Майор Гром: Особо опасна

Жарко, скрипит на зубах песок, пыль набивается в глотку, горло пересохло. Волкова смотрит внимательно — пока всё чисто, на горизонте белеющее небо сливается с унылым ландшафтом пустыни. Пить хочется, да так, что язык к нëбу прилипает от сухости во рту, в горле першит, и раскалённый воздух обжигает напрочь пересохшую носоглотку. Муха суëт флягу. — Глотни, прополощи рот, — советует она. — Твоя где? Ольга молчит. Если Муха узнает, что остатками своей порции Волкова поступилась, вливая последние капли в бредящую Ладу, хотя ту уже не спасти — врежет. Потому что Зелень — всё. А Волкова живая, и все ресурсы — живым. Им, ещё способным действовать, окружённым поехавшими религиозными фанатиками, вооружëнными до зубов, под палящим солнцем, в пустыне. Ладу Волче отпустить не могла. Глаза её мутные, зелёные, уже безумные — днём бы раньше, так поехала бы в госпиталь, а теперь… — Жить захочет — выкарабкается, — сурово отрезает Муха. Ольга, упрямо сжав зубы, накладывает повязку — как умеет. Ранение у Зелëнки — херня, крупных сосудов даже не задело, недо-пулевое, так, мягкие ткани повредило, только заражение пошло. Это Волкова понимает, даже несмотря на то, что с первого курса ушла. Лишь бы дождаться вертушки. — Поварëшка, давай, заканчивай в сестру милосердия играться. Не академия. Волкова не отвечает, спорить с командиром не положено. Только она сердце своё в клетку запирает, чтобы вернуться живой. Сломанной? Да. Не сломанной из пекла не выйти. Избитой, израненной, травмированной, но живой. Ей есть, к кому вернуться, даже если он — рыжий лисëнок с голубыми глазами — уже её не ждëт. На её месте Серëжа поступил бы точно так же. Только Серëжа не оказался бы на её месте вовсе. Оля делает большой глоток, полощет рот, как велено, тёплая вода льëтся в пустой желудок, заставляя его болезненно съëжиться. Полный пиздец. Они в полном дерьме. — Оставь себе, — командует Муха, когда Волкова протягивает флягу обратно. А потом всё смешивается, выжженная земля, песок, кровь, люди — хотя какие они люди, они твари, твари, твари, твердит себе Ольга, отстреливаясь, и Муху, как назло, не видно, но Муха на то и Муха, что летает, будто крылья есть. Волкову накрывает дежавю. Это всё уже было, и миссия эта была, и отстреливались они тогда долго и муторно, и глоток воды тот она израсходовала, плеснув на платок и обработав ранение наскоро, и до стоянки они добрались к ночи только… Всё это уже было, только в этот раз всё идёт не по плану: кровь, порох, свинец, дуло смотрит в лицо, как у Кровостока было, типа, «пара Макаровых смотрела в мою сторону, как глаза матери, когда её отпевали», и… Ольга тихонько скулит, сворачиваясь в кровати, слепо тыкаясь лицом во что попало: в мягкий плед, в подушку, в собственное колено, пока не понимает — она дома. Пить ей нельзя. Напрочь. От этого становится только хуже. Спала Волкова от силы пару часов, но после кошмаров уснуть не получается никогда. Она решительно встаёт, натягивает большие наушники, включая какую-то попсу из нулевых, и идёт на кухню. Первое, что нужно с хорошего такого похмелья — сожрать солянки. Или доширак. Или том ям. В этот раз выбор падает на последний, потому что лапши в доме нет, возиться с первым вариантом откровенно не хочется, а доставка всегда к её услугам. Обнимаясь с бутылкой Ессентуков, Ольга выпивает аспирин, сорбент и янтарную кислоту. Курьер приезжает через полчаса, хотя на микроволновке светится 5:47. Волкова впихивает сонному киргизскому мальчишке крупную купюру, отмахиваясь от сдачи, и припадает к стаканчику с супом, едва дойдя до кухни. В такие минуты Оле как никогда нужно чувствовать, что она не в пустыне: доставка, машины, шумящие за распахнутым окном, ледяной и сырой питерский ветер, кричащая в наушниках музыка, всё, что угодно — лишь бы понимать, что всё закончилось, и она дома. Волкова часто отмахивается от Серёжи, который пытается