Regression to the Mean

Тео Рейкен видит солнце по четыре часа каждый седьмой день недели. Для жителей Дистрикта 6 это не является чем-то необычным. По крайней мере не для пожилого населения. Молодёжь и подростки, обычно работают на птицефабриках от зари до зари или, возможно, на заводах по переработке свинины и говядины. Те, кто постарше, те, кто видел достаточно солнца, чтобы быть в состоянии отказаться от него на следующие десятилетия своей жизни, прежде чем сойти в могилу, занимают более высокооплачиваемую должность с изнурительными часами работы на подземных фабриках, где цыплят забивают, общипывают, сдирают с них кожу и срезают до костей. Те, у кого есть семьи, у кого мужья и жёны работают на других небольших производствах в Дистрикте, не трудятся шесть с половиной дней в неделю. В этом отношении Тео Рейкен одинок. Как и во многих других вещах. Он поднимается со своего спального места до того, как часы пробьют пять утра. Дальше Рейкен умывается, меняет свою неудобную спальную одежду на ещё более неудобную униформу и совершает двадцатиминутный поход к входу на фабрику, который уходит вниз, вниз, вниз по водянистым туннелям в лабиринт тихо гудящих рабочих птицефабрики. В два часа у него обеденный перерыв, и в этот момент он и Джош Диаз встречаются у лестницы во втором туннеле, потому что оба знают, что его выход на свежий воздух выкроит слишком большой кусок времени из его скудного перерыва. Ребята по очереди угощают друг друга сэндвичами. Обмениваются историями о том, кого на этот раз поцарапала вздорная курица — разные имена и разный уровень уморительности, с одинаковой вонью однообразия за зубами — а потом Джош отвлекается от разговора, говоря о снах или о прочей ерунде. Тео не знает о таких вещах. Да и не может знать о таких вещах, когда его кожа не видела солнца уже шесть дней. Он заканчивает работу в семь часов и возвращается домой. Возможно, его соседи по комнате будут готовить сегодня, а может быть, это будет на нём. По воскресеньям Тео встаёт в пять и возвращается домой в час. Оставшееся время он старается потратить на то, чтобы добраться до смотровой площадки, о которой мало кто знает, за чётвертым холмом у огороженного леса. С этого места Рейкен может провести следующие четыре часа, наблюдая, как дневной свет превращается в ленивое мерцание пастельных тонов, пока внезапно не наступит закат. Резко, с угрозой, словно его преследует по небу тьма — истинный хозяин Вселенной. Иногда он подбивает из рогатки пару птиц и проводит эти часы, наблюдая за солнцем, разделывая их и поджаривая на маленьком костре в своей хижине за холмом. В другой момент повторяющиеся щелчки когтей, когда он выпускает их один за другим, чтобы использовать их заточенные острия для захвата перьев и их выщипывания, посылают его слишком быстро обратно в смрад и тусклую, гнетущую жару фабричного подполья, и он решает не охотиться в этот день. В такие дни химера ничего не ест и просто смотрит в небо, положив руки за голову, с втянутыми ногтями, тупыми и человеческими. Раз или два, а может, и несколько раз в месяц, Тео заканчивает наблюдение за закатом, превращаясь полностью — с ломотой в костях, воем в горле в болезненном состоянии очищения, которого он жаждет — в своего волка-койота и устремляясь к холмам за городом. Зная, что их склон всегда приведёт его обратно по кругу к границам дистрикта, даже прежде, чем он сможет добраться до электроизгороди. Однако всё равно продолжает идти. Всегда, когда Рейкен прихрамывает, возвращаясь домой с урчащим животом, он тратит силы, но почти улыбается и пыхтит от удовлетворения, так что изнеможение стоит того. Каждый раз это заставляет его сердце гореть намного меньше.

