Когда прилетит комета

      — Солнышко.       — Ммм?       — Ты уснула.       Песчаная медленно открыла глаза и осмотрела темноту, сомкнувшуюся на чёрном неподвижной теле Вещуньи. Морозный ветер приятно трепал гребень и гладил вечно напряжённые мышцы плеч. Проснувшись, она почувствовала усталость, и лишь потом, через мгновение, до неё дошёл смысл услышанного. Солнышко вскрикнула, перевернулась и поднялась. Лапа Вещунья оказалась на её груди, густой от запахов воздух въелся в нос, и дракониха уставилась в индиговое небо.       Сердце испуганно подскочило и между двумя его ударами прокрался холодок. Солнышко подумала, что оно остановилось. Но вот оно билось дальше, как если бы ничего им не угрожало.       — Почему ты меня не разбудила?! — воскликнула Солнышко, глядя на Вещунью, вставшую спиной к падающему шару спрессованного огня и его белому, как раскалённый металл, туманному следу. Её чешуя и глаза ловили этот свет, поглощали и светились сами. Лицо Вещуньи оставалось нарочито спокойным. Она пожала плечами и ответила:       — Мне показалось, тебе это нужно.       Время выскользнуло из её когтей, как любовь Звездокрыла и нормальное детство, и Солнышко задохнулась от ужаса. Все разом навалилось на неё: чувство собственной никчёмности, страх и боль за то, что она променяла на этот сон. Затем был обжигающе горячий гнев — он тронул глаза, грудь, глотку, в которой зрел огненный выдох, и вены, в которых вскипала кровь.       Вещунья. Чертова Вещунья.       Единственным желанием было придушить её. Солнышко всегда пыталась помочь ей. Она касалась её чешуи своей, открывала, пусть и немножко, своё сердце, и все ради того, чтобы Вещунья, брошенная Звездокрылом на руинах невозможного будущего, не чувствовала себя одиноко. И вот, значит, как Вещунья ей отплатила за доброту. Все они такие. Все они платят так — дерьмом за золото.       Но Солнышко не бросилась на дракониху. Она увидела, как Вещунья испугалась, вздрогнув и отшатнувшись, и это ранило также сильно, как угодившее в бок копье. Она подумала, как эти мысли неправильны, уродливы, затем подумала о Лучик, яйце, Звездокрыле, Глине, Ореоле и Цунами, которые бросили их в последний день. И с воплем, с треском, слышным только ей, разревелась.       — Тебе показалось… что мне нужно… поспать? Теперь? — Солнышко чувствовала себя самой большой неудачницей для самой маленькой взрослой драконихи. — Это не… не смешно…       — Солнышко, — голос Вещуньи дрогнул, и она коснулась своей прохладной мягкой лапкой её щеки. — Нет, нет, я не хотела смеяться, и я просто думала, что тебе нужно поспать. Смотри, мы пока живы, смотри, комета не упала…       Солнышко громко всхлипнула и закрыла глаза, из которых ручьями шли жгучие, похожие на вынутые из костра угольки, слёзы. Вещунья сидела прямо перед ней, горя подсвеченным изнутри агатом. Прозрачный воздух и густой мрак окружали их. Намного выше мигали звезды и безмятежная луна. Солнышко снова всхлипнула, на этот раз тише. Слова Вещуньи иглой вошли в её грудь. Пока живы.       — Я тут подумала, — продолжала ночная. Зажмурилась. — Нет. Ты можешь не идти. И вообще, делай что хочешь, потому что, как мне кажется, каждое наше действие, что сон, что попытки спасти Пиррию, имеют смысл. Вообще я хочу сказать, что передумала — я хочу побыть со своим яйцом. Узнать его получше, хотя, казалось бы, как можно узнать одну лишь скорлупу?       Дыхание перехватило. Чтобы просто заполнить молчание между ними, Солнышко выдохнула:       — Я провожу тебя. И… прости.       Улыбка Вещуньи напомнила тонкий лучик утреннего света в окошке подгорной тюрьмы, высоком и маленьком, что в него едва протискивалась лапка. Бывало, засыпая в классной, она просыпалась с полоской солнца на лице, резкой, неприятной и напоминающей о начале нового дня. Только эта улыбка не слепила и не вырывала грубо из сна. Она прощала, благодарила и просила о помощи.       Солнышко глупо пялилась на неё. В животе все сжалось, как высушенный финик, и лапы ослабели. Это было что-то странное и незнакомое. Солнышко не могла подобрать название этому чувству. Наверное, оно было самым редким, просыпающимся когда наступает конец света, и в этом конце света появляется то, ради чего стоит откинуть страх и идти вперёд.       — Тогда вставай, — Вещунья взяла её за лапу и потянула на себя. — У нас много дел.

