в южном парке всегда холодно

Леоноре семнадцать, когда она понимает, что родители её не любят. Никогда не любили. Они сидят в Беннигане, и на Леоноре юбка, слишком длинная и чересчур узкая в талии. Грубая ткань врезается в кожу, и девушка бесконечно ёрзает, пытаясь найти позу, в которой ей не будет больно сидеть. Мама говорит ей перестать. Говорит сесть ровно и не позориться. — Мне же больно, — возражает Леонора. — Может быть, тебе стоит похудеть, чтобы вещи тебе не давили, где не нужно? — предлагает мама, и Леонора замолкает над своей тарелкой с салатом. Зелень, помидоры, огурцы, немного свежей капусты и оливковое масло. Тошнит. Интерьер в Беннигане отвратительный, как и форма рабочего персонала в красных обтягивающих брюках и бежевых поло. С потолка свисает люстра, под жёлтым светом которой вся еда кажется в тысячу раз не аппетитней, чем она есть на самом деле. На полную мощность работают кондиционеры, играет какая-то итальянская музыка. А может, и испанская. Леонора не разбирается. Пока папа бросает красноречивые взгляды на ягодицы единственного парня среди официантов Беннигана; пока мама делает вид, что не замечает этого; пока чёртова юбка пытается убить Леонору; пока Баттерс ковыряется вилкой в скупой сотне калорий вместо нормального ужина, к ней приходит осознание. Озарение. Эврика! Родители её не любят. Родители никого не любят, кроме самих себя и картинки идеальной семьи, которой никогда не было. Бабушка и дедушка спрашивают как-то на рождество, не хотят ли Скотчи завести второго ребёнка — такого же светленького, миленького, послушного. Обязательно мальчика, ведь семье нужен наследник, а Леоноре скоро замуж, менять фамилию и рожать детишек какому-нибудь хорошему и обеспеченному парню. Баттерс хочется тогда громко фыркнуть и рассмеяться, как не смеются хорошие девочки. Её родители не спят в одной комнате уже лет десять. У папы под кроватью коллекция гей-порно, а у мамы — антидепрессанты с даркнета вперемешку с таблетками для похудения. Эврика! Эврика! Эврика! Мигает красной лампочкой над запасным выходом. Эврика. Эрика. Точно, Эрика всегда знает, что делать. Что бы сделала Эрика? Наверное, наорала бы на всех и потребовала, чтобы её любили. Требовательная и бойкая Картман. Баттерс совсем не такая. — Мне нужно в уборную, — говорит Леонора, вставая из-за стола. — Сядь и терпи, — мама комкает салфетку. Леонора не слушает и бежит к запасному выходу рядом с туалетами. Вечерний воздух Саус Парка бьёт по лёгким, как обух. Как эврика! Как осознание, что родители тебя не любят. Никогда не любили. Такое будничное, такое разрушающее осознание. Возле мусорок воняет протухшим салатом и мочой. Амбре их проклятого городишки. Она прячет покрасневшее лицо в пухлые ладони и плачет, как маленький ребёнок, которому не дали обещанный торт после супа. Она плачет, потому что она большой ребёнок, которому не дали обещанной любви после годов пыток и попыток быть идеальной дочерью. Леонора всхлипывает по-ублюдски громко, когда она понимает, что на неё кто-то смотрит. — Эм. — Эм. — Привет? Она поднимает взгляд на курящего в метре от мусорных баков парня. Это Кенни Маккормик. Баттерс его знает, потому что с ним в детстве хорошо дружила Эрика, но сейчас Картман недолюбливает его. Хотя та в принципе парней не любит и не доверяет им особо. — Привет? Кенни затягивается сигаретным дымом и смотрит на Леонору. Он её тоже знает. Они вместе ходят на английский, математику и, вроде бы, зарубежную историю. Может, ещё на что-то. Кажется, в последний раз они разговаривали лет в двенадцать, когда их случайно поставили в пару на уроке домоводства. — Ты