***

Если обычно Тео видит солнце пятьдесят два раза в год, то день жатвы — пятьдесят третий. Все предприятия закрыты на те четыре с лишним часа, которые требуются, чтобы собрать население на городской площади и устроить всю эту жуткую церемонию. Даже если бы Тео не работал с ними в своем подразделении на комбинате, он мог бы вычленить в любой толпе тех, кто работает под землей: они просто на грани дезориентации, моргают, слишком сильно шарахаются от солнечного света, потому что сегодня среда, и никто — даже работники мясных ферм на земле — не находится в это время под солнечными лучами на городской площади. Человек, который ведёт жатву в этом году, тщательно подходит к объяснению значения Игр, их правил и шансов. Этот ублюдок даже не ограничивается выпущенным Капитолием видеороликом, чествующим их последнего победителя и прошлых трибутов. Вместо этого он воодушевлённо рассуждает о чести сражаться насмерть на глазах у всего мира: противостоять и побеждать, формировать меняющие характер отношения и союзы, познавать природу выживания и смерти так, как никакой другой опыт никогда не смог бы их научить. И самое главное — предстать перед Капитолием и доказать ценность Дистрикта 6 для этой постоянно строящейся нации. Тео не обращает на это внимания. Так было каждый год. Ведущий — человек, и даже не зарегистрированный охотник. Его имя вносится в чашу не более одного раза, и он может счастливо дожить до семидесяти лет в уверенности, что его никогда не выберут в качестве трибута. Кроме того, от всей этой речи веет усталой надеждой Дистрикта 6 на то, что его когда-нибудь узнают не только как район научных экспериментов, сирот, исчезновений и тухлого мяса. Ведущий сначала выбирает имена женщин. Тео вспоминает прошлогоднюю женщину-трибута, Фатиму. Ей было за сорок, одна из единственных в этом дистрикте, кто относился к нему не с жалостью и не с отвращением. Знала, как сделать так, чтобы тушеная птица совсем не была похожа на птицу. Каким-то образом она помогала ему быть неудавшимся научным экспериментом, не представляя угрозы для жизни. Она была его старой хозяйкой. Женщина умерла на девятый день на арене от голода. В тот год Игры были спроектированы как канализация. Туннели. Подземные лабиринты. Жители шестого дистрикта знали всё о подземных ходах, но Капитолий тоже знал, что делает. Тео в какой-то своей части понимает, что Фатиму убили скорее воспоминания, чем облучение или голод. — Трейси Стюарт, — читает ведущий имя на бумажке. Когда ничего не происходит, он прочищает горло и повторяет: — Трейси Стюарт? Девушка идёт по проходу без шума. Тео нахмуривает брови, и она случайно бросает взгляд в его сторону, возможно, почувствовав движение краем глаза. На её лице мимолётно мелькает узнавание. Они провели вместе почти весь десятый класс, пока Тео не бросил школу, а потом и Трейси. Они также провели несколько часов, целуясь в коморках, но эти воспоминания были недолговечными и, честно говоря, навевали на Рейкена чувство одиночества. Он всегда подозревал, что с ней было то же самое, и именно поэтому она ничуть не расстроилась, когда он заявил, что их отношения больше не являются здоровыми. Трейси ведут дальше по проходу на сцену. Она делает это с тихим видом — не грация, не достоинство, потому что жизнь в этом районе, блять, никогда не позволит никому и дюйма таких вещей, — но достаточно её чего-то другого, чтобы вызвать бесполезную жалость у Тео или остальных зрителей, смотрящих на неё. Тео думает про себя, что он не будет против убить её на арене, если придется. Вслед за этим он задается вопросом, при каких условиях он мог бы обнаружить, что он и Трейси остались последними. У него наверняка возникнет идиотский инстинкт защитить её от остальных. В конце концов, она из его родного дистрикта. Но он, вероятно, не позволит сентиментальности забраться слишком глубоко в его грудь, чтобы заставить его защищать девушку так яростно. Если другие заберут Стюарт первыми, то тем лучше для него, так как на его руках не будет крови друга. Рейкен не знает, почему он думает об этом. Он обнаружил, что делает это каждый год, представляет себя и различные сценарии с избранницей года, если он будет следующим, чьё имя назовут. Однако у него не было такой роскоши, как возможность смотреть на сцене на незнакомую ему девушку или женщину. Каким бы Рейкен не был сиротой, подземным существом, проводящим свои единственные дневные часы в одиночестве, он все равно знакомится с людьми. Чёрт, говорит он себе, необходимо избавиться от этого. Даже неизвестно, будет ли его имя названо сегодня. — Что касается мужчины- трибута Дистрикта 6… в этом году на ежегодных Голодных играх это… Тео Рейкен. Даже ни один волос на теле Тео не удивлён. Он ждал этого семь лет. Даже тренировался в течение этих лет. Семь лет назад Тара Рейкен была убита на арене цербером, который перерезал ей горло. Тео было двенадцать лет, и он смотрел на изображение по соседскому телевизору, не отрывая глаз, потому что он обязан был стать свидетелем последних жутких мгновений своей сестры на экране. Когда никто другой не будет свидетелем, как её брат на другом конце страны. Семь лет назад тело Тары Рейкен привезли домой в коробке, и миссис Рейкен сразу же отнесла его Доктору, который жил в доме победителя на другом конце города. Она заплатила ему столько, сколько смогла собрать, чтобы пересадить мертвое сердце Тары на место слабого сердца Тео. В тот день мальчик был радостным и виноватым так, как только двенадцатилетний ребёнок может почувствовать всю сложность мира в то время. Доктор взглянул на него, увидев в горевших глазах что-то такое, что ему, возможно, понравилось, согласился на мизерную сумму и забрал Тео из рук матери. Семь лет назад Тео закрыл глаза и заснул на холодном металлическом столе, а его собственное сердце слабо стучало в груди. Спустя несколько часов он открыл глаза на том же столе, согретый своей кровью и ровным биением нового сердца сестры между его лёгкими. Это был последний раз, когда он добровольно видел свою мать. В последний раз он почувствовал, как его сердце — сердце Тары — заколотилось от страха, шока или тревоги. И поэтому никто не удивляется, и меньше всего он сам, когда слышит своё имя, произнесённое в микрофон. Пробирается сквозь толпу, которая вклинивается в него, и подчиняется Миротворцам, которые ведут его к сцене, не дрогнув своим невозмутимым выражением лица.

***

Трейси и Тео не смотрят друг на друга, когда оба стоят на сцене. Они как-то избегают смотреть друг на друга, когда их загоняют в городскую администрацию, до тех пор, пока их не запирают в маленькой комнате, и тогда внезапно становится некуда смотреть. Отчасти потому, что в этой комнате нет окон, чтобы пролить на них естественный свет. Отчасти — или, возможно, полностью — потому что тесное пространство напоминает им обоим о тех украденных часах, которые они провели, прижавшись друг к другу между уроками, когда Трейси думала, что нашла кого-то, кому не все равно, а Тео думал, что наконец-то научился заботиться. — Итак, мы делаем это, — произносит Рейкен, первым нарушая тишину. Взгляд Трейси на него тёмный и немного серьёзный. — Мне жаль, что это ты. Тео понимает, что она имеет в виду, произнося эту неуклюжую формулировку. Тем не менее, он не может не услышать правду, которую его разум склонен слышать вместо этого:Мне жаль, что именно с тобой я застряла на арене. — Не стоит, — говорит Тео. Он не отвечает на приятные извинения. Это бесполезно, а Рейкен не собирается тратить своё дыхание на бесполезные жесты. Проходит несколько минут. Засунув руки в карманы, Тео беспокойно щёлкает когтями. — В любом случае, это лучше, чем еще месяц гоняться за курами, — говорит Трейси с легкой улыбкой. Верно. Потому что через месяц они оба будут мертвы. Тео знал, что Трейси Стюарт всегда нравилась ему не просто так. В отличие от Джоша Диаза, она умеет смотреть на жизнь без беспомощности надежд и мечтаний. И это заставляет его растягивать уголки рта в почти искренней улыбке.

***

Отец Трейси входит в дверь с беззвучным плачем, и его тело сливается с телом Трейси в едином объятии, которое выглядит так, будто их можно было бы заморозить в мраморе и выставить в одном из частных музеев Капитолия, где они сказали бы: это, это идеальная картина семейной любви и самопожертвования ради общего блага Игр. Нахуй это. Тео убеждает себя, что он рад, что у него нет никого, кто мог бы войти в эту дверь и заключить его в такие художественные объятия грёбаной жестокости.