***

      Потрошитель всегда считал, что смерть ему ближе жизни. Мама растила его убийцей и умерла на его глазах. Отца он никогда не знал, вероятно, он умер много лет назад. Потрошитель стал взрослым, сильным, опасным — таким, каким хотела видеть его мать. Он убил многих, слишком многих, чтобы лицемерно заявлять: «Драконья жизнь ценнее всего!». Раз эта Драконья жизнь ничего не стоит и обрывается взмахом ножа, то и жизнь Потрошителя, по сути, обыкновенный «пшик».       Он убедился в этом, когда одна радужная бросила его, предпочтя какой-то там сломанной морской, а после он снова полюбил — другую радужную, совсем другую: веселую, жизнерадостную, и всегда белую, как песок на берегу. Объятый страстью, подхваченный морским бризом, Потрошителю казалось, что он понял, от чего жизнь так всеми ценится. Ему, правда, все ещё сложно было понять, почему тогда драконы воюют, почему существует его профессия убийцы и почему радужные и ночные так часто твердили ему «Лучше бы ты сдох!».       Её звали Кипарис, она была белой и иногда зелёной, её чешуя блестела на солнце, янтарные глаза напоминали золотые зеркала. Она была идеальной даже со своими слишком хрупкими костями и хриплым смехом. И она умерла. Её унёс мор, хотя Потрошитель думал, что это сделает болезнь костей. В тот чудовищный первый месяц драконов умерло слишком много. Старики, новорождённые, сильные и молодые, радужные, ночные, ленивцы. Мору было плевать, он убивал всех. Скорбели все выжившие, по приказу Ореолы каждый день сжигая мёртвых, и однажды не стало Кипарис. Только королева знала, кем она была для Потрошителя, и держала лапу на его плече, пока огонь поглощал мертвое тело.       Спустя годы, нося серьгу, которая напоминала бы ему о возлюбленной, став совсем другим драконом, Потрошитель смог вздохнуть спокойно. Смерть шла за ним по пятам и наконец достала. Она заберёт вместе с ним всех его друзей и подопечных, даже Цунами, о чьей неожиданной смерти он мечтал тёмными ночами, пока собирал своё разбитое сердце, даже Ореолу, которую некогда любил. Потрошитель полетел прочь от Радужного королевства, раз на жизнь времени оставалось немного, и остановился в Земляном королевстве. Сплошные темнолистные джунгли, тонущие в вязкой грязной воде, бурные реки, размытые берега, корни, торчащие из рыхлой земли да дым от домов, спрятанных слишком хорошо, чтобы Потрошитель захотел их искать. Неплохое место, чтобы встретить смерть, решил он.       Но все его планы прервала новая красная вспышка. Дракон смотрел на комету, усевшись на высоком изогнутом мысе, уложенном пышным мхом и со свисающими с клыкастого края лианами, и думал, что ждёт его по ту сторону. Клоака Ярости, предположил он. Потом небо взорвалось. Потрошитель резко поднялся и уставился в порезанное кометой вечернее полотно. Появилась новая дуга, рыже-огненная, и нечто, что её чертило, летело от земли. Потрошитель раскрыл рот. Одна мысль была глупее следующей: это либо комета наоборот, либо галлюцинации. Похоже на огненный выдох, но может ли кто-то стрелять так далеко?       