Happy death day

Его ладонь сейчас кажется совсем крошечной, хотя тонкие длинные пальцы надежно обхватывают руку, держат крепко и надежно. Джисон смотрит на их руки, согревающие друг друга, и чувствует укол совести: это он должен поддерживать, а не его. Но старший всегда остается оплотом надежды, не позволяющим совсем раскиснуть, даже несмотря на то, что рядом больше никого нет. – Я так больше не могу, – едва слышно произносит Джисон, и его руку крепче сжимают в ответ. – Кормят здесь и правда не очень, – слышится мягкое согласие, но совсем не с тем, о чем думает Хан, и это вызывает улыбку, побуждая легонько хлопнуть этого кота в человеческом обличии. – Эй, я вообще-то и так лежу тут страдаю. Сестра, тут происходит жестокое обращение с больными! Минхо привычно шумный, но именно это заставляет Хана рассмеяться и буквально заползти на его больничную койку, чтобы поскорее закрыть ему рот ладонью. Ли еще пару раз дергается для приличия, выражая свое искреннее возмущение, затем успокаивается, глядит на Хана и отнимает его руку от своего лица. – И что ты задумал? Взгляд у Минхо пристальный, знающий. Он всегда чувствует изменения, особенно теперь, когда ему пришлось оставаться за старшего. Перебинтованный, подключенный к капельницам, но уже не такой бледный и даже относительно бодрый, Минхо ни разу всерьез не пожаловался на свое состояние. Он мог в шутку изображать из себя страдальца, требовать приносить ему свежие фрукты или что-нибудь сладкое, аргументируя это необходимостью поскорее восстановить физические силы и психическое состояние ввиду отсутствия в больнице нормальной еды, но когда ему было по-настоящему плохо, он никого не обременял. Например, как в первую ночь после того, как военные позволили им выйти за пределы города и парни буквально на руках притащили истекающего кровью Минхо к врачам, которые подлатали его, но до самого вечера не могли привести в чувства. А когда он очнулся, уже лежа в больничной палате, тело горело от жгучей боли, хоть пулю и вытащили из плеча. А позже ему сказали, что Чонина больше нет, и это с треском поломало что-то внутри. Он не подавал виду при остальных, разве что не смог сдержать нескольких горьких слез и скорбящего выражения лица, но ночью он выл в подушку и терзал ее здоровой рукой, обезумев от бессилия и необходимости смириться с утратой. Отсутствие Чана тоже сказывалось, выбивая почву из-под ног. Три пары глаз с надеждой и мольбой смотрели на него последнюю неделю, а он ничего не мог сказать в утешение. Да, Джисон, Хёнджин и Сынмин не маленькие мальчики, которых нужно водить за ручку и следить, чтобы они не разбили коленки, но подсознательно они тянулись за советом именно к Минхо, потому что сами не имели ни малейшего понятия, как им теперь жить дальше. – Чан так и не пришел, – вместо ответа произносит Хан, усаживаясь на край койки и опуская голову. – Врал мне, а я поверил, что он правда не оставит нас. – Ничего ты не поверил, – качает головой Минхо. – А он просто говорил то, что должен был, чтобы ты, дурень, не включал режим никому не нужного геройства. Хан закусывает губу и стыдливо отводит взгляд в сторону. У его друга отлично получается вывалить всю правду сразу, не оставляя шансов на то, чтобы немного поплакаться о своей несчастной судьбе. Джисон ведь и сам понимает, что ему хотелось верить в слова Чана, чтобы снять с себя груз ответственности за то, что он сейчас здесь – в безопасности, тепле, сытый и окруженный близкими людьми, а не бродит по окропленным кровью дорогам, не зная, куда себя деть. Ему невыносимо от самой мысли, что он остался жив, когда трое его друзей погибли ужасной смертью, а тот, кто когда-то украл его сердце, пропал без вести. – Почему он не пришел? – упрямо хмурится Джисон, дергая давным-давно подаренное Чаном кольцо на указательном пальце. – Хани, – строго произносит Минхо. – Он прекрасно знает, что… болен. Джисон хмыкает. Болен? Скорее, просто мертв, хоть это и кажется невозможным. Чан продолжал ходить, разговаривать, смеяться – он выглядел точно таким же, как и всегда, если не считать одной