объяснить ей, что такое посттравматическое расстройство: у неё его нет. Она не боится ни выстрелов, ни запахов, ни толп, ни даже бородатых мужчин, упорно пытающихся впихнуть ей газету Ас-Салам. Она не прокручивает в голове сцены из прошлого, и даже после таких кошмаров успокаивается быстро. Когда она доедает последнюю креветку и выбрасывает стаканчик в мусорное ведро, у неё даже не трясутся руки. Зарядкой Ольга пренебрегает, вместо этого долго стоит под душем, пока Алиса подбирает ей плейлист пободрее — Louna, Анимация, Пилот, в общем-то, заходит неплохо, из ванной Волкова выходит бодрая, благоухающая ментоловым шампунем и привычным уже Black Afgano, прихватив колонку, и на работу собирается уже с привычными мыслями: прокручивает в голове расписание на понедельник, пишет эсэмэску Игорю, шнурует мартинсы, сует в уши аирподсы — ежеутренний ритуал. Вчера она проболталась Грому, что не может находиться в тишине. А он… Он не сбежал. Не оттолкнул. Выслушал. От этого хочется разреветься в очередной раз, но Волкова, садясь в машину, врубает погромче радио. Потому что на эмоции времени нет. Игорь… Игорь ей нравится. К Игорю её тянет, теперь уже не только как к мужчине — как к человеку. К мальчику, который ел невкусную запеканку из лапши, приготовленную отцом-холостяком после работы, к тому шестнадцатилетнему мальчишке, который точно знал, куда поступит, когда закончит школу, к майору, который держит своё слово, несмотря ни на что — приехал к ней после работы, работы тяжëлой, неблагодарной и важной. Она загоняет машину в подземный паркинг, прикладывает палец для сканирования отпечатка — вместо пропуска, поднимается в башню. Ещё нет восьми, но Сергей уже проснулся — остаётся только надеяться, что он хотя бы спал сегодня. Хотя, судя по всему — спал. Но мало. — Ну, здравствуй, Серёж, — хмыкает Волкова. Разумовский испуганно вскидывает рыжую голову и тут же расслабленно улыбается, узнавая. — Как… Вечер? — интересуется он, отставляя ноутбук на кофейный столик. — Ты какая-то напряжëнная. — Прекрасно, — сухо отмечает Ольга, усаживаясь рядом. — Сегодня опять… Это. — Сны? — понимающе переспрашивает Сергей. — Может… Ещё выходной? Я правда совсем тебя загонял. Волкова качает головой. Что-что, а выходной ей точно не нужен. Когда это произошло в первый раз, она ещё не работала на Разумовского: была не в состоянии, бродила по Питеру потерянной тенью, пыталась понять, как здесь всё теперь устроено. Училась жить заново. Ольге казалось, что она очнулась после долгой болезни, комы с галлюцинациями, до того далëкими и нереальными казались события последних семи лет, а Питер… Питер был, на самом-то деле, всё тот же, серая, давящая громада, простор Невы, черно-белое кино, особенно после яркого солнца, синего неба и рыжих песков, разве что кафешки поменялись, и в квартире на Рубинштейна поселились затхлость, пыль и тараканы: на первом этаже открылся новомодный ресторан. И ведь она любит этот город. Она была здесь счастлива: совсем юная, но уже битая жизнью, восемнадцатилетняя курсантка, у которой из семьи — только рыжий названный брат, и ведь тогда всё казалось таким правильным, честным и неподдельным, как в первый Новый год после детского дома, когда они пили шампанское на Дворцовой. Первый кошмар она прокручивала в голове долго. Никак не получалось уложить в голове, где же она сейчас. Именно тогда Разум нашёл ей лучшего в городе психотерапевта со специализацией на ПТСР и каким-то чудом оттащил на приëм. А после Волкова и сама поняла, что делать: загрузила себя так, что выдохнуть было некогда, да так и жила. — Я перенëс визит в Радугу, помнишь, я говорил вчера, — словно извиняясь, произносит Серый. — Но если не хочешь, можешь не… — Я поеду, — отрезает Волкова. Потому что для Серёжи это важно. А Серёжа важен для неё. У неё нет никого ближе и важнее. За окном серые предрассветные сумерки сменяются на такой же серый день. Время