Интуиция подсказала ему, что это дракон. Потрошитель хотел развернуться и уйти. Вместо этого, вытянув шею так высоко, как только было возможно, он наблюдал за полётом в небытие. Ему чудилось, будто у этого сумасшедшего глаза неестественно синие, и след из огня совсем не разыгравшееся воображение, а настоящий, идущий от крыльев и из разинутой пасти. Это могла быть Беда, если бы Глин её не изменил. С другой стороны, если бы Глин не изменил Беду, та вряд ли бросилась в неравный бой со стихийным бедствием.       И тут Потрошитель понял, что, если не узнает, Беда это или нет, уже никогда не узнает, не спросит. Наверное, глубоко в душе он никогда не хотел сидеть здесь, лелея свои горести, как сломанную лапу, потому он сорвался с края и раскрыл свои звездные крылья. Ветер был попутным, луна, его госпожа, благоволила. Он не ожидал, каким долгим окажется путь. Он летел, что было сил, и ни на дюйм не приближался к своей цели. Потрошитель поднажал, и вот, сиреневые облака обступили его, и рыжая точка задребезжала в тумане, горящем от света кометы.       Сколько осталось до столкновения? Когда он умрет?       — Эй! — закричал Потрошитель, вылетев в чистую ночь, и глаза его расширить, и крылья, подхваченные ветром, замерли. Он весь онемел, как порезанная и облитая ледяной водой плоть. Пожар охватил все небо, сделав его персиково-розовым и кроваво-красным. Космический огонь навис над Пиррией…       И Потрошитель увидел птицу-феникса из сказок, нет, дракона!       — Беда! — он догнал её и обжегся о воздух, поднятый её сильными крыльями. Под ними простиралась широкая Дельта Алмазной реки, в которой плавали звезды, и зажглись идущие от неё узкие линии вод. Нарядные деревья, завитые, как рога небесных драконов, и прямые, точно шипы на шкуре ледяных, скалы покрылись тенями. Потрошитель и видел, и чувствовал все, что происходит внизу, и он вдруг понял, насколько важен этот момент. Беда перевернулась, чтобы разглядеть своего преследователя, и оскалилась, при этом продолжая набирать высоту:       — Не мешай! Я должна… должна догнать её и уничтожить!       — Но она слишком высоко! Выше, чем ты можешь представить!..       Стало тяжело дышать. Потрошителя обдало таким морозом, что он подумал, будто кровь застыла в жилах, и холодная боль заполнила его тело. Крылья немели от слабости и летели исключительно на силе воли хозяина. Тяжело… в лёгких будто что-то застряло, не позволяя вобрать больше воздуха. Потрошитель испугался. Он не сомневался — Беда чувствует то же самое, но все равно продолжает полёт. Он думал умереть тихо, быстро. Теперь он понимал, находясь так далеко от земли и, соответсвенно, от кончины, смерть не будет лёгкой. Ему придётся ждать и мучиться, прежде чем все кончится.       — У тебя же дети, — вспомнил ночной. — Почему ты здесь, а не с ними?..       — Я спасаю их! Я спасаю всех нас!       В глазах потемнело, и вспышки в небе стали блекнуть. А что он здесь делает? Три луны, почему ты, Потрошитель, летишь за ней, что тебя сподвигло на это? На самом деле не хотел скучно умирать?       «Если мы её видим с такого расстояния, насколько она огромна?», — подумал вместо этого Потрошитель.       — Беда… это не поможет…       Огонь вокруг неё гас.       — Беда…       «Кипарис…».       И он заснул.