маленькой детали в виде небьющегося сердца и самоисцеляющихся ран. Все это до сих пор в голове не укладывается. Повсюду говорят лишь о вирусе, существование которого раньше можно было представить только в кино, а вот как справляться с ним остается загадкой. – Никто не будет разбираться, военные просто пристрелят его, как только сканеры обнаружат в его крови вирус, – продолжает терпеливо объяснять Минхо. – Но они уже видели таких же, как Чан. Им ведь обещали помочь! Минхо вздыхает. Тяжело в чем-либо убедить того, кто отказывается верить в суровую реальность. – И где они сейчас? – Что? – Хан поднимает взгляд и непонимающе хлопает ресницами. – Где те, кто заразился, но не полностью потерял контроль над собой? За несколько дней, проведенных в больнице карантинной зоны, действительно появлялись зараженные, похожие на Чана. Со всеми, кто вел себя мирно, обращались точно так же, как и с остальными выжившими, вот только со временем они исчезали из поля зрения. Военные уводили их к опечатанным дверям, рассказывая сказки о том, что им требуется особая помощь, но никто так и не возвращался после того, как уходил по длинному коридору из белого пластика в сопровождении разодетых в объемные защитные костюмы медиков. Возможно, из всех этих людей делали подопытных в попытке разработать антидот. Возможно, их просто устраняли, как угрозу. Оба варианта Джисона не устраивают. Ему чертовски не хватает рядом Чана, но если за пределами карантинной зоны он хотя бы остается жив, то так немного спокойнее. Вопрос лишь в том, а жив ли он еще? Его мобильный вне зоны доступа, хотя это ничего не значит, потому как связь принудительно обрубили по всему городу, чтобы не распространять панику на ближайшие поселения, не говоря уже о том, чтобы новость разнеслась, подобно вирусу, по самому Сеулу. У Джисона связь отрубилась спустя несколько часов после попадания в безопасную зону, ему позволили лишь короткий звонок семье, чтобы убедиться: с ними все в порядке. Зараза и правда пока не вышла за пределы оцепленных районов. – Хёнджину стало хуже, ты вообще в курсе? Хан хмурится. – Что ты имеешь в виду? – То, что ты, кажется, совсем забыл о его существовании, – говорит Минхо. Его тон не звучит осуждающе, но во взгляде читается явное неодобрение. – Я видел его последние рисунки. Ему чертовски паршиво, только вот его парень ничего не замечает. Джисон чувствует укол совести. С того самого момента, как их жизнь превратилась в ад, он думал о ком угодно, кроме Хёнджина. Вовсе не потому что не волновался за него, а потому что казалось таким естественным то, что он всегда рядом. В идеальном мире Хана не могло быть иначе: в трудную минуту прохладная рука художника всегда обхватывает его ладонь и дарует спокойствие, уносит все плохие мысли прочь. А что сделал для него сам Хан? Пустые признания, противоречащие мыслям и действиям. Сердце разрывается между прошлым и настоящим, а будущее теперь кажется чем-то невозможным. Правильных решений мозг не находит. Что бы Джисон не делал, все каждый раз идет наперекосяк. – Он ведь тоже потерял их, мы все чувствуем себя одинаково. Разница лишь в том, что сейчас он теряет и тебя. – Умеешь же ты пробуждать чувство вины, – устало вздыхает Хан и проводит ладонью по лицу. – Естественно, – не отрицает Минхо и пинает его спрятанной под одеялом ногой, отчего парень едва не улетает на пол. – Иди поговори с ним. И отправь сюда Сынмина. – Чтобы ты и его отпинал? – интересуется Хан, поднимаясь и потирая бедро, а в ответ получает лишь неопределенное пожатие плечами и хитрую полуулыбку, заигравшую на чужих губах. – Вроде того. Больница, в которой им приходится кантоваться, превратилась одновременно и в их временное место жительства. Даже те, кто не сильно ранен и не нуждается в медицинской помощи, должны находиться на больничной территории, поскольку все они контактировали с зараженными и риск распространения заразы слишком велик до того момента, как ученые не будут полностью уверены в механизме инфицирования. Их палата, частично превращенная в комнату для проживания, рассчитана