Майор Гром: Особо опасна

…У неё было правило — не доверять тем,

Кто собой заслоняет свет,

И я снял с нее платье,

А под платьем бронежилет.

Сплин, «Чëрный цвет солнца»

Игорь просыпается поздно. На дежурство, к счастью, заступать только к вечеру, и можно позволить себе первый за хрен знает сколько завтрак не на бегу. Позëвывая, майор шлёпает на кухню, рассеяно шарит в холодильнике, извлекая в итоге пару яиц и чёрствую булку, ставит чайник и тянется за телефоном, пока греется сковородка. Майор Доброе утро, Волчик! 12:18

Волче

Доброе утро) Как спалось? Как лицо?

12:20

Майор В общем-то, и то, и другое весьма неплохо, но ты нарываешься на тупую шутку уровня семиклассника. 12:20

Волче

Это на какую же?

12:21

Игорь издаёт странный хрюкающий звук, пытаясь не заржать во весь голос. Майор Ну, знаешь, в духе «с лицом есть одна проблема — на нём нет тебя». 12:23 Ольга некоторое время молчит. Гром успевает нарубить булку и кинуть кубики на сковородку, взбить яйца, налить в кружку кипяток и засыпать растворимого кофе, даже подумать, что не стоило, наверное, едва знакомой женщине писать такую херню, будто подросток, терзаемый пубертатом, пока экран телефона вновь не зажигается, оповещая о новом сообщении.

Волче

Знаешь, я минут пять думала, поддержать ли шутку вопросом «к тебе или ко мне», но решила, что это перебор

Или не очень?

12:32

Мужчина чуть омлетом не давится от таких заявлений. И что, интересно, ему нужно ответить? «Перебор, ты что, совсем, я ж пошутил»? «У меня в квартире бардак и двери в туалете нет, давай в другой раз»? «Кидай адрес, я подъеду»? Почесав затылок, он, наконец, находит более-менее приемлемый вариант. По крайней мере, ему кажется вполне приемлемым такой ответ на шутку, которая зашла слишком далеко. Майор Может, для начала хотя бы поужинать или в бар сходим? 12:35

Волче

Только рада буду) Когда ты свободен?

12:35

Гром тяжело вздыхает, запихивая в себя остатки яичницы. Свободен он примерно никогда. Майор Что ты делаешь в воскресенье вечером? 12:36

Волче

Видимо, встречаюсь с тобой в Orthodox на Рубинштейна, 2. Часов в девять удобно?

