Послание в бутылке

Однако прежде, чем выставлять на персональный суд музыкальные предпочтения таинственного незнакомца по имени Юджин, Ёсан решил зайти в продуктовый. Круглосуточный магазинчик на 4-й Восточной возвестил о позднем посетителе трезвоном дверного колокольчика. Стоящий за прилавком продавец повернулся ко входу с вежливой улыбкой, ставшей настороженно-дежурной при виде клиента сомнительной наружности. Он понимал это, потому и обижаться не стал: подобный эпитет был бы, можно сказать, исключительной вежливостью. — Доброго вечера! — голос продавца разрезал «музыку» гудения холодильников чересчур резко, так что Ёсан, погружённый в свои мысли, вздрогнул, замер на месте подобно застигнутому врасплох карманнику и лишь спустя пару секунд удосужился бросить ответное «Вечера». Кажется, продавец насторожился ещё сильнее. Осматривая стеллажи с продуктами, Ёсан спиной ощущал на себе чужой тяжёлый взгляд и отчего-то воображал себя подопытной крысой, за которой пристально следит целая свора учёных. И пусть в магазине их с продавцом было всего двое, он чувствовал присутствие ещё сотни глаз: десятки пар нарисованных зрачков смотрели на него с коробок хлопьев, газированных напитков и даже консервных банок, заставляя ощущать свою абсолютную инородность. Не в силах больше стоять перед трибуналом американских маскотов и третейским взором продавца, он схватил бутылку старого доброго «Джека», попавшуюся под руку пачку маршмеллоу — и разложил свой набор несочетаемых покупок на прилавке. Продавец если и был удивлён, то виду не подал: молча пробил виски и маршмеллоу, озвучил сумму и, отсчитав сдачу, спешно попрощался. Выйдя из магазина, Ёсан поймал себя на том, что впервые за долгое время его съедало необъяснимое чувство стыда. За что и почему, непонятно, но вполне ощутимо, до горящих щёк и мочек ушей. Он ненавидел это чувство больше всего на свете… — Ты раскраснелся, — замечает он и смеётся своим чудны́м смехом, который Ёсану кажется похожим на предсмертные крики чайки. — Что смешного? — тот не хочет показывать обиды, но разве от него хоть что-то скроешь? — Ты смешной. Зарделся, как маков цвет, хотя я всего лишь… — Ёсан затыкает, закрыв чужой наглый болтливый рот ладонью, и тут же чувствует прикосновение губ к её тыльной стороне. Это выигрышная тактика: он знает, что Ёсан отдёрнет руку, и, конечно же, пользуется. Но и на этом ухищрения не заканчиваются. Это понятно по тому, как хитро он улыбается: явно замышляет какую-то шалость. — Поверь мне, я ещё не раз заставлю тебя краснеть. Ёсан лишь фыркает на то, насколько очевиден намёк, но решает подыграть. Провокация в ответ на провокацию. — И как же, интересно? Он ждёт этого вопроса, а потому улыбается ещё бессовестнее. — Начну петь прямо посреди улицы. Кажется, что его можно читать как открытую книгу, но он не перестаёт удивлять, действительно начиная петь на всю улицу. Это чувство вроде называется испанский стыд — когда краснеть хочется не за себя, а за кого-то другого. Вот и сейчас, пока он горланит шлягер Фрэнка Синатра, намеренно фальшивя, Ёсан мечтает провалиться сквозь землю. Просто так он не заткнётся, это точно, поэтому нужно идти на крайние меры: схватить за ворот рубашки, притянуть к себе и затянуть в поцелуй. Но в этом, похоже, и заключается чужой план. Вторая провокация за вечер — и реальная причина покрасневших ушей раскрыта. Ёсан всегда стыдился быть застигнутым врасплох, даже здесь и сейчас, на безлюдной улице в полночный час. Его же, кажется, абсолютно ничего не может пристыдить: он триумфаторски улыбается в поцелуй, просовывает руки под чужую футболку, исследует холодными пальцами торс, игриво царапает спину, пока губы жадно впиваются в губы так, словно это жизненно необходимо. Ёсан теряет голову, а вместе с ней и гложущее чувство стыда: его уверенность передаётся воздушно-капельным путём. — Ты понял, как справляться со своим стыдом? — спрашивает он, первым разрывая поцелуй. — Иметь при себе кого-то, за чьи поступки ещё стыднее, чем за свои? Он ничего не отвечает, вновь заливаясь своим чудны́м смехом. «А что делать, если тебя не будет рядом?.....» — Да какого чёрта?! — взбешённо бросил Ёсан, приложил прохладную бутылку поочерёдно к обеим щекам и попытался прийти в чувство. Он опять провалился в воспоминания, на этот раз навеянные неловкой ситуацией в магазине. Зачем снова и снова мысли о прошлом донимали его? Чтобы проверить на прочность? Или измотать в край? Ёсан решил, что ответ на эти вопросы наверняка найдётся на дне бутылки, потому отвинтил крышку и сделал пару жадных глотков. Горло тут же обожгло до пронзительного кашля, но стало как будто бы легче. Он сделал глубокий вдох носом и понял, что, наверное, впервые за долгое время в его лёгких циркулирует настолько чистый воздух. Здесь он был другим даже по плотности, не таким тяжёлым, как в Лондоне. Ещё несколько