на двоих, но пока Минхо находится в отделении интенсивной терапии, они живут втроем – Хан, Хёнджин и Сынмин. Последний объяснил это тем, что не желает жить с кем-то посторонним и оставит парней вдвоем, как только Минхо поправится, но Хан подозревает, что Сынмин боится оставаться наедине со своими мыслями и тем горем, которое разрушительной волной захлестнуло их всех. – Хён там в ярости от того, что ты еще сегодня к нему не заглядывал, – сообщает Джисон, слегка (очень сильно) преувеличивая правду. Он непринужденно проходит в их общую палату прямиком к кровати Хёнджина и усаживаясь рядом с уткнувшимся в блокнот парнем. Кто-то из персонала любезно отдал ему этот блокнот, и теперь страницы ежедневно заполняются набросками, которых Хан, к своему стыду, и не видел толком. А стоило бы, если верить словам Минхо. – То есть у него все стабильно, – говорит Сынмин, отрывается от созерцания потолка и поднимается. Ему не нужно посылать никаких дополнительных сигналов, чтобы он знал, когда следует оставить голубков наедине. Он никогда не вмешивался в чужие отношения, не заострял внимание на них, и иногда казалось, будто он и вовсе не в курсе тайных и не очень переплетений внутри группы. Но по итогу именно Сынмин лучше, чем кто-либо другой, понимает все сложности чувств старших. Ким уходит, прихватив с тумбочки яблоко – не иначе подношение кошачьему божеству в лице Минхо. Как только дверь за ним закрывается, в палате становится слишком тихо. Не то что обычно они много шумят, больница все-таки не то место, где можно разгуляться, но Сынмин будто бы унес вместе с собой все звуки мира. Хан украдкой поглядывает на Хёнджина, но тот упорно отгораживается от реального мира своими рисунками. – Эй, – осторожно зовет Джисон. Ответа не следует. Только карандаш продолжает скрести по бумаге. Хан кладет ладонь на чужую ногу, легонько сжимая ее. – Послушай… – Сбежим ночью? Вопрос застает врасплох. Он звучит настолько буднично, что это ошарашивает. Джисон все еще не видит лица Хёнджина и отчего-то начинает злиться, поэтому подается вперед и отбирает блокнот. За стопкой листов, обрамленных в плотную обложку, скрывается совершенно беспристрастное выражение лица. Хёнджин даже взгляд не поднимает и не пытается вернуть обратно блокнот, только продолжает держать карандаш навесу, будто сразу же продолжит рисовать, стоит только подставить под заостренный кончик бумагу. – Что с тобой происходит? – угрюмо спрашивает Джисон, игнорируя безумное предложение. Хёнджин аккуратно откладывает карандаш на тумбочку, мягко забирает из чужих рук блокнот и отправляет его туда же, чтобы не мешался. Он садится поудобнее, если это возможно в той позе, в которой он все это время находится – скрестив ноги. Придвигается чуть ближе, берет руки Хана в свои и смотрит на парня с нежностью, приправленной грустью и тоской. Он стягивает с себя капюшон, в котором все это время пытался скрываться от всего, что его окружает. Длинные волосы сразу же приходят в беспорядок, придавая ему очаровательный домашний вид. Хан глядит на него такими большими и искренне удивленными глазами, будто впервые видит эти красивые черты лица, пухлые губы, пронзительный взгляд и эту сводящую с ума родинку под глазом. В их отношениях обычно Хан занимает ведущую роль, но в этот момент он робеет, теряется в глазах напротив и не может и слова вымолвить. Хёнджин скользит ладонью по его шее, закрывается пальцами в волосы на затылке и притягивает к себе для нежного поцелуя. Он мнет губы Джисона, не собираясь заходить слишком далеко, но эта близость вызывает такой трепет внизу живота, что его язык сам по себе пробирается внутрь чужого рта, превращая почти невинный поцелуй во влажный и страстный. Им приходится оторваться друг от друга, чтобы сделать судорожные вдохи, у обоих грудь тяжело вздымается, как после марафона. Не давая опомниться, Хёнджин покрывает лицо Хана короткими поцелуями, отчего последний закрывает глаза и отдается ощущениям. Его ладони уже ползут по бедрам Хёнджина, слегка задевают бугорок между ног и поднимаются выше, очерчивая талию, скрытую