***

По какому-то молчаливому соглашению Тео и Трейси занимают места напротив друг друга у окна в одном из дневных вагонов поезда, следующего в Капитолий. Трейси положила подбородок на ладонь, поставив локоть на подоконник, и смотрит сквозь стекло на трещащие стены туннеля, проносящиеся мимо них. Тео просто прислоняет голову к окну, позволяя некомфортному року рельсов грохотать у его виска, а сам моргает, периодически открывает и закрывает глаза, наблюдая за Трейси и не обращая на неё никакого внимания. — Интересно, когда он пришлет за нами, — тихо говорит Трейси. Тео не нужно спрашивать, кто он. Сейчас, по его мнению, все остальные трибуты, должно быть, обедают со своими менторами в своих поездах, но это не относится к трибутам Дистрикта 6 и их наставнику. И никогда не было. Никто не обращается к Доктору. Это Доктор посылает за ними, и его слово окончательно. Он помнит, что в первый — и, как оказалось, в последний — раз узнал об этом с большим трудом. Ему только что исполнилось тринадцать, и он спросил Доктора, может ли он выйти на пробежку, чтобы подышать свежим воздухом после туннелей и операционных. Поскольку у него было новое сердце, и ему стало легче дышать, и… и бег был тем, что он теперь мог делать. Доктор повернул голову в маске в сторону мальчика, дыхание через респиратор было таким, что навсегда врезалось в память Тео, и он взял свою трость, поднялся с кресла и громогласно обратился к мальчику с незабываемыми словами:

Ты не владеешь своим временем, мальчик. Оно принадлежит мне.

Тесты, которые он проводил с Тео в то утро, были не менее запоминающимися, но почему-то Тео всегда больше всего помнил именно слова. Один срез скальпеля мог слиться со следующими тремя сотнями, но слова запоминались навсегда. Тео моргает глазами и слегка поворачивает голову, чтобы уделить Трейси всё своё внимание. — Ты будешь думать обо мне хуже, если я скажу, что надеюсь, мы не увидим его, пока не доберемся до Капитолия? Трейси уже качает головой. Возможно, если бы им было по пятнадцать лет и они сидели в кладовке за кабинетом уборщицы в школе, она бы подняла бровь на нехарактерное отсутствие остроты в его голосе. Но даже если они никогда не любили друг друга, знакомство с телами друг друга — их телами без шрамов, порезанными, зашитыми, полусильными — определенно помогло разрушить некоторые стены. — Тедди, я не думаю, что кто-то захочет его видеть, никогда. Точка. Трейси вздыхает и отходит от окна, когда мимо них пролетает заброшенное граффити с лозунгом «Противоположность войны — созидание». — Трейс, — произносит Рейкен через некоторое время. — Да? — Ты можешь называть меня Тео, когда мы приедем туда? Трейси бросает на него особый взгляд. Ищущий. Удивлённый. Они оба знают, что он ненавидит это имя, ненавидит то, что Тара была единственной, кто произносил его с любовью, а их мать была последней, кто произносил его с лицемерием. Тедди, по крайней мере, было чем-то, на что Тео и Трейси могли опереться, как на что-то другое, новое и менее болезненное. Немного моложе и невиннее, возможно, даже если это было лишь иллюзией на некоторое время. Образ, который Тео не желает показывать перед камерами никому другому. Потому что Рейкен знает, что у него нет ни мягкости, ни харизмы, чтобы поддержать душещипательную историю для спонсоров. Ему девятнадцать лет, он одиночка по своей воле, высокомерный засранец по обстоятельствам. Ничто не может этого изменить. И он знает, что не будет первым выбором спонсоров из списка двенадцати сверхъестественных существ, отобранных для Игр в этот раз — но лучшее, что он может сделать, это выпятить подбородок, надеть привычную маску уверенности и безжалостности, убедить кого-то там, что он без колебаний замышляет смерть каждого из своих врагов. Возможно, убедить и своих соратников, что он гораздо более опасный противник, чем есть на самом деле. — Конечно, — пробормотала Трейси в ответ на его вопрос. — А ты? — Я буду зваться просто Трейси. — Хорошо. Трейси. Её глаза смотрят прямо в его. Он не вздрагивает. Это не в его характере.

***

Доктор посылает за ними за час до того, как они должны прибыть в Капитолий. Смрад его предчувствия скатывается с его плеч и заполняет каюту, так же гнетуще, как и в прошлый раз, когда Тео вспоминал об этом. Высокая, невероятно высокая по сравнению с теми, кого Тео или Трейси видели, макушка Доктора всё ещё выступает над высокой изогнутой спинкой его кресла. Лоскуты его кожаного плаща откидываются на края сиденья. С левой стороны от него под привычным углом лежит знакомая трость из стали и орехового дерева, рукоятка которой опирается на колено. Не дожидаясь, пока Доктор повернётся или встанет, Тео уже может представить себе, как он выглядит спереди. Маска на все лицо той же причудливой формы и оттенка, что и тени в туннелях. Карманный респиратор, прикреплённый к тому месту, где должен быть рот, ребристой трубкой. Тёмная одежда, тёмные перчатки, тёмные ботинки: ни сантиметра кожи не просвечивается. Как будто шестой дистрикт когда-нибудь ещё одолжит что-нибудь своим самым замкнутым жителям. Голос, пробивающийся сквозь маску проекцией, которая заполняет все комнаты и каждую ночь эхом проникает в мозг Тео. Здесь, в присутствии Доктора, ему не девятнадцать. Ему снова двенадцать, он голоден, растерян и одинок, прикосновение последнего поцелуя матери к макушке его головы исчезает. Рейкен стоит перед человеком, который больше никогда не назовёт его по имени, а скорее как-нибудь по-другому: мальчик, химера, эксперимент или неудача. Тео всегда любит говорить первым. Это одна из немногих вещей, которые он может сделать со своим обычным статусом, чтобы командовать в комнате. Но нельзя говорить первым перед Доктором. Это может делать только Доктор. Сердцебиение Трейси, находящейся рядом с ним, учащается на несколько ударов, несмотря на все её усилия скрыть это. Тео уверен. По крайней мере, он никогда не прекращал тренироваться скрывать свой пульс и свой запах. У него есть возможность предстать перед своим бывшим хозяином с долей достоинства. Наконец, Доктор соизволил стукнуть концом трости об пол и прошелестел: — С сегодняшнего дня мы проясним одну вещь, трибуты. Вы здесь не для того, чтобы принести честь Дистрикту 6. Вы здесь не для личной выгоды и не для того, чтобы завоевать гордость для своих семей. Я знаю, что у вас их почти нет. Тео ничего не может с этим поделать. Едва уловимо, но он вздрагивает. — Я скажу вам всего один раз. От вас ожидается, что вы будете слушать и учиться. Если вы этого не сделаете, вы сами будете нести последствия этого провала на свои головы. Один из вас победит. Не питайте иллюзий по поводу дружбы друг с другом или с кем-либо ещё на арене. Один из вас победит, потому что если нет… Тео сглатывает так тихо, как только может. — … если вы провалите, я должен найти ещё молодых людей, чтобы сделать идеальных химер для следующего раза. Рейкен знает, что Трейси не может удержаться от резкого вдоха. Она была с Доктором всего несколько месяцев, но месяц или десятилетие — неважно. Доктор, его запах, ощущение его скальпеля и разрушительное запустение его операционных отягощали любого, кто попадал в его руки.

