Happy death day

Чанбин не утруждает себя лишней проверкой, просто распахивает дверь, едва не зашибив сидящего на крыльце Чана, и выходит на улицу. Он не злится на парней, оставшихся внутри, каждый справляется со стрессом по-своему, и если разрядка сможет принести им облегчение, то он только рад за них. Опустошение, которое он сам чувствует после потери Феликса, пожалуй, может сравниться с той болью, которая охватила и Чана, когда это случилось. А, быть может, в разы сильнее. Бину следовало бы поберечь себя в память о Ликсе, его жизнь – последний подарок от этого солнечного мальчика, который столь опрометчиво бросился защищать его, не задумываясь о последствиях. А в итоге хочется только отправиться вслед за Феликсом и, возможно, тогда ему удастся попросить прощения за все, что случилось сегодня, за то, что происходило на протяжении нескольких лет, за то, что так и не принял его любовь должным образом. – Не спится? – спрашивает Чан. Он хотел было поворчать на друга за то, что тот сунулся на улицу, но разбитого вида хватило, чтобы оставить его в покое со своими нравоучениями. Чанбин отрицательно качает головой и присаживается рядом. Он смотрит на темную улицу, освещенную только парой уличных фонарей и лунным светом, особенно ярким сегодня. Мягкое свечение напоминает о том тепле и заботе, которые переполняли Феликса, заставляя делиться с окружающими своей неповторимой искренностью, и это заставляет сердце сжиматься. Он упирается локтем здоровой руки в колено и с мучительной вздохом опускает лицо на ладонь, будто в стыдливом жесте закрывая глаза. Хочется провалиться туда, где эти эмоции не смогут его достать. Не привыкший делиться внутренними терзаниями, он не может понять, куда выплеснуть эту боль, прежде никогда не испытываемую. Рука Чана – холодная даже сквозь одежду – ложится ему на спину. Лидеру и спрашивать не нужно, чтобы понимать причину такого состояния друга. Он водит ладонью вверх-вниз, успокаивает своей молчаливой поддержкой. Просто остается рядом, когда действительно нужно, не разбрасываясь пустыми словами, от которых легче не станет. – Зачем он это сделал? Голос Чанбина звучит приглушенно и сдавленно, будто он готов разрыдаться, но изо всех сил подавляет это желание. Чан думает, что ему следует все же еще разок дать волю слезам. Ему самому это сумело принести хоть какое-то временное облегчение, хотя стоит только подумать о том, что произошло, как чувство вины и беспомощности тут же придавливает тяжелым грузом. – Ты знаешь, – отвечает Чан, и ему кажется, что Бин издает тихий всхлип вместе с судорожным вздохом. Феликс любил Чанбина. Действительно любил. Той самой светлой и безвозмездной любовью, которая обычно бывает только в сказках. Он никогда не просил отвечать на его чувства, мирился с ролью близкого друга, которого еще ближе уже не подпустят. Знал, что либо шансов совсем нет, либо придется очень долго ждать, пока Чанбин сам не признает, что чувства, которые он так упорно игнорировал, точно такие же глубокие и безоговорочные. И Феликс ждал, без давления и постоянных намеков. Он заботился о Чанбине практически так же, как об остальных, только во взгляде, направленном на Со, всегда было гораздо больше нежности, чем с другими. – Как нам теперь быть? – Чанбин сердито вытирает глаза, не позволяя ни единой слезинке скатиться по щекам. Собственная беспомощность в условиях, в которые они все угодили, его раздражает и жутко злит. Еще и этот перелом... Он благодарен Сынмину за то, что тот не сказал парням всю правду. Потому что сейчас ему стыдно перед Чаном за слабость, которая едва не стоила ему жизни во второй раз. Он действительно сдался, как только до него дошло полное осознание того, что Феликса он больше никогда не увидит прежним. То, чем стал Ли, нельзя и близко назвать тем человеком, которого он знал. И это случилось исключительно