плотным слоем одежды. Губы добираются до шеи, вырывая из Хана приглушенный стон – слишком уж он чувствителен к таким поцелуям. Хёнджин поднимается чуть выше, прикусывает нежную кожу, а затем и мочку уха, отчего длинная серьга оказывается в плену и звучно перекатывается у него во рту. – Я не отпущу тебя одного, – шепчет Хёнджин на ухо. Джисон резко открывает глаза и нехотя надавливает на плечи Хвана, заставляя того чуть отстраниться. – О чем ты? – Хани, ты ведь не успокоишься, пока Чан не будет с нами, – выдыхает Хёнджин обреченно, хоть и продолжает с нежностью рассматривать своего парня, поглаживая его то тут, то там, и больше всего на свете желая просто отдаться порыву, забыть обо всех проблемах и остаться в том моменте, в котором они оба будут всегда счастливы друг с другом. – Рано или поздно ты выкинешь что-то безумное, как уже делал. – От упоминания о том случае, когда он решил отвлечь на себя целую толпу мертвецов, Хану становится стыдно и немного жутко. – Я хочу быть рядом, когда ты снова решишь сыграть в самоубийцу. Хочется пошутить про то, что Хёнджину, кажется, просто хочется убедиться, что непутевый парень действительно помрет и оставит его с чистой совестью освобожденным от этих оков не самых легких отношений, но у Хана почему-то язык не поворачивается выжать сейчас что-то такое. Потому что он видит в чужом взгляде: Хёнджин не шутит. Этот парень, который кричит, как девчонка, во время страшных квестов и в определенных обстоятельствах может испугаться даже собственной тени, готов добровольно вернуться в ад, из которого они с таким трудом смогли вырваться. А причина тому то, что Хван уверен, что сердце Джисона никогда ему полностью принадлежать не будет, но это не мешает ему желать сделать этого взбалмошного мальчишку счастливым. Даже если придется каждый раз латать возникающие трещины на собственном сердце. Быть может, Хёнджин просто безнадежный романтик, но он искренне уверен в том, что раз уж влюбился так сильно в того, с кем когда-то враждовал, то уже не сможет передать свои чувства. Даже удивительно, как от взаимной ненависти в начале совместного творческого пути они пришли к тому, что есть между ними сейчас. – Ты же помнишь, что я говорил? – хмурится Джисон. – Ты такой врунишка, Хан Джисон, – сдержанно смеется Хёнджин, и тут же оказывается опрокинут на спину и прижат к кровати. – У тебя вообще совести нет? – шипит Джисон, и выглядит почти убедительно в своем гневе, если бы только не озорной огонек в глазах, выдающий его с потрохами. Он нависает над парнем, упираясь ладонями в матрас по обе стороны от его головы. – Если ты думаешь, что я говорил это под влиянием момента, то у меня для тебя плохие новости. Хан приближается, сокращая расстояние между ними, и дарит трепетный поцелуй, пока его бедра плавно подаются вперед, а сам он надвигающейся волной постепенно прижимается к Хёнджину, чтобы так же плавно повторить движения. Он дразнит ненавязчиво, медленно, и это заставляет голову идти кругом. – Я люблю тебя, Хван Хёнджин, – шепчет он в мягкие губы. – Скажи, что ты себе успел напридумывать, и я докажу, что ты неправ. С этими словами он забирается руками под объемую толстовку, приподнимает ее край и льнет губами к горячей коже. – Я слушаю, – напоминает Хан, добираясь языком до розового соска, чтобы обвести его влажным кончиком и засосать губами, заставляя окончательно затвердеть. – Хани... – жалобно тянет Хёнджин. Мысли уже начинают потихоньку путаться. – Что ты делаешь? А если кто-нибудь... – Ты мне так и не ответил, – перебивает его Хан и смыкает губы на втором соске, отчего Хёнджин стонет и тут же закрывает себе рот ладонью. – Что тебя беспокоит? – Я не могу... так... Ремень с щелчком оказывается расстегнут, а вслед за ним и ширинка. Джисон по-хозяйски дергает на себя штаны, приспуская их сразу вместе с бельем. Он смотрит на пока еще не совсем твердый член, но это быстро исправляется, стоит только теплой руке обхватить его, пройтись пару раз, проворачивая ладонь, и застыть у головки, массируя ее большим пальцем. – Джисон! – возмущается