***

Тео и Трейси сопровождают обратно в свои каюты, как только Доктор отпускает их взмахом руки в перчатке. Часть Тео достаточно слаба, чтобы признать, что в тот момент, когда он входит в свою каюту и со щелчком закрывает за собой дверь, его колени сводит спазмом от облегчения, что Доктор не приказал ему оставаться на месте после ухода Трейси. Прошло более трех лет. Целых три года с того дня, когда Тео взял на себя смелость пообещать Доктору заслужить свободу, если пройдет последнее испытание. Рейкен думал, что каким-то образом нашёл способ оставить тот день позади — через бессмысленные часы работы на фабрике, через украденные моменты сплетен с Джошем и превращения в своего нечеловеческого «я», чтобы часами бежать по лесу — но сегодня, снова услышав слово «провал» в голосе, который никогда не покидал его голову, он понял, что тот день три года назад так и не закончился. Если бы не его невероятная потребность выжить, наперекор всем трудностям, которые выпадают на его долю, потому что такова его природа, он почти начал бы верить, что лучше бы ему умереть в первый же день на арене. Рейкен опускается на пол, чтобы почувствовать под ладонями текстуру плюшевого ковра. Он знает, что его когти выпущены без необходимости проверять. Когти, с которых не переставая капает кровь Донована, не совсем… Тео должен отогнать эту мысль до того, как она действительно начнётся. Он едва вышел из удушающей комнаты с Доктором и находится менее чем в дюжине футов от двери Трейси через проход. Доктор технически не является сверхъестественным существом, но Трейси — да. И он знает, что если девушка не придёт в себя, то очень скоро услышит его собственное неровное дыхание в другом конце коридора. Парень с рычанием отбрасывает все воспоминания о когтях и изрезанной плоти. Захлопывает на них челюсти и снова прячет их в своем запертом мозгу. Быстро. Жестоко. Так же он должен поступать со всем остальным, что встречается на его пути с этого дня.

***

В стеклянной башне, где Миротворцы запихивают их в апартаменты, у Тео не хватает эмоциональных сил даже ухмыльнуться над роскошью их питания. Он слышит, как Трейси язвительно комментирует нелепость её ванны. Рейкен отвечает ворчанием и пробирается в свой собственный номер, позволяя двери захлопнуться за ним. Он заходит в душ, не сняв предварительно одежду. Видимо, парень настолько выбит из колеи, что проходит целых две минуты стояния под горячими струями, прежде чем приходит осознание, что его рабочая форма всё ещё мокро прилипает к каждой клеточке его тела. Он нагибается, чтобы расстегнуть молнию и снять одежду, а затем бросает её через верх душевой кабинки. Тряпки плюхаются на пол в мокром беспорядке. Тео повернул лицо к душевой лейке, глаза закрыты и вспыхивают за веками, чтобы позволить своей нечеловеческой стороне хоть раз насладиться чем-то бездумным и дать волю чувствам. Именно так он почувствовал стук сердца Трейси у входа в ванную за несколько секунд до того, как она пересекла границу пола и открыла душевую кабинку, обдав его спину потоком морозного воздуха. Рейкен не оборачивается. Девушка знает, что он в курсе, что она там. Тео наклоняет голову в сторону и мельком видит, как она выскальзывает из рубашки на пуговицах и свободных льняных брюк, сбрасывает нижнее белье, распутывает волосы из беспорядочного подобия пучка. Он лишь слегка усмехается, почти улыбается, и это всё, что ей нужно, прежде чем она войдёт внутрь и закроет за собой дверь кабинки. Тео позволяет Трейси прижаться своим телом к его. Ей одновременно холодно и адски жарко. Возможно, это эффект канимы внутри неё, или просто результат прошедшего дня. Она проводит руками по его груди. Он ловит их своими и проводит ниже, вздрагивая от вздоха, прежде чем наконец повернуться и впиться в неё поцелуем, который не предназначен для того, чтобы выразить всё отчаяние и сердцебиения, которые он подавлял сегодня, но каким-то образом всё равно передает это. Они исследуют тела друг друга вот так, парадокс льда и пламени под струями брызг, прижимаясь спинами к кафелю и прижимая кости к неудобным углам в пространстве, потому что это они в десятом классе в тесноте чулана, дистрикта, электрозаборов и гребаных туннелей, снова и снова. Потому что только человек с этим особым видом одиночества может узнать другого человека с таким же взглядом в глазах и таким же вкусом во рту. Потому что плохие привычки — это плохие привычки, и от них труднее всего избавиться.