12:37

Игорь в какой-то степени даже рад тому, что Волкова — настолько решительная барышня и прëт напролом. По крайней мере, не нужно ничего решать, кроме вопроса «как уйти со службы пораньше». Майор Да, подходит. Буду ждать. 12:38 *** Игорь Гром ненавидит ночные дежурства. Он всегда был человеком действия, на своих двоих весь Питер оббегал, знает каждый закоулок, каждый двор, знает истинное лицо этого города: писать бумажки не для него. Но ночные дежурства, как правило, проходят спокойно: Гром чертит схемы, разбирается с документами, перечитывает свои записи, больше похожие на роспись ручки по бумаге, в которую завернули шаверму. Нет, ну а что — записал на том, что под рукой было. Голова всё же не компьютер, всё подряд не упомнишь. Хмурый Цветков кидает ему на стол тоненькую папку. — Рычков передавал, ещё раз воспользуешься служебным положением ради того, чтобы получить информацию не по делу — а твоя звезда пленительного счастья ни по одному делу не проходит, он проверил — будешь рапорт писать. На первый раз прощается. — Передай Жене, что он может нахуй пойти и с рапортами, и с прощениями, — огрызается майор, отпивая кофе. — Что стоишь, туда же хочешь? Коллега мгновенно меняется в лице и ржëт, как вся конная полиция, вместе взятая. — Мы-то ладно, главное, вот этой, — он стучит пальцем по папке, — так не скажи. Юности честное зерцало предписывает нужду свою в благовидных выражениях предлагать, — с этими словами Константин назидательно грозит Игорю пальцем. — Ты мне вот свою нужду не предлагай, а? — отмахивается Гром. — Зерцало у него честное… Сам как-нибудь там. По коридору налево, забыл, что ли? — Чего не в духе, майор? Шава в руках замяукала? Цветков удаляется, насвистывая какой-то попсовый шлягер. Игорь отбрасывает в сторону очередной сверхважный документ из категории «бумажка, чтобы получить бумажку, дабы дали бумажку», и думает, что капитану Рычкову нужно его занести — часа в три ночи, как раз тогда, когда этот чëрт решит прилечь. Часов в одиннадцать ночи звонит весьма почтенного возраста женщина, изрядно утомлëнная музыкальными вкусами своих соседей: те, дескать, громко слушают песни с антиправительственными лозунгами запрещëнного в России исполнителя. Игоря интересует только один вопрос: какого хрена по этому поводу нужно звонить в главное управление, а не участковому. — Вы бы ещё знаете куда позвонили? — устало произносит он, потирая переносицу: от въедливой старушенции начинает болеть голова. — По вопросам-то угрозы национальной безопасности? — Так я им и звонила! — заявляет чересчур ответственная гражданка. — И дозвонилась! Только меня почему-то к вам отправили! Гром еле сдерживается, чтобы не загоготать и не послать бдительную старушку позвонить ещё куда-нибудь. Она же позвонит… — Мы зарегистрировали ваше обращение, — как можно более серьëзно отвечает он. — По факту вашего обращения будет произведена проверка. В целом, ночь в управлении идёт своим чередом: бегло просмотренное досье на Волкову, в котором не находится ничего интересного, отчëт какой-то дурацкий, дурацкие бумажки, дурацкие шутки Цветкова, с которых он сам и ржëт, дурацкий чёрный кофе, от которого колотится сердце — вроде бы растворимая бурда, а от столовой ложки на кружку, конечно, просыпаешься. Всё, как всегда. Под утро — выезд на место происшествия, труп с огнестрельным ранением. На улице ещё темно; в рыжем свете фонарей Английский проспект кажется уродливым, облупившийся двор — декорацией фильмов ужасов. У бледной до синевы девочки с собакой переписывает данные Цветков, пока Гром связывается с Прокопенко. — Оксана Дмитриевна, а ватсап у вас к номеру привязан? — шутит полицейский. — Да, привязан, — кивает девушка. Хотя, оказывается, внешность обманчива: перед ними не подросток, а справившая двадцатилетие барышня, вот Костя и увивается за ней. Игоря это раздражает, но каждый из них нарушает профессиональную этику по-своему. В конце концов, Цветков не лезет с советами, как Грому вести дела. — Завязывай кокетничать, — прикрикивает он. — На допрос приглашай. Следак является только через полчаса, помятый и заспанный, и начинается стандартная рутина: осмотр трупа, осмотр местности, поквартирный обход, выявление камер наружного наблюдения, ожидание медиков, специалиста по балистике, кинолога, криминалистов, поисковиков… Потихоньку серый ноябрьский день вступает в свои права, люди снуют туда-сюда, по-утреннему бодрая знакомая криминалистка делится с Игорем бумажным стаканчиком