по его, Бина, вине. Поэтому он готов был повторить чужой подвиг и пожертвовать собой, чтобы выиграть время для Сынмина, когда им всем пришлось разделиться. Однако у Кима на все свое мнение, поэтому он не допустил подобного – ничего не говоря, не ругаясь, только пыхтя от усердия и сосредоточенно проверяя, не стало ли хуже его и без того пострадавшей руке. Чанбин так до сих пор и не сказал ему за это спасибо. – Нужно идти к границе города, как я и говорил, – негромко отвечает Чан. – Я не об этом. Чан тяжело вздыхает и отводит взгляд. Конечно, не об этом. "Как нам всем теперь быть без Феликса?" – вот как должен был звучать вопрос. Он боится даже думать об этом, страх за жизни парней его сковывает. Все ли они смогут выжить, прежде чем добраться до безопасного места? И есть ли вообще это безопасное место? Их всех могут посчитать зараженными и оставить умирать в этом проклятом городе. Чан знает, что даже если все пройдет гладко, он не сможет пойти вместе с остальными. Они все знают, но никто не решается говорить об этом вслух, потому что совсем еще по-детски считают, что если озвучить эту мысль, она обязательно сбудется, словно какое-то древнее проклятие, но сохрани это в тайне – и тогда в сказке наступит счастливый конец. Ему хочется обнадежить Чанбина, сказать, что не все потеряно и ученые обязательно найдут лекарство. Но он молчит. Если лекарство и будет когда-либо создано, оно, вероятно, сможет помочь ему, но не вернет с того света Феликса. Потому что, в отличие от него, Феликс умер у них на глазах и вернулся неразумным чудовищем. – Как там Хан? Чанбин бросает долгий взгляд на Чана. Что-то изменилось в нем. Не в вирусе дело, нет. В его взгляде снова мелькает тот огонек, который можно было увидеть только когда он был вместе с Ханом, имел возможность обнимать его, целовать, пока стафф закрывает глаза и делает вид, будто ничего не замечает. Они были счастливы вместе, но отказались от этого ради группы. И если Джисон нашел утешение в Хёнджине, то Чан... Быть ожившим мертвецом с разрывающимся от любви сердцем должно быть невыносимо. – Кажется, ему лучше, – уклончиво отвечает Чанбин. – Думаю, ему снились кошмары. Хёнджин не отходил от него, поэтому все в порядке. – Хорошо, – выдыхает Чан. Звучит будто бы удовлетворенным этим ответом, но фальш в этой радости прослеживается. – Остальные? – Надеюсь, что у них со сном получше, чем у меня. – Чанбин вдруг замирает и прислушивается. – Ты слышишь? Чан напрягает слух, чтобы понять, о чем речь, и глаза его тут же загораются. Они оба подскакивает на ноги и оглядываются в поисках источника шума, обшаривают взглядами темное небо. "...повторяем: убедительная просьба привлечь наше внимание любыми способами..." Голос, искаженный мегафоном, звучит очень отдаленно, но вращающиеся лопасти вертолета разрезают ночную тишину. Спасатели, отправленные разыскивать выживших, ожидают знаки, которые помогут им понять, где еще остались разумные люди. И это шанс. Небольшой, но все же шанс быть замеченными. Шанс спасти парней. – Нужно на крышу, – бросает Чан, распахивая дверь. – Я подниму туда что-нибудь из инструментов, а ты найди, чем можно поджечь. – Да где же я найду... – ворчит Чанбин, но тут же влетает следом за ним в магазин, плотно прикрыв за собой дверь. В полумраке они налетают на Джисона с Хёнджином. В свете, льющемся из приоткрытой уборной, видно, насколько парни растрепанные, а глаза у обоих обалделые, зрачки расширены вовсе не от нехватки света. И у обоих немного красные – от слез, которые они все же позволили себе пустить, когда все закончилось и вместо желания осталась только пустота и боль утраты с привкусом стыда. А Чану все равно сложно смотреть на них: он не дурак, и Хана знает слишком хорошо, знает этот взгляд и растерянный вид. Но главное, что Хан действительно выглядит достаточно бодро для