Хёнджин, стыдливо прикрывая глаза ладонью. – Я буду над тобой издеваться до тех пор, пока ты не ответишь на вопрос, – сообщает Хан, в подтверждение своих слов горячо выдыхая на красную и уже слегка влажную от естественной смазки головку. – Я просто... ах... – пытается собрать себя в кучу Хёнджин, а бедра уже сами пытаются толкнуться вперед, встречая сопротивление, поскольку Хан сразу же пресекает эту попытку, властно положив ладонь на выпирающую косточку и удерживая парня на месте. – Я знаю, как Чан тебе дорог, как вы... боже, Хан... – Он комкает пальцами простынь. – Вы смотрите друг на друга почти как раньше, и я не... Ах!.. Головка скрывается во рту Хана, когда он втягивает ее губами и проталкивает член поглубже, укладывая его себе на язык, которым чувствует каждую пульсирующую венку. Он делает несколько быстрых движений и выпускает его – уже полностью затвердевший и готовый к продолжению. – А я смотрю на него так же? – Хан поглаживает пальцами член, а сам устремляет потемневший от желания взгляд на Хёнджина. – Открой глаза и взгляни на меня, Джини. Хёнджин упрямо мотает головой, все еще прячась за своей рукой. И пока он такой беспомощный и податливый, Джисон пользуется моментом и окончательно сдергивает с него штаны и белье, оставляя из одежды Хвана только вздернутую вверх толстовку. – Чан для меня сейчас точно такой же хён, как для тебя, – немного хрипло произносит Хан. – Хёнджин, смотри на меня. Стальные нотки в голосе не оставляют выбора, и Хвану приходится убрать руку. Он опускает взгляд и ему тут же хочется выть от этой пытки: Хан лежит, пристроившись между его ног, смотрит вожделенно и томно, его щеки чуть покраснели, но явно не от стыда, а скорее от усердной работы. Джисон демонстративно облизывает палец, обильно смачивая его. – Я хочу найти Чана, потому что мы одна семья, – объясняет Джисон, а сам просовывает руку под зад Хёнджина, пристраиваясь меж ягодиц. – Я должен знать, что он в порядке. – Его палец обводит колечко тугих мышц и тут же проскальзывает внутрь, выбивая очередной стон. – Но так я смотрю только на тебя. – Он двигает пальцем, проталкивает его поглубже, чтобы дотянуться до заветной чувствительной точки. – Так я хочу только тебя. Хёнджин должен понимать, что Джисон не тот человек, с которым легко находиться рядом. Тревожность, вызывающая вслед за собой замкнутость и отрешенность, не позволяют Хану вовремя замечать, что происходит с теми, кто ему дорог, когда приступы обостряются. Своим молчанием он может ранить не хуже слов, сам того не желая. Правда, такое состояние в последнее время у него случалось не часто, и если бы Хёнджин вовремя включил свои мозги, то понял бы, что именно он является той причиной, что приносит настоящее счастье в жизнь Хана, одним своим присутствием окутывая его теплом и заботой, отчего все волнения сходят на нет. Хан вновь берет член в рот, в этот раз уже не собираясь прерываться, питая надежду, что его посыл был понятен. Он посасывает головку, ощущая, что с каждой секундой она становится все горячее и пульсирует сильнее. Услышав приглушенные стоны (Хёнджин уже успел подтянуть к себе подушку и уткнуться в нее лицом, чтобы не слишком шуметь), Хан расслабляет горло и насаживается на член, ощущая, как тот задевает узкие стенки, упирается в них, ритмично толкаясь вперед. Позже горло будет саднить и с голосом возникнут явные проблемы, но в ближайшее время он ему точно не понадобится. Бедра, не удерживаемые больше рукой, начинают приподниматься навстречу – сначала несмело, но чем быстрее начинает двигаться Хан, тем скорее наращивает темп Хёнджин, не в силах сопротивляться этому. В какой-то момент Хван начинает задыхаться под подушкой, поэтому отбрасывает ее в сторону и, тяжело дыша, пытается дотянуться до Джисона, чтобы судорожно сжать его волосы и потянуть вверх – своеобразный способ показать, что он уже близко к тому, чтобы кончить, поскольку все равно сейчас говорить что-либо он не в состоянии. Хан только, не глядя, перехватывает его за запястье и не позволяет оттащить себя, продолжает двигаться все быстрее, сам