кофе, снова нужно отчитаться о проведении оперативно-розыскного мероприятия, после — визит по адресу проживания убитого, словом, всё привычно. Невыносимо хочется спать, но домой Гром попадает только к семи вечера, успевает лишь выпить кофе, переодеться и выехать на Рубинштейна. Ольга приходит на свидание в чёрном бадлоне и брюках. На шее — волчий клык. Длиннющая коса распущена, и тёмные волосы струятся по спине. — У моей абики была коса — седая совсем, как лунь, тоненькая, в палец толщиной, зато до колен, — делится Волкова вместо ответа на вопрос о длинных волосах. — Абики? — переспрашивает Игорь. — Бабушки, — смеётся Волкова. — Бабушка у меня была татарка, аби. Игорю внезапно становится интересно. Да и кажется ему очень личным, что Ольга ему такое рассказывает — он-то уже знает, что Волкова детдомовская. Он вообще много что знает благодаря тому, что бесстыдно воспользовался служебным положением, наводя справки — например, что красивая женщина в 2011 году подозрительно пропала со всех радаров, да так тщательно, что всплыла только в восемнадцатом году, весной. Очевидно, что если кого-то прятали настолько хорошо, в это не стоило лезть. Пара догадок у Игоря по этому поводу была, но тут, как известно, может — сама расскажет, не может — на нет и суда нет. Гром думает, что этот цепкий взгляд, эту манеру осматривать помещение, стоит хотя бы краем глаза уловить потенциально опасное движение ни с чем не перепутать. Жизнь у Ольги была ничуть не менее интересной, чем у него. А потом они много пьют и много шутят. Тупо, пошло, туалетно, черно — незатейливый юморок заставляет Волкову гоготать на весь бар, а Игоря пробивает на смех от вариаций слова «хуй», потому что они взрослые, уверенные в себе люди, и могут не стесняться этого слова. — Куда-куда ты её послал позвонить? — веселится Ольга, осушая очередной коктейль, то ли по Достоевскому, то ли по Бунину, уже и не вспомнить. — Надо Тëме рассказать, он оценит. — Тëме? — Гром морщит лоб. На ум приходит разве что мрачный бугай из Игнатовского зала. — Никифорову? — Ага, — кивает девушка, и тут же подтверждает его догадку: — У Игната тусил, я его подцепила, когда он на свободу подался. Хороший мужик, в нашей эсбэ пользы приносит немерено, хоть и уровень совсем другой — ну, ты понял. Игорю кажется, что он ревнует. Нет, понятное дело, что Волкова дружит с половиной бустеровских бойцов, но так, чтобы близко… С другой стороны, да, этот шутку оценит. Пользуясь тем, что ему принесли какую-то настойку, Гром переводит тему: расспрашивает Ольгу, почему именно этот бар, куда она любит ходить, чем занимается в свободное время — если оно вообще есть, это самое время. А после они, разгоряченные, пьяные, громкие долго курят в арке, посмеиваясь над типичными фланирующими по улице Рубинштейна: хипстерами обоих полов, вываливающимися из Макдональдса подростками, цветноволосыми молодыми людьми, обсуждающими, что на этой улице самое место геям — и в целом, ни у Игоря, ни у Волче не находится повода им возразить. — Время детское ещё, — говорит Ольга, взглянув на экран телефона. Гром слышит: «я не хочу уходить». — Может… Может, прогуляемся? — предлагает он. — Давай, — тепло улыбается Волкова. И болтают, болтают, болтают — как будто бы обо всём и ни о чëм, едва ли до анекдотов про Штирлица не доходят: снова про работу, а у меня вот сегодня, а у меня случай был, ещё в академии, про книжки, про животных, которых так и не случилось завести, про купленные в юности на Уделке диски, про старый состав Арии с легендарным Валерой, про Маврина и группу Мастер, про то, как Волче одна не ходит нигде без наушников: говорит, не может, лезет в голову всякое. Какое — не говорит. Вместо этого достаёт белую коробочку, эти, как их, аирподсы, у Юльки такие же были. Игорь поворачивает голову, чтобы ему впихнули в ухо белую капельку. Все круги разойдутся, И город окутает тьма… И тьма, пришедшая с Балтийского моря, давным-давно накрыла любимый ими город, исчезли мосты, опустилась с неба бездна, по-булгаковски пропал Петербург, великий город, осталось одно лишь Марсово поле, остались одни лишь голубые глаза, остался лишь голос Васильева, да тёплые пальцы Волковой в Игоревой руке. Влажно плещет не вставшая ещё Нева, чëрная, стылая, лижет гранит, когда они идут по набережной. Ветер бьёт в лицо. За рекой сияют огни Петропавловской крепости. — Почему направо? — зачем-то спрашивает Гром и добавляет: — Держись крепче, а то тут целое болото. А под ним лëд. Каменный