а моя рука скользнула под её блузку. Мягкая, пышная грудь на ощупь была как нечто совершенно неземное. Знакомое желание вновь накрыло меня с головой, а всё чего мне хотелось, это просто утолить его.       — Помоги мне, прошу, Гейл, помоги, — я крепче вдавливал её в деревянные перекладины алтаря и еще сильнее сжимал её грудь, а она всё громче начинала кричать и цепляться за мои запястья.       Моя вторая рука опустилась и проскользнула под резинку её трусиков, она завопила так сильно, что у меня в ушах зазвенело. А я продолжал шептать ей на ухо снова и снова:       — Прошу тебя, Гейл, ты должна мне помочь.       — Отстань от меня, Найт! Ты меня пугаешь, прекрати! Убери от меня свои руки! — она трепыхалась и извивалась у меня в руках, как мокрая селедка, ей Богу, я едва с ней смог совладать. Желание было таким жгучим, что я уже просто не мог терпеть. А потому схватил её за бретельку и с силой дернул, ее белье с хрустом затрещало, а её крик будто окатил меня оглушительной волной.       — Пожалуйста, давай сделаем это, Гейл, — во рту пересохло от этого возбуждения, а я резко схватил её зубами за плечо и с силой вгрызся, крепче сжал её в своих руках, в какой-то момент попытался раздвинуть ей ноги. Господи, как она кричала, с ума сойти можно было.       Пытаясь расстегнуть свои брюки, я не услышал шаги за спиной. А когда понял, что там кто-то есть, было уже поздно. Не успел я оглянуться, как получил жгучий, острый знакомый удар по спине. Кожу обожгло, словно огнем, а я в ужасе отпрянул от перепуганной Гейл.       — Ты, мелкое грязное отродье! Ты омерзителен, Найт! — отец кричал тогда, как умалишенный. Кричал и колотил меня без остановки.       Обжигающие удары, один за другим опускались на мою покалеченную кожу, и каждый следующий был еще больнее предыдущего. Крик моего разъяренного отца комом застрял у меня в ушах. Он столько гадостей мне тогда сказал, словами не передать. Что я омерзителен ему, что омерзителен нашему Богу, что я опозорил нашу семью, что я выродок, животное, гребаный извращенец, а ведь я тогда даже не понимал, что это значит. Что значит извращенец? Что это еще за слово? Я только и думал о том, это только со мной что-то не так или так бывает со всеми остальными тоже. Бывало ли так с моим отцом? Наверняка нет, раз он так реагировал.       — Сучий выродок, ты будешь молиться до конца своих дней! — очередной жгучий удар рассекает кожу на моих руках, а я гляжу на них в каком-то ужасе, смотрю на лопнувшие края открытой раны, на всю эту кровь, боль и ужас и понимаю, что я не хочу так жить до конца своих дней. Что может мне и не стоит жить. Чтобы не позорить свою семью, что не злить своего отца, чтобы не пускать дьявола в наш дом.       Тогда я отключился. Я почти всегда отключался, когда он меня наказывал. А когда приходил в себя, то отец говорил:       — Ты даже не смог достойно принять своё наказание. Следующее будет еще хуже.       — Я не хочу так жить, — тогда я сказал ему это впервые, а он посмотрел на меня так, будто я ему в Библию нагадил.       — Не смей больше говорить это, понял меня?       — Почему, если это правда? — от обиды я повторяю это снова, — я больше не хочу жить. И не буду. С меня хватит.       — Ты знаешь, что делают в аду с самоубийцами, Найт?       — Вряд ли что-то более ужасное, чем здесь.       Отец с такой силой влупил мне по лицу, что у меня перед глазами потемнело. А затем схватил меня подбородок и посмотрел в мои глаза этим обозленным взглядом, полным ненависти и отвращения. Моя кровь стекала по его пальцам, а он всё крепче сжимал мой подбородок, а затем произнес еще более угрожающе:       — Только посмей это сделать, я тебя из-под земли достану и тогда, Найт, тебе точно мало не покажется.       В ту ночь я вскрылся в первый раз. Как-то раз у одной из прихожанок моего отца я увидел порезанные руки и спросил, откуда у нее эти шрамы. Она рассказала, как пыталась покончить с собой из-за запретов своей матери, а в моей памяти её история осела, как инструкция к действию.       Я нашел за постелью кусок от плафона и порезал к чертям вены. Крови было так много, что меня это напугало до смерти. А она всё вытекала и вытекала, а я смотрел и смотрел, пока перед моими глазами всё не поплыло, а я не упал в обморок.       Когда очнулся, я был привязан к перекладинам постели. Руки были туго перебинтованы, а на прикроватной тумбочке стояла миска с томатным супом. Я снова вернулся в ад.       — Зачем ты это сделал, Найт? — потерянное лицо отца выглядело расстроенным, испуганным, а я поначалу подумал, что мне это лишь показалось. Он не мог быть никаким другим, кроме как в гневе. Почему его это расстроило?       — Я же сказал, что не хочу жить. Мне надоело.       — Как ты вообще посмел это сделать? — он переводит на меня взгляд и, нет, мне не показалось, он действительно был испуган, — как, Найт?       — Без меня тебе будет лучше. Да и мне тоже. Я должен умереть. За то, что сделал с мамой. За то, что привел дьявола в наш дом. За то, что опозорил нашу семью. За всё это. Разве нет? Я готов расплатиться.       — Закрой свой рот и не смей это больше произносить, Найт, черт бы тебя подрал!       — Почему ты просто не отпустишь меня?       — Ты должен замаливать свои грехи, а не убегать, как трус. Ты выбрал самый простой способ, Найт, самый позорный способ, — отец наклоняется ко мне чуть ближе, а затем шипит сквозь зубы, — кроме того, ты хоть понимаешь, как будет выглядеть то, что сын проповедника прикончил себя? Господи, ты омерзителен, Найт.       Я так и не понял тогда, почему отец с такой ненавистью реагировал на мои жалкие попытки уйти из жизни. Только ли из-за того, что подумают люди или из заботы о моей бессмертной душе? Он, в самом деле, верил в то, что в аду было хуже, чем здесь? И почему он вообще верил в ад, если никакого ада и в помине не было?       Первое, что я сделал, когда он снял ремни с моих рук – это вскрылся снова. На сей раз, я заперся в кладовой и вспорол вены лезвием от отцовской бритвы. Он ломился в дверь, как сумасшедший, а когда я начал терять сознание, краем глаза я заметил его влетевшую в кладовку фигуру и лицо, полное гнева и страха. Отключаясь, я понял, что мне конец.       Он больше не бил меня, теперь он просто привязывал меня к постели на ночь, а днем не сводил с меня глаз. А я неустанно повторял, что всё равно это сделаю, и он меня не остановит.       Я больше не мог утолять свои желания и постепенно начал чувствовать то, как они сводят меня с ума. Иногда мне приходилось делать это прямо перед отцом, когда я думал, что он меня не видит, но мой глазастый старик всё видел. А потом бежал за веревками и снова привязывал меня к постели, а я еще полвечера визжал и буквально лез на стену из-за того, что ничего не мог поделать со своими желаниями.       А в один из дней он просто не пришел, как обычно приходил с горячим куриным бульоном или томатным супом. Я прождал его всё утро, а потом весь день, но к вечеру он так и не появился. Ужасу моему не было предела. Я привязан к постели, а мой старик куда-то исчез. «Второй дом» закрыт на выходные, а я даже не могу никому докричаться.       — Господи. Господи. Господи, — я шепчу его имя снова и снова, а затем молюсь, как припадочный, но ничего не происходит.       Я кричал отцу целые сутки, но он так и не вернулся. В глотке пересохло, живот крутило от боли, а мой страх становился с каждой секундой лишь сильнее. Я лежал в черной комнате, без окон и без света, в полной темноте, без воды и еды и, наверное, впервые захотел жить. Тогда я впервые поймал себя на этом желании. Я не хочу уйти ТАК. Не хочу умереть с голоду, в кромешной тьме и одиночестве. Это слишком жестоко, даже для меня.       Кожаные ремешки туго стягивают мои руки, лишая даже малейшей возможности выбраться отсюда. Во рту так пересохло, что в глотке щиплет. Я всё еще думаю, как мне освободиться, но очень скоро понимаю, что у меня нет на это ни сил, ни шансов.       — Нужно продержаться до понедельника. В понедельник кто-нибудь, да придет. Всё будет нормально, Найт, всё будет хорошо, — я утешаю сам себя, но сам едва в это верю.        Словом говоря, я пролежал всю субботу, всё воскресенье и кусок понедельника в полной темноте, без воды, еды и доступа к свободе, а когда дверь в черную комнату, наконец, открылась, я подумал, что я умер. Тогда я, правда, подумал, что мне это не показалось. Но они меня нашли. Сын миссис Льюис — Рэджи. Этот молчаливый, светловолосый паренек, приходящий на все проповеди моего отца, потому что его сюда таскала его мать, вытащил меня с того света, хотя ненавидел это место всей душой.       Когда я вышел из черной комнаты, я понял, что произошло с моим отцом. Мы нашли его лежащим у алтаря с Библией в руках и сжатыми в ладонях четками. Врачи сказали, что у него случился инфаркт. Он умирал наедине с Богом, наверное, так, как всегда этого и хотел.       Я смотрел на него и не понимал, что именно я чувствую. Его лицо выглядело таким же, как и обычно, будто он и вовсе просто уснул. А я всё еще вспоминал его последние слова, о том, что я омерзителен ему. Это было последним, что он мне сказал. Казалось, будто я до сих пор слышал этот голос, озлобленный и осуждающий. Он всегда был таким с тех пор, как я начал взрослеть.       Он ушел от меня, когда мне стукнуло девятнадцать, а самым паршивым было то, что моё желание он так и не убил. Всё это было напрасно. Я терпел всю эту боль напрасно. Он изуродовал меня напрасно. Наша семья оказалась сломанной из-за этого напрасно. Всё было зря, но виноват, в конце концов, всё равно оказался я.       И лишь благодаря этой вине я нашел в себе силы продолжить его дело. Я не мог позволить «Второму дому» умереть вместе с моим отцом. Теперь я стану Его отцом. Я стану лучшим Богом этому месту. Лучшим Богом, чем был для меня мой отец. Лучшим Богом, чем был для моего отца его Бог.