едва успевая хватать воздух в те короткие мгновения, когда почти освобождает парня от своей хватки, и уже спустя пару мгновений чувствует, как в горло ударяет вязкая сперма. Он проглатывает все, что сползает по стенкам горла, довольный тем, что они даже не испачкали простыни, и наконец выпускает член изо рта, одновременно с этим вытаскивая и палец, но не удерживаясь от соблазна еще пару раз обвести им по колечку мышц. Он бы с удовольствием сейчас взял Хёнджина сзади, чтобы помочь себе справиться с собственным стояком, но время не работает на них и днем к ним наверняка могут зайти в любой момент. Поэтому приходится надеяться, что его дружок, определенно истекающий от желания и оставляющий мокрое пятно на белье, потихоньку успокоится. Больничный душ тоже место не слишком уединенное, чтобы можно было позволить себе устроить разрядку чуть позже. – Если ты снова будешь дуться без объяснений, я лишу тебя этого, – сиплым голосом угрожает Джисон, подтягиваясь выше, попутно оставляя еще несколько поцелуев на животе Хёнджина. Он ложится рядом на бок, укладывая голову на плечо старшего. Парень все еще дышит часто-часто, как не бывает даже после самых энергичных репетиций. Хан на секунду приподнимается, чтобы дотянуться до края одеяла и кое-как натянуть его, чтобы прикрыть Хёнджина ниже пояса на случай, если кто-то решит зайти прямо сейчас. Он опускает ладонь ему на живот под одеялом и поглаживает в ожидании, когда сердце Хвана перестанет настолько бешено колотиться. – Нельзя решать этим все проблемы, – удрученно выдает Хёнджин, сплетая свои пальцы с пальцами Хана под одеялом. – А у нас есть проблемы? Джисон снова приподнимает голову и заглядывает во все еще затуманенные глаза Хёнджин. Тот лишь устало, но довольно выдыхает и качает головой. – Прости. Я не знал, что вообще способен на ревность. Чувствую себя идиотом. – Лидер паборачи, что с тебя взять. За свой комментарий Хан получает ощутимый толчок в плечо, отчего заваливается обратно на кровать и хохочет. – Приятно слышать, что к нам вернулись звуки радости. – Голос Сынмина звучит так внезапно, что Хёнджин ощутимо вздрагивает, а Хан едва не улетает с узкой кровати. Две пары испуганных глаз таращатся на появившегося в дверях Кима. Парень вопросительно приподнимает бровь, сканирует взглядом палату, замечает валяющиеся на полу штаны и понимающе кивает. – Благослови господь Минхо за его чуйку, – рассудительно произносит Сынмин, потому как понимает, что если бы вернулся на пять минут раньше, как изначально и планировал, то мог бы стать свидетелем того, что видеть совершенно не хотел, а задержался он только из-за Ли, который никак не хотел выпускать его руку из своих тисков. Сломать ее хотел, не иначе. – Можно рассчитывать, что через минут десять в этой палате уже все будут в одежде? Хёнджин заливается краской и по самые брови заползает под одеяло, будто это способно уменьшить стыд, который обрушивается на него. Хан только кивает, посмеиваясь в кулак до тех пор, пока Сынмин не выходит, а после – смех уже вовсю отражается от стен. Хёнджин несильно лупит Хана ладонью везде, куда дотягивается, причитая о его беспринципности и отсутствии всякого стыда. Оба успокаиваются только когда Хёнджин снова оказывается в белье и штанах, мысленно радуясь, что их хотя бы не застукали на самом интересном месте. – Джисон, – тихо произносит Хёнджин, когда они уже сидят на кровати на почтительном расстоянии друг от друга на тот случай, если их снова небезосновательно заподозрят в непотребствах. Он держит одной рукой раскрытую ладонь Хана и выводит на запястье и предплечье причудливые узоры, размышляя о том, что было было неплохо когда-нибудь попробовать использовать тело парня в качестве холста. – Я тоже говорил серьезно. Если ты решишь отправиться на поиски Чана, я с тобой. – Он поднимает на Хана взгляд, а глаза становятся немного влажными, потому что страх начинает завязываться в тугой узел в желудке, вызывая глупое желание расплакаться. – Вместе, обещаешь? Джисон поднимает его ладонь и оставляет на ней целомудренный поцелуй. – Вместе.