***

      Она воображала, что это будет в День Золотых Листьев, под сенью тронутых осенью деревьев, и совсем рядом с пляжем Радужного королевства. Ореола наденет венец из темно-красных и рыжих листьев, на груди её будет висеть сонный и довольный Пушистик. Она будет идти медленно, но без осторожности, смакуя момент. Цунами будет идти навстречу, потому что не сможет ждать, и её тело будет закрыто серебряно-голубым плащом, сверкающем в лучах негреющего солнца.       В самых смелых своих фантазиях она видела счастливых зрителей — Глина, Звездокрыла, Солнышко, Анемону, Кайру, маму…       Один-единственный раз она вообразила, что на торжество соберутся все морские, радужные и ночные, и церемония пройдет в зале Летнего дворца. Стены увесят экзотические цветы, потолок изрисуют в виде звёздного неба, пол будет из твёрдого стекла, так что под ним разверзнется зелено-синее глубокое море. Коралл отдаст свою дочь в жены другой королеве и порадуется за них обеих, особенно за Цунами.       Сейчас Цунами забыла все свои желания, её воображение погасло, её сердце замерло. Жабры целовал холодный вечерний ветер и грудь переполняло сильное чувство любви. Небо горело и переливалось, и звезды мигали вместе с загнутым когтем луны. Все выдумки блекли на фоне реальности — Ореолы с цветком гибискуса за ушком, в своей любимой мятно-зелёной и оранжевой раскраске.       Собралось все радужное племя и стекались потихоньку ночные. Чёрные фигуры вливались в круг цветастых, как рисунок ребёнка, драконов, и в глазах начало рябить, когда радужные стали стремительно менять расцветку, приветствуя соседей. Вдали, за рядом высоких деревьев и густых кустов, зарычал ягуар и пел кузнечик. Пахло всем сразу — мясом, фруктами, цветами, травой, листвой, морем, выпечкой, кажется, кто-то решил отъесться как следует.       Цунами наблюдала, как Ореола принимает поздравления от Тайны, матери Луновзоры, и её сердце сжалось. Хоть у кого-то мать принимает драконов такими, какие они есть. Затем был Мангр — он обнял старую подругу и достаточно громко заявил, что надеется все-таки пережить сегодняшнюю ночь и увидеть через пару лет, как будут расти морско-радужные королевские отпрыски. Заявляя это, решила Цунами, он был в стельку пьян. Ореолу благодарили за то, что она не бросает своих драконов и вселяет надежду даже в самых черствых драконов. Цунами волновалась, как бы кто не начал портить веселье, называя королеву предательницей, её невесту потаскухой, а свадьбу — причиной, по которой горит небо.       Ждала и ничего не услышала и не увидела. Возможно, даже самые ярые противники Ореолы и однополых отношений сейчас хватались за возможность отвлечься от тяжёлых дум. Тут же, стоило ей об этом подумать, забили барабаны, замурлыкали флейты и запели гитары. Кто-то с фантазией принялся отбивать ритм серебряными палочками по металлическому блюдцу, невесть откуда взявшемуся, и сразу трое, вопреки звучащей минусовке, запели тоскливую песню о любви паука и бабочки. Над шапками деревьев поднялась стая голубых ара, чей клёкот сливался с воем ветра, поднятого взмахами сотен крылышек.       «Я однозначно поведаю об этом своим племянникам или, чем черт не шутит, детям», — подумала Цунами, приблизилась к Ореоле и обняла крылом.       — Как себя чувствуешь? — спросила она.       — Прекрасно. Но я не вижу Потрошителя, и это тревожит, — ответила возлюбленная. — Я все-таки надеялась, что он передумал и вернулся домой. Мне его не хватает, — взглянула на нахмурившуюся Цунами и поцеловала в нос. — Ох, только не ревнуй. Я знаю, как вы друг друга не любите, и все же…       «Меньше всего я бы хотела видеть его сейчас, — поняла морская. — Я не выдержала бы, будь он здесь, и глумился над нами, ищущих спасательный круг в океане отчаяния».       