глотков, режущее гортань тепло и начинающая кружиться голова. Ёсан уже достаточно хорошо знал свой организм, чтобы понимать — нужно скорее возвращаться домой, пока не накрыла маниакально-активная стадия алкогольного опьянения. Правда, эта задачка не была такой простой, как казалась на первый взгляд. Дорогу едва ли можно было разобрать в темноте, освещённой лишь толикой фасованного на квадратики окон света. Так и приходилось передвигаться, от одной светящейся плитки к другой, ступая по газонам и иногда задевая нехитрые садовые украшения. Он усмехнулся. Почему-то это казалось уморительным. Захотелось даже запеть — это помогало отвлечься и добавляло своеобразным пробежкам ещё большей забавности. Только, как назло, на ум шла лишь одна песня: Strangers in the night exchanging glances Wondering in the night, what were the chances? We'd be sharing love before the night was through… Он так увлёкся брожением между огней и напеванием ненавязчивой песенки себе под нос, что даже не заметил сидящей на крыльце одного из домой старушки. Наверное, она так и осталась бы неприметной, если бы не издала какой-то кудахтающий звук при виде чудака, беспечно скакавшего по газону её участка с початой бутылкой виски в руках и упаковкой маршмеллоу под мышкой. Она зыркнула и тут же отвела глаза, словно смотреть на Ёсана дольше было выше её достоинства. Казалось бы, на этом стоило бы извиниться и сделать вид, что он в своём уме, но почему-то замер и вперился в старушку каким-то нечитаемым взором. Так странно: в Лондоне он не раз ловил на себе косые презрительные взгляды, зачастую сопровождаемые оскорблениями и даже рукоприкладством. Но это было ничем по сравнению с тем, что он ощущал сейчас. Кто бы мог подумать, что один мимолетный, секундный взор может выражать столько отвращения, смешанного с каким-то животным страхом. Ёсан почувствовал себя инопланетянином. Это ощущение было настолько сильно, что он намеренно остановился у потухшего окна соседнего дома и посмотрелся в него, опасаясь увидеть вместо своего отражения зеленого человечка с грушевидной головой и огромными глазами. Осознание придушило склизкими щупальцами: он здесь чужой. Это отрезвило. Наверное, даже слишком резко. Захотелось провалиться под землю, как тогда, после выхода из магазина. А ещё лучше — исчезнуть, не только из города, но из страны, с планеты, из галактики, куда-то далеко, где зелёные человечки приняли бы за своего и не стали бы кичиться ни его внешностью, ни внутренним миром. И если физически это было невозможно, алкоголь мог помочь создать иллюзию. Сейчас Ёсану хватило бы и этого — иллюзии. Коттедж Томпсонов (язык не поворачивался называть это место домом) был заметен издалека: его громоздкий силуэт казался тёмным пятном даже на фоне темноты. А может, это были лишь смысловые галлюцинации измученного дорогой и алкоголем разума. Приблизиться к дому оказалось, однако, куда сложнее, чем найти его. Свет почти не доставал дотуда, поэтому искать каменную кладку рядом с коттеджем приходилось буквально на ощупь — по звуку шагов. Дальше стало чуть легче — из-за дома можно было заметить слабый свет, очень предусмотрительно оставленный в салоне автомобиля. Идя к нему, как ночной мотылёк летит на свет, он развалился на заднем сидении, чуть не облив при этом обивку, открыл пачку маршмеллоу и принялся поглощать сласти, не забывая прикладываться к виски. За хрустом упаковки и тишина не казалась такой пустой, но всё же она напрягала. Вспомнилось о предложенной пластинке не сразу. Она дала о себе знать впившимся в бок краем. Ёсан тут же позабыл о чересчур сладкой закуске, не очень ловко перевалился на заднем сидении, чтобы суметь достать до проигрывателя и, наконец справившись с воспроизведением, принял свою изначальную позу. Проигрыватель какое-то время вдумчиво пожёвывал пластинку, будто пытаясь распробовать её на вкус, и лишь через минуту соизволил запустить альбом. Из динамика зазвучали гитарные басы. Довольно многообещающие, надо сказать. Ёсан устроился поудобнее, привалившись спиной к боковой дверце и пристроив руки за головой, и принялся слушать с апломбом музыкального критика, однако силы на адекватную оценку явно были переоценены: он был слишком пьян. Может быть, именно поэтому музыка казалась ему такой… нереальной. Сложно было сказать что-то конкретное про стиль Эриксона в таком состоянии кроме того, что он чаровал, завораживал своей готической атмосферой. Ёсан попытался уловить хоть какой-то смысл в строчках, казавшихся гиперболизировано нереальными, но, это, кажется, было совершенно бесполезно, ибо смысла будто бы и не было вовсе. Был лишь какой-то странный ужас, наводимый бессмысленностью и насыщенным гитарным проигрышем. «А ты умеешь заинтриговать, Юджин», — подумал было Ёсан, закрывая глаза и полностью погружаясь в атмосферу преследования призраками и чудовищами.