чего плачешь? — спрашивает Маккормик. Баттерс хочется его ударить за такой тупой вопрос. Она моргает, и горячая слеза падает на её бледную ладошку. Обжигает. На Кенни отвратительные красные штанишки и бежевое поло под оранжевой паркой, слишком тонкой для холодной зимы. На его худощавую задницу пялился отец Леоноры последние двадцать минут. — Юбка давит, — говорит Баттерс не своим, слишком хриплым голосом. — Дышать трудно. — Так расстегни пуговицу. — На ней нет пуговиц. Леонора дотрагивается до грубой ткани под бирюзовым шерстяным свитером. Наверное, выглядит она сейчас ужасно с покрасневшим от слёз лицом в темноте. Возле мусорок, где ей самое место. Смешно. — Дай взглянуть, — говорит Кенни, и Баттерс делает шаг назад, к дверям ресторана. Эрика говорила, что Кенни — тот ещё бабник, который под каждую юбку заглянуть рад. Баттерс так сильно пугается, что замирает тут же. — Да не бойся ты, — Маккормик подходит ближе и задирает свитер девушки ровно до того места, где заканчивается юбка. — Я буду кричать, — предупреждает Леонора. Голос у неё всё ещё хриплый. Кенни достаёт из кармана парки нож-бабочку. — И у меня нет денег. И телефона тоже. — Господи… — Маккормик дышит на неё сигаретным дымом. — Я помочь хочу. Ты не против, если я надрежу юбку? Ну, не жалко будет? Хотя бы дышать сможешь. — Эм… ладно. Ткань трещит под лезвием ножа, когда Кенни оттягивает пояс юбки, чтобы разрезать его изнутри. Так Леонора не поранится. Зажигается единственный фонарь, и у Баттерс закладывает нос от слёз и мороза. Но дышать всё равно становится легче после нехитрых манипуляций с одеждой. Надрез совсем маленький. — Готово, — говорит Кенни и, сложив нож, убирает его обратно в карман. Он опускает свитер и отходит к своему прежнему месту, чтобы докурить. — Спасибо, — Леонора вдыхает как можно больше воздуха. — Прости, что подумала не то… мне просто показалось, что… ну знаешь. — Я что, похож на маньяка? — ухмыляется Кенни. — Нормальные люди не достают нож при разговоре. И, знаешь, вообще ножей с собой не носят. — Я живу в опасном районе и поздно возвращаюсь с работы. — Понятно, — улыбается на выдохе Баттерс. — Спасибо. — Да не за что, — Кенни гасит сигарету о пластиковый бортик мусорного бака. — Тебе бы её подшить и, если по-хорошему, резинку вставить. — Окей, — кивает. — Я, если честно, вообще не очень хорошая швея. Мама меня за это ругает вечно, но я… постараюсь. — Тогда выбрось эту долбанную юбку, — Маккормик пожимает плечами и, открывая дверь, позволяет Баттерс зайти в тёплое помещение первой. — И просто не мучай себя. Носи вещи по размеру. — Ладно… то есть… сама знаю, — так бы сказала Эрика. Леоноре кажется, что ей нужно быть чуточку больше на неё похожей. — Береги себя. — Ты тоже, — хочется что-то сказать, но ничего не приходит на ум. — Надеюсь, тебе не пригодится никогда нож… то есть… Эм. Спасибо. Баттерс — дурочка. Вечно несёт всякий бред. Но Кенни улыбается ей на прощание. Она возвращается к своему салату, а он идёт на кухню, чтобы принести блюдо за соседний столик. Чтобы папа Леоноры пожирал его взглядом, чтобы мама Леоноры этого старательно не замечала, чтобы Леонора продолжала ковыряться в своём салате. Баттерс знает, что она не доест свою порцию и пойдёт спать голодной. Баттерс знает, что родители её не любят. Знает, что они её никогда не любили и не полюбят. Знает, что у неё нет другого выхода, кроме как принять и постараться пережить всё это. Дождаться момента, когда она сможет разорвать порочный круг и сбежать так далеко, как может. Баттерс дурочка, но Баттерс многое знает. Дышать правда легче. Кенни влюбляется в неё с первого взгляда.