"Второй дом"

      Глава 5       «Фрай»       Когда я в первый раз сказал, что вижу будущее — мне никто не поверил.       Когда я во второй раз сказал, что вижу будущее — они разозлились.       Когда я в третий раз сказал, что вижу будущее — меня посчитали чокнутым.       Тогда я решил, что обязательно докажу им всем, что я действительно вижу его и выбрал для этого самый дерьмовый способ, сказать тебе по правде.       Мы жили с семьей в Пайк Роуд, в небольшом семейном домишке на Бин-Лэйн, недалеко от озер и местного кладбища, на которое я любил ходить, потому что там было тише всего, а с тишиной у меня отношения были особые.       Зимой мне стукнуло десять и я решил, что во чтобы то ни стало, докажу родителям, что я вижу будущее. Ведь это было правдой, так я считал. Они, конечно, думали иначе. Мать, хоть и делала постоянно вид, что верит мне, а потом наедине с отцом говорила совсем другие вещи.       — Зачем ты его поощряешь? Ты всерьез в это веришь, Джил?       — Конечно, нет, но я не хочу его расстраивать. Ты бываешь с ним так жесток. Это ужасно. Уж лучше так.       Странным образом, вышло так, что наиболее жестоко со мной поступала именно она, вливая мне в уши всю эту сладкую ложь.       — Он думает, что ты веришь, и начинает нести этот бред в три раза чаще, Джил. Ты делаешь только хуже. Пойми это.       — Не начинай, Дейн, мы разберемся.       — Нихера ты не разберешься. Всё испортишь, как и обычно. Лучше сделай мне одолжение — не слушай вообще его чертовы бредни о будущем. Я разберусь с ним сам.       — Дейн, будь с ним помягче, он еще совсем мал.       У отца был один единственный способ со всем разобраться — всыпать по первое число и забыть. У матери же напротив — навалить с три короба гнусной лжи и продолжить жить так, будто всё улажено. Родителями они были такими себе, если честно. Это я понимал даже в том крохотном возрасте. А потому жил по своим собственным правилам.       — Если поедешь сегодня по Барнс-роуд, то попадешь в аварию, — говорю праздно, засовывая в рот тост с арахисовым маслом.       — Фрай, мы, кажется, уже не раз говорили по поводу твоих долбанутых приколов про будущее.       — Это не приколы. Это правда, пап! Выбери другую дорогу.       — Здесь нет других дорог, Фрай. Прекрати нести эту чушь!       — Тогда не едь вообще. Останься дома и всё будет в порядке.       — Хватит! — отец с грохотом швыряет ключи на барную стойку, — я сказал, хватит! Прекрати это! Тебе смешно, что ли? Или тебе заняться нечем!?        — Я не смеюсь. Я же говорю, я вижу будущее. И твоё будет печальным, если поедешь по долбанному Барнс-роуд! — я завелся тогда так, что слюни во все стороны летели, а я еще надеялся, будто смогу его переубедить. Отца вообще невозможно было переубедить, но я пытался в то время, как мог. Детские надежды рушатся последними.       — Фрай, — отец хватает меня за рубашку, так сильно и так резко, что пуговица отваливается и катится по полу, — прекрати это дерьмо. Я больше не хочу слышать это в нашем доме!       — Но это правда! Я вижу будущее! Своими глазами его видел!       — Закрой свой рот, Фрай, не видишь ты никакого будущего, у тебя воображение разыгралось, ясно? Может тебя отправить в какой-нибудь кружок? Там его и будешь проявлять, а!?       — Пап, я…       — Я сказал, ни слова больше, — он в буквальном смысле затыкает мне рот, а потом договаривает: — еще раз услышу про чертово будущее, и ты отхватишь по-настоящему. Я тебе обещаю. Это ты видишь в своём будущем?       Когда вечером отец вернулся со своей работы на рыбном производстве, его машина была разбита. А я сразу всё понял — мой прогноз сбылся. Так, как и было в моей вспышке. И он должен был признать то, что я говорю — правда.       Собравшись за ужином, я с ходу выпалил свой прогноз про аварию, уже, и, позабыв о том, что он обещал мне за еще один разговор о будущем.       — Я ведь говорил, что ты попадешь в аварию. Я видел это в будущем.       Но отец был непреклонен. Иногда мне казалось, что он просто из вредности не соглашался со мной, потому что ему впадлу было признавать поражение. Сложнее всего в жизни, казалось, ему дается признавать свои ошибки и этот случай не стал исключением.       — Это была просто случайность. Ясно? Обыкновенная случайность. Нет у тебя никакой способности смотреть в будущее, Фрай.       — Это не просто случайность. Разбито левое крыло, как и в моих вспышках.       — Черт, опять ты за своё, — от злости лицо отца краснеет, а он стучит по столу и обращает на меня этот дикий, разъяренный взгляд, — я, кажется, говорил уже, что тебе будет, если ты еще раз поднимешь эту тему?       — Это ничего не изменит, — я рычу ему в лицо, а он хватает меня за шиворот и тащил в спальню, где обычно «преподает мне уроки». После его чертовых «уроков» я потом на задницу сесть не могу с неделю к ряду.       Мать в такие моменты подходила ко мне, гладила по спине и говорила:       — Фрай, твой папа просто вспылил. Наверняка, день выдался неудачным, еще и машину разбил, снова траты.       — Если бы он меня послушал, у него бы не было никаких трат.       — Фрай, я думаю, что тебе не стоит при нем говорить про это. Ты же видишь, как он реагирует.       — Да? А как мне, по-твоему, еще доказать ему то, что я вижу чертово будущее?       — Мама тебе, например, верит. И папа скоро поверит, просто ему нужно больше времени, — она улыбается мне этой гнусной лукавой улыбкой и снова отворачивается к окну. Она постоянно так делает, потому что не умеет лгать. Самая гадкая её привычка. Ненавижу ее больше всего на свете.       — Ты лжешь мне. Ты никогда мне не верила, — а как-то раз я просто не сдержался, мне до того осточертело слушать ее гнусную ложь, что я решил прекратить это и выпалил ей всё, что думал по этому поводу, — может, хватит уже строить из себя мать года? Ты никогда не верила мне, никогда. Ни единого раза. Ты делаешь это, чтобы не расстраивать меня, а на самом деле ты просто убиваешь меня этим, потому что я всё понимаю. Прекрати это. Хватит. Мне надоело это! Ты даже врать не умеешь! Хватит это делать!       В тот вечер она так и не нашлась, что мне на это ответить. Она просто смотрела на меня так, будто я и вовсе был не ее сыном. На мгновение мне показалось, что она сейчас вскочит и побежит искать своего настоящего сына, настоящего Фрая, который не спорит и улыбается ей в ответ, как и обычно. Но она этого не сделала. А потому я ушел сам. Вышел из комнаты и ближайшую неделю мы не общались. Всё своё время она возилась с Фреей — моей младшей сестрой, а отец начал всё чаще задерживаться на работе, чтобы скопить достаточно денег, чтобы починить свой старый гольф. А я всё еще считал, что если бы он послушал меня, то не угодил бы в аварию и не разбил бы долбанную тачку.       Честно сказать, тот зимний период стал моей последней каплей. Я долго терпел их недоверие, их дурацкие взгляды, их шепот за моей спиной, обвинения в том, что это я «какой-то не такой». Всё это, я столько терпел это дерьмо, что в ту зиму моё терпение просто лопнуло. Я уже учиться нормально не мог и думать ни о чем другом тоже, кроме как о том, что все эти ублюдки мне не верят.       По правде сказать, сейчас я и сам не понимаю, что мной тогда двигало, желание быть услышанным или желание быть исключительным в глазах своих родителей. А может, всё сразу? Так или иначе, я не получал ни того, ни другого и мне это надоело.       Утро выдалось снежным, почти две недели назад прошло Рождество, но в нашем доме всё еще висели новогодние гирлянды, и стояла ёлка, она обычно стояла вплоть до моего дня рождения, которое выпадало на пятое января. А когда оно кончалось, то мы все вместе снимали новогодние гирлянды и закидывали их на чердак, где они пылились вплоть до следующего Рождества.       