***

Стилисты наряжают их в тёмные тона, как темнота в туннелях, что очень кстати. Потому что Тео не думает, что смог бы выдержать вульгарные костюмы с перьями, в которые они одели прошлогодних трибутов Дистрикта 6, когда их выставляли перед камерами, как домашних птиц на аукцион. Тео и Трейси не разговаривают по дороге на ужин трибутов. Им действительно не о чем говорить, поскольку всё, что они хотели сказать, было сказано между их руками и ртами несколько часов назад. Как по сигналу, они оба напрягаются, как только входят в банкетный зал. Наблюдение за окружающей обстановкой — вторая натура для них. Это вбито в мозг Тео, нравится ему это или нет. Следя одним глазом за другими трибутами, а другим — за накрытым столом, Тео отделяется от Трейси и обходит зал по периметру, чтобы рассмотреть всех присутствующих, одновременно набирая тарелку еды для себя. Стюарт может сама за себя постоять, думает он. На самом деле, в таких делах ей лучше обходиться без него. Из них двоих у неё больше шансов продемонстрировать достаточно вежливый характер, чтобы найти себе союзников. Он не будет тем, кто остановит её. Его взгляд скользит по другим трибутам. Он задерживается на паре из Дистрикта 7: парень с солнечными светло-каштановыми волосами, очевидно, только что уложенными, короткими по бокам, но с длинным начесом на макушке, под руку с девушкой-брюнеткой, которая на несколько дюймов выше на своих высоких каблуках и выглядит так же некомфортно, как и парень. Тео наклоняет голову и наблюдает за ними. Изучает их. Лиам Данбар и Хейден Ромеро, о которых он слышал, были настоящей парой. Целуются на сцене и обнимаются в постели перед ужином. Из всех присутствующих в банкетном зале именно эти двое заставляют Тео дергаться от смутного дискомфорта в горле. Потому что они разглядывают еду, обмениваются тихими фразами, касаются спин друг друга и смотрят друг на друга расширенными глазами. Они выглядят как дети. В тот момент, когда Хейден отрывается от руки Лиама, чтобы изучить стол с фруктами, Тео незаметно перехватывает её. — Дистрикт 7, — обращается он к ней. Она застывает, хотя её не застали врасплох. Она поворачивается к нему с настороженным взглядом. — Да? — Дистрикт 6, — произносит Тео с улыбкой и не делает никакого движения, чтобы протянуть ей руку. — У меня есть имя, ты знаешь, — говорит Хейден, уже раздражаясь на него. Хорошо. Ему не нравятся люди, которых он смущает: он просто кретин, и чем быстрее кто-то это поймет и примет, тем умнее он на самом деле. — У меня тоже, — кивает Тео. Он делает намеренную паузу, как бы уступая, но всё же говорит: — Тео Рейкен. — Хейден Ромеро. Тео переходит сразу к делу. — Ты из шестого дистрикта, не так ли? Правый глаз девушки дёргается. — Как ты… Тео жестикулирует своей тарелкой на её лицо. — Твой запах отличается. Наш запах отличается. Настоящие оборотни не достаточно обучены, чтобы распознать нас, но мы всегда можем узнать друг друга. Он не упоминает, что узнал её запах, в частности, шесть лет назад, в клетках, где его и других детей держали в тени туннелей. Это неважно. — Химера- волк, — признает Хейден. — Тоже волк, — сообщает Тео. — И койот. Парень обнажает свои клыки тем особым способом, который, как он знает, достаточно нечеловечен, чтобы вызвать тревогу у незнакомца. Хейден сужает глаза. — Я тебя не узнаю. Меня держали с целой кучей детей, но я никогда не видела тебя. — Это потому, что нас было гораздо больше, чем тех, кто был в вашей камере. Ваша камера — единственная, которой удалось сбежать, и единственная, которую удалось уничтожить по дороге. Честно говоря, Тео потрясён тем, что маленькая Хейден Ромеро шестилетней давности сейчас стоит перед ним прямо и живая. Хейден сглатывает. Тео неуловимо следит взглядом за её движением. — Я и ещё одна девушка, Гвен, мы были единственными, кому удалось выбраться. Мы только успели с сестрой сесть в поезд до его отправления. Он направлялся в седьмой дистрикт, очевидно. Не то чтобы нам было важно, куда ехать, лишь бы подальше. Рейкен кивает. Он знает эту историю. Экспортные поезда начали отправлять беженцев в другие дистрикты, потому что половина города начала отравляться химической водой, вытекающей из канализации и операционных Доктора. И если трём девушкам удалось сбежать в тех же поездах, но не из-за отравления водой, а из-за совершенно другого вида отравления, что ж, проводники поезда не были теми, кто мог бы их остановить. Тео качает головой. — Мне любопытно. Твой парень знает эту часть твоей истории?. При слове «парень» сердце Хейден замирает, и не в любовном смысле, думает Рейкен. Интересно. — Мне не нравится переживать что-то заново, когда в этом нет необходимости, — коротко отвечает Ромеро. Тео тоже. — Интересно будет посмотреть, что ты придумаешь для интервью, — говорит он. — На интервью им не нужно ничего обо мне знать. О, ребёнок. — Серьёзно, — произносит Рейкен. Хейден с вызовом выпячивает подбородок. — Им не интересно знать ничего ни о ком из нас на интервью. Это просто глупые звукозаписи, которые потом будут вставлены в видео победителя. Тео прищёлкивает языком. — Вот тут ты ошибаешься. Они всегда будут что-то знать о тебе, независимо от того, позволишь ты им это или нет. Поэтому разумнее придумать свою точку зрения раньше, чем позже. — Моя точка зрения это то, что мы с Лиамом просто пытаемся выжить. Невысказанная фраза в конце — это само собой разумеющееся: никто из нас этого не заслужил. Это почти вызывает у Тео желание откровенно рассмеяться. — Не мешало бы немного доработать, — честно говорит Тео. И немного резковато. — Что, если они раскопают ту часть, где говорится, что ты химера? — Я такой же оборотень, как и все остальные. Я могу делать то же самое, что и они. — Нет, не можешь, и нет, они не поверят в это ни на секунду. — Мы, как никто другой, должны быть примером того, как победить трудности. Мы прошли через операции, превратились и выжили. Когда-то, думает Тео, у него был огонь этой девушки. Он понижает голос. — Ты не понимаешь, да? Здесь есть своя иерархия. Здесь есть охотники, обычные люди, оборотни, отступники, свиньи для убоя и только потом химеры. — Увидев спазм в горле Хейден, Рейкен усмехнулся. — Ты предательница человеческой расы, Ромеро. Твоя человечность была в твоих руках, и ты выбросила ее. Ты выбрала стать монстром, которого они ненавидят больше всего. — Но я не выби… — Не имеет значения. Их мнение в голове сильнее, чем всё, что ты можешь сказать в свою защиту. — Ладно. Я поняла. Люди никогда не увидят нас такими, какими мы видим себя, — говорит Хейден. — Но мы не так уж сильно отличаемся от оборотней. Ведь мы против охотников. — Это твой парень сказал тебе? Или ты убедила себя в этой лжи до того, как тебя выбрали на жатве? Ноздри девушки раздуваются. — Лиам, — шипит она, — никогда бы не увидел меня такой. Он никогда не относился ко мне по-другому. Тео пожимает плечами и снимает клубнику со шпажки зубами. — Легко относиться друг к другу как к равным, когда можно закрыть дверь от войны. Когда война обрушивается на тебя… у всех проявляются истинные инстинкты. — Я знаю, как Игры меняют людей. Я не дура, — проговаривает Хейден. — Да, ты не дура, — уступает Рейкен. Он окидывает её оценивающим взглядом. — Но у тебя всё ещё есть надежда. А это ещё опаснее. Её челюсть сжимается, а в боковой части лица напрягается мышца. Тео на мгновение задумывается, все ли так выглядят, те, кого пережевывает и выплёвывает шестой дистрикт. Ему также интересно, видел ли Лиам когда-нибудь такое лицо Хейден, или она тоже бессознательно играет роль равноправной под дневным светом Дистрикта 7. — Меня не вытянули на жатве. Я вызвалась добровольцем, — тихо произнесла Ромеро, запоздало корректируя его прошлый вопрос. Потому что, очевидно, надежда — слишком опасная вещь для них обоих, чтобы затрагивать её прямо сейчас. — Я знаю, — говорит Тео. Он проглатывает последний глоток кислого клубничного сока. — Вот и все. Это твоя точка зрения. Затем он разворачивается на пятках и идет к мясу, чтобы дать маленькому потерянному щенку из шестого дистрикта немного поразмыслить над этим.