человека, накануне сбитого машиной. Чан хлопает его по плечу и протискивается дальше, старается не шуметь, но каждый инструмент отзывается присущим ему звуком, отчего остальные парни просыпаются. – Что происходит? – шепчет Чонин, и в голосе его сквозит ужас. Он сонно оглядывается по сторонам, боясь увидеть, что магазин заполнили живые мертвецы, но видит только копошащиеся фигуры. – Ищите зажигалку. Или спички, – говорит Чанбин, и сам бросается на поиски. – Вертолет над городом. Нужно подать сигнал, что мы здесь. Повторять дважды не приходится. Остатки сна как рукой сняло. Свет они не зажигают, чтобы не привлечь ненароком лишнее внимание с улицы, довольствуются тем, что горит в уборной. Выходит более шумно, чем хотелось бы, но они все слишком на взводе, чтобы излишне осторожничать. Спички находятся в наборе для выживания под прилавком – такие многие держат при себе из-за страха землетрясений или цунами, даже если в подобных городах никогда ничего разрушительного не происходило. Выход на крышу только снаружи, в помещении недостаточно места, чтобы разместить еще и лестницу. Чан выходит на улицу первый, проверяет переулок и только убедившись, что опасности нет, позволяет парням выйти. Он ждет, пока все вскарабкаются вверх по наружной лестнице, поскрипывающей от каждого прикосновения и выглядящей так, словно вот-вот оторвется от стены. После – передает поочередно несколько гитар наверх, и только тогда сам лезет на крышу этого скромного одноэтажного здания. – Поджигаем? – спрашивает Минхо, держа спички наготове. – Лучше дождаться, когда снова услышим вертолет. – Чан качает головой, укладывая гитары друг на друга. – Если будем слышать, значит, он где-то рядом. И значит, у нас больше шансов. И они ждут. Ждут слишком долго, чтобы понять, что нет у них никаких шансов. Они потратили слишком много времени на то, чтобы отыскать спички, затащить на крышу гитары, которые собирались спалить под сочувствующие взгляды Джисона. Иногда казалось, что он к вещам, так или иначе связанным с музыкой, относится трепетнее, чем к людям. – Давайте просто сожжем их. Станет теплее, – отрешенно предлагает Минхо, подталкивая гитарный гриф носком кроссовки. На улице поднялся ветер, ночь неприветливая и холодная, а они продолжают торчать на крыше. Вернуться вниз страшно – вдруг снова пропустят спасателей. Разделяться они тоже больше не хотят, это никогда ничего хорошего не сулит. Минхо зажигает пару спичек и бросает вниз. – Нет! – Хан реагирует запоздало, пытается поймать их в полете, но не выходит. Да и не нужно: огонь гаснет прежде чем успеет коснуться дерева. – Не будь таким безрассудным. У нас, может, больше не будет шанса. – Его и так нет. Они улетели. Если и вернутся, то нескоро. Или никогда. – Минхо смотрит на улицу. С этой крыши не видно ничего, кроме таких же приземистых магазинчиков и высоток через пару кварталов, возвышающихся в темноте. – Сколько выживших осталось в этом городе? Явно недостаточно, чтобы посылать толпу спасателей. – Минхо... – Чан пытается его притормозить, чтобы не наводил панику, но тот не слушает. – Что? Вы все думаете так же. Тлеющая спичка, упавшая прямиком внутрь одной из гитар, от легкого порыва ветра раздувает уже почти исчезнувшее пламя, потихоньку разгорается, слегка прожигая корпус. Хёнджин уныло смотрит туда, прикидывая, как бы просунуть руку и загасить едва живой огонь, когда звук вертолета появляется из ниоткуда – так резко и близко, будто он взлетел буквально в двух шагах отсюда. – Летят! Быстрее, быстрее, поджигай! – Да она лакированная, так не загорится! – Внутрь, пихай побольше! – Ну же! Они говорят одновременно, спорят, толпятся у импровизированного костра, кидают минимум половину спичек в гитару, а когда огонь все же расходится, постепенно пожирая дерево, счастливо прыгают, обнимая друг друга. Им хочется кричать, чтобы их заметили, но