Хоть Рождество и прошло, но мама всё равно наготовила яичный эгг-ног и овсяное печенье в виде маленьких песочных человечков. Я таким обычно сразу головы откусывал. Да уж, я был злым ребенком. Но в своё оправдание скажу, что таким меня сделала ложь, равнодушие и плохая социальная защищенность.       Отец в тот день тоже был дома, взял на работе пару отгулов, потому что, видимо, запарился работать на ремонт своей тачки, которая разбилась, потому что он меня не послушал. Да, честно сказать тебе, в душе я злорадствовал. Мне казалось то, что с ним случилось, было справедливо. Так ему за его недоверие. В следующий раз, может, будет умнее и послушает дельный совет.       По телику всё еще крутили рождественские передачи вроде «Новый Год с Карлосом Дейли» или «Топ Попс Нью-Йорк», а я сидел и вырезал карикатуры из Рождественских журналов для своего альбома. У меня был специальный альбом с карикатурами, некоторые из них я рисовал сам, а некоторые вырезал, а потом вклеивал посезонно. У каждого сезона своя история, понимаешь? Ладно, это не так важно. В целом, всё шло, как надо, пока перед моими глазами не вспыхнула очередная моя вспышка. Она была такой яркой, что в висках зазвенело. Я схватился за уши, зажмурился и попытался рассмотреть её.       И я рассмотрел. И она меня напугала. Сколько бы отец не говорил мне молчать, в то утро я так не смог. В тот раз я просто не смог держать язык за зубами, потому, что то, что я увидел, было куда серьезнее, чем предстоящая гроза, чем упавший на улице человек, чем машина в кислотных тонах, которая «проедет вот прямо сейчас», чем объявленное штормовое предупреждение, серьезнее, чем упавшая с полки в молле банка консервированного тунца, чем кто-то, кто позвонит в дверь через час, чем отмененные в школе занятия и даже серьезнее, чем разбитая машина отца.       Я поднял голову, посмотрел на родителей, набрал в грудь побольше воздуха и сказал, словно содрал пластырь, потому что знал, отец будет вне себя от злости:       — Сегодня Фрея умрет.       На мгновение наша гостиная погрузилась в тишину. Такую тишину, когда люди, сидящие внутри, еще до конца не осознают — шутка это или нет, всерьез это или нет, верить в сказанное или нет, правда это или же нет.       — Что ты сказал? — отец подает свой голос первым.       — Я сказал, что Фрея умрет сегодня. Я видел это.       — Ты… как ты… как ты смеешь, блять, — когда отец встает с кресла, я зажмуриваю глаза, потому что уже готов получать.       — Дейн? Господи, мне не послышалось? — голос матери кажется испуганным. Думаешь, сейчас-то она мне поверила?       — Сколько раз я тебе повторял, Фрай!? — его крик разносится по всей гостиной, а его огромные руки хватают меня за шиворот. Ноги едва касаются пола, а он тащит меня привычным маршрутом в спальню.       — Фрея, милая!? — голос мамы, слишком расстроенный для человека, который мне не верит, но она ведь мать, мать должна реагировать на такие вещи, верит она в них или нет, да ведь? Я уж не знаю, как там, у матерей устроено это, но я думаю, она побежала искать Фрею не потому, что поверила мне, а потому что ее сподвигнул на это инстинкт. Мне бы она поверила в самую последнюю очередь, это я знаю наверняка.       — С меня хватит, Фрай, ты допрыгался, черт бы тебя подрал. Будущее он, сука, видит. Никто его не видит! Заруби это себе на носу! — он взмахивает рукой, а затем опускает на меня свистящий удар своего кожаного ремня, от которого потом на неделю остаются такие гадкие красные полосы по всему телу.       Между своими вскриками я слышу перепуганный голос своей матери. Она зовет Фрею снова и снова. На кухне, в спальне, в гостиной, во дворе, ее голос слышен даже с улицы. Она не может ее найти. Да и не сможет. Будущее Фреи уже предопределено и оно неизменно.       — Скажешь еще хоть что-нибудь про чертово будущее! — еще один свистящий удар, приходящийся на мои больные ребра, и новая порция визга, похожего больше на собачий лай.       Иногда мне кажется, что отец не верит мне не потому, что эта идея кажется ему безумной, а просто потому, что ему нравится меня наказывать. Ему нравится, как лежит прочный, кожаный ремень в его крупной руке, нравится, как он замахивается им и, в конце концов, нравится бить меня и ощущать этот сладкий прилив власти, потому что по жизни ему этого чертовски не хватает. Это видно по выражению его лица, по тому, как он облизывает свои пересохшие от возбуждения губы, по тому, как вздуваются вены у него на лбу, по тому, как он упивается этим процессом до последнего удара. Вот что было правдой, а не то, что я спятил.       — Дейн! Фреи нигде нет, Дейн, Господи… — мама в ужасе залетает в спальню, пока отец вдавливает меня одной рукой в подушку, а второй колотит. Я хватаю ртом воздух и смотрю на неё исподлобья.       — Что ты сказала?       — Я не могу ее нигде найти, я уже всё обыскала, Боже, с ней могло что-то случиться, я чувствую это, Дейн…       — Черт, — лицо отца в это мгновение кажется потерянным, он не знает, что делать — дальше упиваться своей властью или поверить нам на слово и пойти поискать свою дочь.       Недолго думая, он выбирает второе. А я сажусь на подоконник своей спальни и выглядываю в окно. Спина и руки горят от побоев. Кожа покраснела. Я прикасаюсь к ней и снова чувствую жжение. Ублюдок. Он точно делал это ради упоения властью. Не иначе. К вечеру они нашли Фрею замерзшей в собачьей будке. К тому моменту она посинела и уже не подавала никаких признаков жизни. И сколько бы мать не кричала, что ее еще можно госпитализировать, врачи, тем не менее, сделать уже ничего не смогли. Ее смерть констатировали в 18:14. Причиной гипотермии стало то, что она не смогла выбраться из будки, потому что там замок постоянно заклинивал. К тому же еще и замерз. А она была маленькой, да и не особо сообразительной, будем честны.       Мы постоянно с ней лазали в эту будку, а она никогда не могла из нее выбраться сама. Я усвоил этот урок еще в том году. Даже наш пес Баффало мог, когда был жив, а она не могла.       Когда они оба вернулись из морга, я ожидал нечто другое, чем то, что получил в итоге. Я был уверен, что теперь-то мне точно все поверят. Наконец-то, всё это закончится. Но убедить их в своём маленьком даре оказалось куда сложнее.       — Это ведь ты сделал? — убитая горем мать стояла на пороге, смотрела на меня покрасневшими от слез глазами, а ее подбородок дрожал. Пожалуй, я впервые видел ее такой. И на мгновение мне показалось, что она это заслужила.       — Я видел это в будущем.       — Хватит! — она кричит, и ее голос ломается и прекращается в лай.       — Что ты натворил, Фрай!? — отец выглядел так, будто до сих пор не мог поверить в то, что Фреи больше нет. На его лице не было злости или гнева, было похоже, что его лицо вообще ничего не выражало, кроме ужаса и непонимания.       — Это был не я. Я видел это в своих вспышках! — а я всё еще пытался им доказать то, во что они не были готовы поверить. Да и вряд ли бы хоть когда-то поверили. Я должен был понять это с самого начала. Еще до того, как сделать это с Фреей. Эти ублюдки ни во что не верили. Бессмысленно было пытаться. На следующий день семейный совет вынес мне свой вердикт:       — С сегодняшнего дня ты будешь жить у бабушки с дедушкой. На неопределенное время, — отец был краток. Мать к столу даже не вышла. Мои вещи стояли собранные и уже ждали меня в прихожей.       Они сказали, что это временная мера. Но этот неопределенный срок странным образом затянулся на следующие четырнадцать лет, за которые я больше ни разу так и не увидел своих родителей.