***

Ему следует держаться подальше от пары из седьмого Дистрикта, он знает. Он действительно должен. Но Лиам внезапно освобождается от толпы, которая окружала его до этого момента, и Тео впервые ясно видит другого мальчика. Тень лица Лиама в свете банкетного освещения искажена пурпурным и фиолетовым, но что-то в его глазах сияет чистой голубизной — другого слова не подберешь — и мысль дразнит Тео, что он мог годами не замечать восход солнца, но сегодня он снова вспомнил, как это выглядит в оттенке глаз Данбара. Лиам не сводит взгляда с пары охотников из Дистрикта 1. Даже с такого значительного расстояния между ними Тео улавливает мгновенный запах оборотня и стук его сердца при виде Кейт Арджент и Нолана Холлоуэя, сидящих с разными оттенками самодовольства и едва сдерживаемой ярости на лицах. Рейкен вспоминает о домашней птице, которую они забивают и упаковывают дома, отправляя в коробках за сотни миль в Капитолий, и как однажды он задался вопросом, как выглядят родители из Капитолия, разрывающие новые упаковки с мясом, чтобы поджарить и подать на блюде своим детям. Тео думает, что если и можно подобрать подходящее сравнение для этого чувства, то выражение лица Лиама под торжествующей ухмылкой Кейт Арджент, точно отражает его. Лиам ускользает от Хейден и быстро идет к напиткам. Тео использует свой шанс и — пренебрегая всеми разумными и холодными доводами, потому что магнитное притяжение этого парня слишком непонятно — следует за ним. — Вызывает аллергию, не так ли? — язвит он за спиной Лиама, и тот поворачивается. Пульс учащается на долю секунды, запах меняется. Любопытно. Тео отмечает про себя, что в этой комнате, да и во всём дистрикте, с которым Рейкен хорошо знаком, нет ничего столь характерного, как запах Лиама. — Тео Рейкен, — приветствует его Лиам со вкусом кипящей обиды, и Тео тут же решает, что он ему нравится. Не настолько, чтобы согласиться на союз, ведь Тео пришел сюда совсем не за этим. Но достаточно, чтобы предложить кусочек своей остроумной мудрости, такой же, как он сунул в распоряжение Хейден. Пусть они делают с этим, что хотят, но Тео не позволит еще одной овечке, спотыкаясь, идти на смерть. Он достаточно сделал для этого в тот день три года назад с Донованом. Не просто позволил ему или повёл его. Послужил приманкой, предательством и оружием, причем одновременно. Он пошевелил когтями в карманах, уходя от Лиама после той слишком красноречивой прощальной фразы. Он не может позволить никому унюхать, что его контроль рушится. Ни Лиаму, ни, тем более, самому себе.