весь Питер заставил встать на скользкую дорожку, видимо, вся соль осела на Думской. Игорь шутит баянисто, на правах деда, который даже во Vместе заглядывает раз в пятилетку, но Ольга ему улыбается, хоть и кривовато — это самое главное. — Просто… Направо. Не женаты вроде, чтоб налево ходить. До Литейного моста идут молча, под «Пекло» Би-2, под арийское «Крещение огнём», держась за руки. Волкова кусает губу, будто подбирает слова, но молчит до самого особняка Шереметева. — Смотри, — она указывает на противоположный берег Невы. Игорь всматривается в здания на Пироговской набережной, не понимая, что должен там увидеть. — Военмед? — Да, — кивает Ольга. — Я там училась. Да и в целом… Там моё детство прошло. Лучшая его часть. Волкова кривится, находит в кармане сигареты, закуривает. Руки у неё подрагивают. — Мать судьёй была. В Калининском районном суде работала. Идейная была, честная… Подонков каких-то судили, дело громкое было, проститутку попользовали и убили, избили, связали и на рельсы кинули. Матери и денег предлагали, и так, и этак, и угрожали, и меня пытались похитить, у школы караулили, абика за мной приходила… А у неё же — у мамы, в смысле — и имя приметное было, Феруза Рашидовна. Много в Питере таких? Ну и… Нашли в итоге. Я на выходные к аби ездила, ну и в воскресенье меня бабушка привозит, а в квартире… Ольга сглатывает, отводит взгляд, долго-долго смотрит за реку — на огни Финляндского вокзала. — Отец у двери лежал. Видимо, он кинулся наперерез, то ли защищаться пытался, то ли что, но так и погиб. Вместо лица — каша, и по ней мухи ползают, жирные такие, мясные. А мать в комнате, у телефона, даже номер, наверное, набрать не успела — у нас был такой, с диском. Некоторое время она молчит, едва слышно вздыхая — пытается справиться с дрогнувшим голосом. — Я по ним скучала очень. Мы с матерью, знаешь, гулять ходили — в Летний, в Таврический, прямо через мост шли. Особенно осенью здорово — солнце, листья жёлтые ногами разбрасываешь, а потом через Марсово в Пышечную на Конюшенной… Иногда кажется, ничего вкуснее этих пышек не было. С отцом в Лемболово ездили, он меня стрелять научил — я ж маленькая была совсем, а он по пивным банкам из пистолета… Волкова поворачивается к майору вновь, вымученно улыбается, выбрасывает хабарик. — Мама хотела, чтобы я стала врачом. А папа вообще ничего не хотел, просто любил меня, как умел. Он был военным, и я, наверное, больше хотела быть, как он… Но поступила в Кирова, чтобы, знаешь, и маме там было не стыдно в глаза посмотреть, и папу не обидеть. Но не моё это, и всё — ушла тогда, контракт подписала, и алга. Всё думала — вдруг они там сейчас спорят? Игорь молчит, согревая замёрзшие ладони Волковой в своих руках. Ольга, несмотря и на рост, и на мышцы, и на физическую форму, кажется ему невозможно хрупкой и уязвимой — именно сейчас, в момент ночной запредельной искренности, такой, когда опьянение уже спадает, и разум больше не затуманен, но пьяная словоохотливость ещё с тобой. Поддавшись внезапному порыву, Гром обнимает девушку за плечи и притягивает ближе. Волкова не отталкивает. Напротив, она обвивает его руками за пояс, утыкается лицом в грудь, будто в поиске защиты, и замирает. Пронизывающий холодный ветер приносит с собой сахарные точки снега, оседающие в её тëмных волосах. Гром неловко поглаживает девушку по спине, ощущая себя нелепым школьником-переростком, и осторожно перемещает руки на талию. Сколько они так стоят, Игорь не знает. От воды тянет сыростью. Руки без перчаток потихоньку начинают мëрзнуть, но хочется прикасаться к девушке по-настоящему, ощущая живое тепло даже через дублëнку. Внутри что-то щемит от острой нежности, от чужой боли, от откровенности — от бесстрашия, с каким была распахнута душа. Гром говорит сбивчиво, быстро: — Я поступил в университет, когда отца уже не было — он, ну, погиб на задержании… Тоже был… Он по-настоящему служил России, городу, людям. Он верил в то, что делал. И я верю. Я с детства мечтал быть, как он. В шестнадцать лет, прикинь, ночью через окно вылез, во дворе какой-то мудак девчонку… Я за ним бежал три квартала, он туда, во двор, я за ним… Мне тогда и от отца, и от дяди Феди так досталось, что полез, куда не надо, орали: «Вот поступишь, весь хоть обловись» — а я поступил. Только отца уже не было. Ольга всхлипывает — тихо-тихо, вздрагивает, и Игорь прижимает её к себе крепче. Рассказывает, рассказывает, рассказывает, пока воротник его дубленки не становится мокрым от слëз.