раскручивается тугой пружиной: информационный отдел приносит данные по кандидатке на должность менеджера по подбору персонала, Волкова ставит резолюцию — девочка абсолютно «чистая», проверку службы безопасности прошла успешно, теперь главное, чтобы работу свою выполняла толково, а то её предшественница пропустила судимого по 228 кодера, потом — какая-то сверхважная встреча, на которой Ольга с интересом рассматривает Ботичелли, пока очередной инвестор пытается продавить Серёжу на свои условия — разумеется, безуспешно, между делом зубоскалит с Тëмой, пересказывая историю с ночными звонками, потом сбор, дорога… Волкова вспоминает, как приехала в «Радугу» в первый раз после выпуска, в 2018, и всё, что было до этого. Как стояла в госпитале у окна, натянув на себя своё же гражданское и обнаружив, что джинсы еле-еле держатся на ремне, как звонила Разумовскому, даже не надеясь, что он ответит, но дозвонилась. Как хмурый мужчина в форме с нашивкой «Вместе» окинул её каким-то понимающим взглядом и впихнул в руки ключи от дорогой тачки, как стояла, высохшая, что вобла, загоревшая в чëрное, с полупустой сумкой на плече, в конторе, получая расчёт, и вместо того, чтобы смотреть на столь вожделенные когда-то купюры, как в детском доме смотрела на ёлку — огромными, слезящимися от причастности к чуду глазами — сухо и бесстрастно пересчитывала пачки, убирая в свою же потрëпанную тощую сумку. Деньги жгли руки. Деньги казались теперь яркими рыжими бумажками, которые не окупали того, что всё светлое в её душе отныне было перечëркнуто войной, болью, чужими смертями, смазано, размыто, вытерто, вычеркнуто, выжжено. Возвращаться с войны страшно и больно. Ты никогда не возвращаешься до конца, носишь с собой этот камень на сердце, каждый «груз 200» становится твоей ношей. И прячешь, прячешь, прячешь — сердце, душу, себя настоящего ото всех, натягиваешь маску прежнего, хотя прежним ты не будешь, и все вокруг это знают. Деньги служили напоминанием о том, что случилось. Деньги пахли кровью. Деньги хотелось потратить как можно быстрее, и Ольга купила новую квартиру, но даже после этого осталось полтора миллиона, которые не представлялось возможным потратить. И тогда Волкова приехала туда, где всё начиналось: в «Радугу». И в этот момент всё стало правильно, будто замкнулась петля, и нашлась дорога дальше. Ольга не может вот так, как Серёжа — публично, с пафосными благодарностями. Она и тогда не могла, расплакалась, уткнувшись лицом в плечо своей же бывшей воспитательницы. Это потом до Волковой дошло, что можно было же проще, переводом, не светя лицом — но тогда, в момент, когда она чувствовала, что застыла в вакууме, не в силах ни двигаться вверх, ни сделать себе ещё хуже, что-то привело её именно сюда. Поговорить с Татьяной Михайловной. Посидеть на пляже, заслонившись от внезапного для Петербурга солнца тëмными очками и подставив лицо промозглому ветру. Поболтать с местной девчонкой лет шести, услышав лекцию о вреде курения и вопрос, собирается ли она забрать кого-нибудь домой, а то их с братом сразу двое, спросить, висит ли в спальне девочек до сих пор репродукция Алëнушки Васнецова. Привело не домой, нет — её дом не на Рубинштейна, не в «Радуге», не в новехонькой квартире на Васильевском: её дом — это Серëжа и всё, что с ним связано. Девушка едва заметно улыбается, когда Лизавета, та самая, что первая подошла к ней, бежит обнять Ольгу, и та поднимает её на руки, утыкаясь носом в русую макушку. Разумовский смотрит по-доброму насмешливо, даже немного ревниво, будто маленькая Макарова может занять его место. Волкова так и ходит — за руку с первоклассницей Лизой, без умолку рассказывающей о школе, понимающе переглядываясь с её старшим братом. Серёжа знает, что его подруга уже что-то решила, и даже догадывается, что именно. Он не выделяет никого из детей, а Ольга привязана именно к Макаровым. — А мы тут, кстати, маленькую выставку