***

Лиам и Хейден засыпают уже за полночь, запутавшись друг в друге, когда Миротворцы наконец освобождают их от ужина и заставляют подняться на лифте в свои апартаменты. Как и в прошлый раз, они падают на кровать Хейден, по-прежнему окруженные абсурдно неудобным количеством подушек. В какой-то момент Ромеро обнаруживает, что окно, выходящее на город, на самом деле служит дисплеем для изображения, своего рода прозрачным экраном. Её костяшки пальцев нащупывают пульт дистанционного управления на тумбочке. Лиам обхватывает девушку за плечи и прижимается щекой к её животу, пока она перебирает варианты: от изображений морского побережья до красивых закатов в пустыне, от заснеженных гор до знакомых сосен, вытесняющих привычную дорогу. Последнее заставляет их обоих замереть. Лиам сжимает руки вокруг живота Хейден, и она сжимает их в ответ. — Выбери это, — бормочет Данбар. — Мне нравится. Хейден кивает и кладёт пульт обратно на тумбочку. Она поднимает руку, чтобы слегка толкнуть Лиама в плечо. — Сними свою куртку. Ты пожалеешь об этом утром. — Комфортно, — протестует он. — Да, однако завтра не будет. И ещё, свали ненадолго, потому что мне нужно вылезти из этого дурацкого болеро. Только тогда Лиам сдается и отступает. Когда они снимают пиджаки, никто из них не комментирует волну тоски по дому, которую они оба чувствуют в комнате. Лиам почти хочет попросить Хейден поменять окно на обычный вид, но не делает этого. Они снова прижимаются друг к другу, когда сняли всё, что нужно, и на этот раз Хейден обнимает Лиама обеими руками и проводит рукой по его волосам на затылке. Он издает низкое довольное урчание и зарывается лицом еще глубже в её живот. Через несколько минут они оба отключились. Только для того, чтобы проснуться, как им кажется, менее чем через три часа, от пронзительного свистка тренера Финстока в их ушах. — Твою мать! — кричит Хейден, сталкивая Лиама прямо с кровати. — Вставайте, вставайте, вставайте, тормоза. Давайте. — Финсток хлопает ладонями по их лицам. — У нас нет целого дня, детские мордашки. Вылезайте из этой нелепой гребаной одежды и найдите что-нибудь для бега. Мы идем на тренировку. Лиам только немного пришел в себя — проверяет часы на стене — в половине пятого утра. Он искоса смотрит на Финстока. У него так много вопросов. — Миротворцы ещё не позвали нас на завтрак. Или на официальную тренировку, — ворчит Данбар. — Именно, и в это время у нас есть симуляционный полигон в полном распоряжении. Вы двое хотите пройти эту чертову тренировку или нет? — Да, — пробурчала Хейден. Они с Лиамом обмениваются взглядами, оба удивляясь, как, чёрт возьми, Финсток из всех людей так бодр в это время суток. Затем они оба понимают, что вчера вечером он не ужинал и, вероятно, проспал несколько часов до возвращения Лиама и Хейден. Они вздыхают. — Возьмите кекс со столика снаружи. Выпейте немного сока. Мне плевать, что вы сделаете, просто будьте одеты и готовы выйти за дверь в пять.