они все помнят, что могут быть услышаны далеко не теми, кем нужно, поэтому просто усиленно махают руками возле разгорающегося огня. Из-за его яркости им сложно что-либо разглядеть в небе, но в какой-то момент они с разочарованием замечают, что вертолет пролетает мимо. Минхо уже тянется к пока что целому грифу, чтобы со злости запустить остаток гитары вслед ослепшим ублюдкам, однако вертолет разворачивается, сделав круг, и подлетает к зданию. Сесть на крышу не может – места совсем нет, да и вокруг куча других домов и натянутых линий электропередач. Дверь открывается и из нее показывается спасатель. – Вы в порядке? – Мужчине приходится кричать из-за шума лопастей. Парни оживленно кивают. – У нас только одно место, за остальными вернемся позже! Радость, охватившая их, мгновенно сходит на нет. Вниз сбрасывают веревочную лестницу, но никто не спешит к ней подходить. – Пускай Чанбин поднимается, – нарушает молчание Сынмин. – Нет, – возмущенно говорит Со. – Да, – одергивает его Чан. – Сынмин прав. Тебе сейчас нужна помощь, как никому из нас. – Как никому?! – Чанбин, кажется, готов взорваться от нахлынувших эмоций. – А Хан? Он притворяется, что в порядке, хотя ни черта не в порядке! А ты? Чан, помощь нужна тебе! Мы должны вернуть все, как было! Он не просто кричит – несколько раз бьет кулаком Чана в грудь, несильно, но вымещая всю скопившуюся внутри злость и боль. Он готов разрыдаться, и ослабевающие удары это только подтверждают. Чан перехватывает его здоровую руку за запястье и притягивает парня к себе, заключая в объятия. Они практически никогда не обнимаются друг с другом, одаривая этими нежностями других мемберов – иногда в шутку, а иногда и не совсем. Сейчас Чанбину необходимо перестать быть опорой. Сейчас он сам нуждается в поддержке и должен понять, что не делает ничего неправильного. – Бини, послушай. – Голос старшего тихий, заглушается шумом вертолета, но он знает, что будет услышан. – Мы будем здесь. Ни шагу в сторону. Будем ждать, когда ты пинками погонишь спасателей забирать нас. Скоро все закончится, ты же сам знаешь. Парни облепляют их двоих со всех сторон, обнимают так, как делают это во время концертов, когда уже невозможно сдерживать слез любви к стэй и хочется разделить этот момент с самыми близкими людьми. Чанбин поднимает взгляд и встречается с глазами Сынмина. Самое время? – Спасибо, – одними губами, почти беззвучно произносит он. Не объясняет ничего, но Ким, кажется, все и так понимает, потому что только пожимает плечами и кивает. Похлопав друг друга по спинам, они расходятся, подгоняемые заждавшимся спасателем. – Оставайтесь на связи, – просит Чанбин. – Я напишу, как обстановка за городом. И сразу же накричу на всех, чтобы быстрее возвращались за вами. Они тепло улыбаются друг другу, зная, что Чанбин не врет. Уж кто, а он точно не перестанет настаивать на том, чтобы вертолет тут же вернулся и забрал остальных парней в безопасное место, с ним будет проще согласиться, чем выслушивать его громкий голос и настойчивые просьбы, больше похожие на приказы. Он показывает спасателю свою поврежденную руку, и тот понимает, что сам парень не поднимется. Дает ему сигнал цепляться за лестницу, и когда Чанбин выполняет поручение, его неспешно поднимают наверх, затаскивая вместе с лестницей в кабину вертолета, где сидят еще несколько перепуганных выживших: растерянный старик, глядящий в одну точку перед собой, и парочка бледных от ужаса девчонок в перепачканной кровью школьной форме. Он невольно окидывает их беглым взглядом, пытаясь понять, нет ли где ранений, но понимает, что со своим переломом выглядит куда более подозрительно для них. Он успевает еще раз выглянуть из кабины, махнув парням напоследок, прежде чем дверь захлопнется перед носом. – По крайней мере, они теперь знают, что здесь есть те, кому нужна помощь, – говорит