организовать решили, — рассказывает женщина с необычным именем Венера Ленинидовна, новый директор детдома — старый, которого застали Серёжа и Оля, погиб при пожаре в собственной квартире. — Нашли ваши детские фотографии, тетрадки… Как вы думаете? Стóит? Разумовский смущается, даже едва заметно краснеет. Волче кивает головой: — Показывайте. Они долго смотрят фотографии: почти на всех они рядом, темноволосый татарчонок Оля и рыжий, белокожий Сергей. Окончание четвëртого класса, линейка в девятом, последний звонок, даже вальс на выпускном кто-то заснял вначале на дешëвенький плёночный фотоаппарат, а после — на такую же недорогую цифровую мыльницу. Волкова кусает нижнюю губу. Глаза жжёт, и в груди что-то давит, как будто хочется расплакаться, но уже не получается. Разумовский поднимает небесно-голубые глаза: — А вы уверены?.. Ну, я имею в виду, как будто кому-то, кроме нас, интересно на это смотреть? — Вы что, — взмахивает руками директриса. — Сергей, вы же легенда при жизни, наша гордость! И Оленька, конечно, тоже — такой интересный жизненный путь… Серый даёт «добро». *** Вечером Волкова не находит в себе сил возвращаться домой, где её никто не ждёт. От Игоря приходит пара иронично-пафосных смсок в духе «Пусть город спит спокойно, пока я работаю», и, в общем-то, Волче незачем уезжать из башни. Ольга упирается лбом в грудь Серёжи, бодается со смешной картинкой лисëнка на серо-голубой футболке. Они выглядят практически парочкой в этих нелепых пижамах: у Разума голубая с лисом, у Оли — чёрная с волчонком. Херова гора народа считает, что они трахаются. Херова гора народа думает, что своё место Волкова получила через постель миллиардера. По крайней мере, они с Разумовским забрались слишком высоко, чтобы хоть кто-то попытался им навредить только по этой причине. Наверное, единственное, что у Оли осталось от отца, помимо фамилии-отчества и затертого кулона, так это отцовский характер. Волчья верность. Всё, что Волкова умела, всё, чему научилась в детском доме — защищать Серёжу, и тогда, в далёком двухтысячном году, это стало инстинктом, рефлексом, неосознанным, крепко вшитым в тело и разум. Ольга привыкла оберегать своего лисёнка — единственное светлое, даже, наверное, яркое пятно серой детдомовской жизни. Рыжий, с необычайно светлой головой, с огромной жаждой изменить мир, находчивый, умный, даже гениальный, трудолюбивый Разум обладал лишь одним недостатком: был мишенью остальных детдомовцев, не настолько умных, не настолько идейных, не настолько талантливых, не настолько трудолюбивых и отчаянно ему завидующих. Будто уже тогда знали, что у Серёжи обязательно всё получится, а они так и канут в безвестности, будто понимали немое восхищение Оли, будто и волчьей верности, доставшейся Разумовскому, завидовали, не понимая, что это такое. До тех пор, пока эти шакалы не осмелели настолько, что напали на них обоих, Волкова и не подозревала, что Серый обязательно отплатит ей той же монетой. Пока не увидела его другим, с неизвестной, ужасающей силой бьющим обидчиков, пока сама Ольга пыталась хотя бы натянуть джинсы с выдранной в драке молнией. Её пытались изнасиловать на глазах Разумовского, и Серёжа — её слабый, робкий, тревожный Серёжа, ничего тяжелее ноутбука не поднимающий — за неё вступился. Серый не мог защитить себя, но за боль, страх и стыд его лучшей подруги детдомовцы заплатили жизнью. Волкова знает, что если в пожаре погиб кто-то, кто сделал им больно, к этому причастен Серёжа. Или не совсем Серёжа, Серёжа-с-жëлтыми-глазами, так себе не то супергерой, не то суперзлодей — убивает плохих, не трогает хороших. Ольга помнит, как не-Серëжа вытащил её за шиворот из каморки в подвале, где курили все, помнит, как откуда-то появилась бутылка керосина, как вспыхнула спичка, как захлопнулась дверь и щëлкнула задвижка… Ей не было жаль ни Гвоздя, ни Сиплого, ни Тимура. Ей не было жалко никого, кто вставал у них на пути.