***

Оказывается, как только они преодолевают первоначальную ярость и боль в костях от слишком раннего пробуждения после изнурительного дня, тишина полигона становится привлекательной. Бодрит. Посаженные здесь деревья никогда не будут пахнуть так же, как те, что растут дома под открытым небом, но если бы Лиам не знал ничего лучше, он мог бы подумать, что они бегут по естественной тропе, а не под тюрьмой почти незаметного стеклянного купола. Они делают несколько кругов, во время которых Финсток ведет себя на удивление спокойно и позволяет им разогреться, прежде чем подтолкнуть их, чтобы они начали двигаться быстрее. После двух коротких перерывов на воду начинается настоящее безумие Бобби Финстока: и Лиам и Хейден без паузы пробегают круг за кругом по трассе. — Ещё раз, — говорит Финсток, когда они огибают поворот. Лиам думает, что его глазные яблоки могут выпасть из ноздрей. — Но тренер… — Ещё раз! — рявкает он. — Ты думаешь, кто-нибудь из других трибутов остановится и переведёт дух, когда ты будешь у них в когтях? Сделайте. Это. Ещё. Раз Тренер дует в свисток и вскидывает руку перед тропой, и пронзительный звук разрывает уши Лиама. Хейден задыхается, её руки взлетают к ушам, когти инстинктивно вырываются, но она быстро приходит в себя и снова несётся, как газель. Лиам бежит за ней. Он ищет её запах, позволяя своему волку ещё на некоторое время взять на себя управление, чтобы следить за направлением девушки, пока он передвигает ноги. Однако Данбар понимает, что что-то не так, когда в пятый раз делает вдох, и его легкие спазмируются и сжимаются на вдохе. Он спотыкается, едва успевая зацепиться за кору дерева, которая царапает его ладонь, и продолжает идти и идти, но вдруг ему кажется, что он умирает. — Хейден! — задыхается парень. — Хейден… Хейд… Вся его грудь сжимается от кашля, и он не может удержаться на ногах. Лиам не знает, как ему это удаётся, но какая-то его часть, голос в затылке, который рычит в злобе на всех, кто когда-либо говорил ему, что он недостаточно хорош, толкает его чудом спуститься по тропе и вернуться туда, где его уже ждут Хейден и Финсток. Судя по ровному дыханию Ромеро и по тому, как она уже вытерла блестящие капельки пота с лица и плеч, она вернулась и отдыхает уже несколько минут. — Лиам! — восклицает девушка. Она роняет свою бутылку с водой и бросается к нему. Он понятия не имеет, как выглядит. Вероятно как полудохлый щенок с высунутым языком и затуманенным взглядом. Он знает только, что чувствует себя жалким, а от пота даже его шорты и кроссовки стали скользкими в неприятных местах, а границы его зрения сужаются. Руки Хейден опускаются на него. — Что ты сделал? — шепчет она. А потом, повернув голову в сторону Финстока, Ромеро проговорила громче: — Что ты сделал? — Расслабься. Это пройдёт минут через двадцать. Быстрее, если он выпьет свою грёбаную воду, — говорит Финсток. Он бросает бутылку Лиама с пня в их сторону. Хейден едва успевает поймать её одной рукой, потому что занята смыслом слов Тренера. — Ты издеваешься? — прокричала она. — Ты напоил его аконитом? О, думает Лиам. О, ладно. Неудивительно, что он чувствует себя так, словно скоро сойдет в могилу, и беспорядочно перебирает в голове все свои любимые эпитафии. Хейден откупоривает его бутылку с водой и прислоняет ободок к его губам. Он поперхнулся, слишком жадно пытаясь глотнуть. Хейден с шипением поднимает его голову выше на колени, чтобы Данбар случайно не захлебнулся до смерти прямо здесь, посреди тропы. — Хватит быть такой принцессой, — насмехается Финсток. — Может, у тебя и есть иммунитет к большинству штаммов волчьего аконита, у тебя и всех удачливых химерных болванов, но ему нужно выработать к нему устойчивость. На арене полно возможных таких триггеров. Если не от рук охотников, которые будут охотиться за тобой, то из-за Создателей Игр, которым, честно говоря, не нравятся чёртовы риски, когда в дело вступают оборотни. После еще нескольких глотков холодной воды Лиам с трудом хватает воздух и начинает чувствовать, как мышцы за ребрами расслабляются. Поморщившись, он поднимается с колен Хейден. — Вот что ты сделал, не так ли? — прохрипел он. Данбар дёргает подбородком в сторону свистка, висящего на шее Финстока. — Ты разрезал свисток, насыпал в него порошок волчьего духа и дунул в него на Энниса. Так ты вывел его из строя достаточно надолго, чтобы убрать его. Лиам выдаёт еще один невнятный хрип, когда полностью поднимается в сидячее положение, вздрагивая, и Хейден ободряюще сжимает его локоть. — Да, и теперь, когда это записано на плёнку, каждый другой охотник на арене будет играть что-то вроде подражателя. Я, по сути, написал для них одну из лучших пьес, — говорит Финсток. — Вы сущие глупцы, если думаете, что сможете избежать волчьего аконита на Играх. Единственный способ справиться с ним — это принять его, дышать им и продолжать идти дальше. Запомните это, вы двое: единственный выход — через него. — А если его слишком много и он не сможет двигаться? Если это парализующий вид? — Хейден пошевелила губами. — Что тогда? Спонсоры могут прислать нам противоядие? Финсток уже качает головой. — Теоретически да, но на практике такого ещё не было. Слушайте сюда, лютики. Урок номер один о волчьем аконите на арене: они не пропускают пули, потому что если вам повезёт сохранить оболочку с остатками порошка в ней, и вы найдете зажигалку, то сможете выжечь его из своего организма. — Блять, — прохрипел Лиам, уткнувшись в свои колени. — Блять, блять, блять. — Лучше достать это немедленно, — кивает ему Финсток с хищной ухмылкой. — Там будет максимум один пакет с припасами, в котором где-то зарыта зажигалка. Ингредиенты для волчьего противоядия найти слишком сложно, а варить его слишком долго, да и не хранится оно. Лучшее, что ты можешь сделать, — это запустить исцеление оборотня, и, как я уже сказал, продолжать идти. Лиам вскакивает на ноги, что является для него ошибкой номер один, учитывая, что его зрение все еще колеблется, и образ Финстока возвращается к нему, как рябь. Но ничто не может остановить рык, зарождающийся в глубине живота Данбара, не тогда, когда он уже устал, разгорячен, расстроен и просто блять хочет покончить с этим днем, потому что его собственный ментор только что отравил его волчьим аконитом. — Вам легко говорить, не так ли? — хрипит он. — Вам повезло, вам никогда не приходилось узнавать, каково это — чувствовать, что твое тело раздирают изнутри. Вы тот, кто использовал свисток, вы тот, кто разложил повсюду волчий аконит, вы тот, кто использовал этот гребаный свисток, чтобы убить всех… — Лиам, — умоляет Хейден. — Лиам Данбар игнорирует её. Последние капли аконита вытекают из его вен, и он судорожно дёргается, когда превращение выходит на передний план, и его когти оскаливаются, а клыки опускаются. Он даже не заканчивает фразу, просто позволяет оглушительному рёву прорваться сквозь него, обнажив когти всего в нескольких футах от того места, где стоит Финсток. — Ты думаешь, я этого не помню? — Финсток кричит прямо на него. На превращённого оборотня. — Думаешь, я не живу с этим каждый ёбаный день своей жизни? Я пытаюсь взять себя в руки и помочь вам, двум неудачникам, продвинуться вперёд с помощью чего-то, чему я действительно могу вас научить, а вы просто разваливаетесь и сгораете. Господи, я не ожидал ничего другого! Речь Лиама искажена из-за клыков, заполнивших его рот, но дрожь ярости в его плечах безошибочна. — Это потому, что мы всегда будем разными! Ты всегда будешь охотником, а мы — добычей! — Господи, ты слышишь себя? — Лиам, остановись, — умоляет Хейден, но он едва ли её слышит. Финсток указывает на Лиама, его глаза выглядят так же дико, как и его волосы. — Из-за этого. Именно из-за этого они видят вас грёбаными монстрами! Хочешь им понравиться? Хочешь, чтобы они поддержали тебя? Тогда не просто говори о контроле. Практикуй его. Лиам бросается на него с очередным рычанием, но на этот раз Хейден прыгает на него, обхватывает его руками, и они оба падают в пыль, кашляя. Финсток, по крайней мере, выглядит слегка потрясённым тем, что Лиам действительно собирался вцепиться ему в горло. Тем не менее, он подходит к двум волкам, скорчившимся и пыхтящим на земле, и говорит: — Послушай, парень. Я могу научить тебя всему, что знаю, и обучить тебя всему, чему ты захочешь, за отведенное нам время. Но это не имеет значения. Стоит тебе один раз потерять контроль, когда это будет иметь значение, и твоя жизнь вылетит в окно. Можешь поцеловать своих спонсоров на прощание. Клыки Лиама отступили, когти медленно втягиваются, но янтарный блеск в его глазах угасает последним. Он с трудом вырывается из хватки Хейден и садится, совершенно беспорядочно. — Мне не нужны спонсоры, — прорычал он. — Что нам нужно, так это чтобы ты научил нас стратегии. Это то, что нам нужно на арене. Финсток насмехается. — Парень, ты заблуждаешься. Без спонсоров никто не продержится и полнедели после дерьма Создателей. Игры начинаются не тогда, когда ты ступаешь на арену. Они уже начались вчера. Что-то в тяжести его тона заставляет вспомнить слова Хейден, всплывающие на поверхность памяти Лиама. Каждый момент отслеживается. Транслируется. Анализируется. Он медленно подавляет вздох поражения. — Правильно, — твердо говорит тренер. — После сегодняшней тренировки с остальными мы обсуждаем стратегии. Мы поговорим об интервью и спонсорстве. И реши свои грёбаные проблемы с гневом, парень, или для тебя и принцессы всё кончено. Он наклоняется и протягивает руку, чтобы помочь Лиаму подняться. Данбар бросает на него взгляд, отбрасывает её с рычанием и уходит по тропинке.