Хёнджин, глядя вслед удаляющемуся вертолету. – Может, пошлют посудину побольше в следующий раз. Хан улыбается, глядя на него, и легонько толкает плечом, хотя с этим суждением согласен: городок хоть и небольшой, но выживших наверняка хватает, одного и даже двух вертолетов маловато для спасательной операции. Он хочет пошутить, но слова застревают в горле, когда улыбка резко исчезает с лица Хёнджина, сменяясь гримасой ужаса. В его глазах отражаются пляшущие языки еще не потухшего пламени, но видит Хан совсем не это. Он знает, что его ждет, если он повернет голову, нутром чувствует, что самые страшные опасения, невысказанные вслух, сбываются: на борту был зараженный, а спасатели никого и не думали проверять. И вопреки здравому смыслу, он поворачивается, чтобы увидеть, как вертолет дает крен, летит неровно, стремительно падает, цепляясь лопастями за линии электропередач и с оглушительным ударом обрушивается где-то среди домов, взрываясь тысячами осколков. Джисон больше ничего толком не видит и не слышит. Грудь сдавливает болью, воздух застревает где-то в глотке, не в силах протолкнуться дальше и наполнить легкие. Перед глазами все расплывается от подступающих слез. Он хватается за сердце, до побелевших костяшек сжимает пальцами ткань рубашки и падает на колени. Кто-то пытается подхватить его, но ничего не выходит. Он не может дышать. Пытается судорожно вдохнуть и не может. Только и делает что хватает воздух маленькими частыми глотками, как выброшенная на берег рыба, но этого недостаточно. Чужие крики доносятся до него словно через плотное облако сахарной ваты – он обещал купить Чанбину ее всех цветов, какие только найдет, когда они снова окажутся в парке развлечений. Так и не купил. И не будет больше никаких поездок в парк. Кто-то обхватывает его лицо ладонями, что-то кричит ему. Он не слышит голос и не видит лицо перед собой. А ему упорно повторяют: смотри на меня, дыши, Хани, пожалуйста, посмотри на меня. Он отчаянно хватается за чужую руку, сжимает запястье в безмолвной мольбе. Его взгляд наконец фокусируется на Минхо: глаза покрасневшие, в тусклом свете огня видны мокрые дорожки на его щеках, но выражение лица собранное, сдержанное, спокойное. Ли отмахивается от Хёнджина, всхлипывающего рядом и цепляющегося за его локоть, не в силах выдавить из себя и слово, но переживающего за состояние Джисона не меньше, чем все остальные. – Не мешай, – грубо одергивает его Минхо, и снова смотрит в глаза Хану. – Ты меня слышишь? Давай же, смотри на меня. Я здесь, хорошо? Я рядом. Джисон выглядит сейчас совсем как потерявшийся ребенок, которого нужно не только научить заново есть и ходить, но и дышать. И Минхо учит. Знает, как справляться с его паническими атаками, потому что всегда был рядом в такие минуты на протяжении стольких лет. Терпеливо поглаживает большими пальцами мягкие щеки, своим примером показывает, как нужно дышать: вдох, выдох, не торопись, притормози, нельзя с такой жадностью налегать на воздух. И Хан на мгновение отключается от всего мира, сосредотачивается только на мягком голосе Минхо, на его глазах, его губах, его руках, что с таким теплом согревают его, несмотря на пронизывающий ночной холод. Дыхание с трудом, но все же выравнивается, становится хрипящим, глубоким, когда кислород наконец насыщает организм. – Вот так. Хорошо. А боль в груди так и не проходит. Вместе с воздухом на него обрушивается целая лавина эмоций. Он чувствует, как по щекам ручьями начинают течь слезы, пытается сорваться с места и побежать к краю крыши, спрыгнуть и рвануть к горящим обломкам, не важно, насколько далеко они находятся. Минхо крепко удерживает его, едва ли не налету обхватив руками поперек тела. Не позволяет вырваться, теперь уже молча успокаивая истерику. Хан кричит и этот душераздирающий крик, от которого волоски встают дыбом, разносится по всей округе.