Затем она протянула ей лапу и спросила:       — Потанцуем?       Ореола приняла предложение, и они взметнулась вверх, к другим драконам, и присоединились к вальсу под куполом лилового небосвода. Крылья синхронно резали воздух, торжественный рёв смешивался с нежной музыкой, доносившейся с земли, и лапы, что лежали на плечах и шеях, и сплетенные вместе хвосты, покалывало от теплоты чужой плоти. Дыхание перехватывало и отпускало на каждом повороте, сердце подпрыгивало ласковой волной. Все было неважно. Только ты и твой партнёр.       Кружась с нею, как подхваченные вихрем листья и видя, как сносит гибискус с её головы, Цунами чувствовала себя самым счастливым драконом на свете. Ни власть, ни золото, ни секс не сравнились бы с их танцем в лунном седом свете. Блеск зелёных глаз Ореолы, созданных, чтобы тонуть в них, наполнял душу магией, настоящей магией. Они не видели, как сотни радужных и ночных обратили на них свои взгляды, и не поняли — сейчас танцуют только они.       «Я так в тебя влюблена, — подумала с дрогнувшим сердцем Цунами, когда их взгляды встретились. — Что боюсь растаять, настолько эта любовь огромная и горячая».       Поцелуй Ореолы был мягче пуха, и её губы чувствовались ярче вулканического жара, от которого драконят когда-то спас Глин и слаще ветра перемен, принесённого первым днём послевоенного времени. Цунами теряла себя в этом поцелуе, и понимала со слезами на глазах, что она в самом деле достойна всего этого. Когда Ореола отстранилась, Цунами не сразу открыла глаза. Ореола исчезла — как мираж, как несбыточная мечта.       …гиацинтовые ара кружили серо-голубым торнадо над островами темной и яркой, как чёрный агат и хрусталь в солнечных лучах, чешуи. Музыка лилась рекой вязкой и плавной, будто смола в борозде древесной коры, и все смеялись, радовались и наслаждались. Цунами шла навстречу Ореоле, которую боялась, что потеряла после танца. Вздохи августа срывали со спины плащ и кусали лапы. Она хотела бежать, заключить Ореолу в крепкие объятия и назвать своей женой. Но до этого ещё несколько минут, почти бесконечность.       С жаждой жить Цунами и Ореола произнесли клятвы, обращённые к их богам и Верховным — трём лунам, что даже днём, становясь невидимыми, наблюдали за своими детьми. Морской казалось, она слышит мысли любимой в биение её сердца.       — И в Самую Тёмную, и в Трехлунную ночи, — говорили они нараспев. — Утонувший Бог и Мастерица Листвы, услышьте нас. Луны и звезды, услышите нас…       Они задрали головы к небу. Казалось, светил стало три, как в день рождения Драконят Судьбы, но расположены они были неправильно и двое из них носились, точно отрастили крылья. Будто весь мир перевернулся вверх-дном, Цунами вцепилась когтями в землю и чуть не упала, когда лес вокруг завертелся от её волнения. Драконы один за другим обратили внимание на происходящее и вспомнили, от чего пытались убежать. Одна комета неслась на другую, как два разъярённых дракона, и в месте, где обе они проносились, загоралась тьма.       Ореола развернула Цунами к себе и произнесла:       — И в жизни, и в смерти. Мастерица Листвы и Утонувший Бог, услышьте нас. Луны и звезды, услышьте нас. Я обещаю быть с ней, ведь я её, а она моя.       — Я её, а она моя, — повторила, заворожённая, Цунами. — Я твоя. Ты моя.       — Ты моя. И я твоя.       Последние слова были произнесены и брачный союз скреплен пролитыми слезами и отданными друг другу вздохами перед поцелуем:       — Да будь все проклято!..       — Совершенно верно.       — Смотрите! — и они подчинились зову. — Она тоже летит вниз! Она кого-то ловит!       — Это дракон!       Потом вторая комета потухла, и осталась одна, та что комета Карапакса. Цунами думала о нем и поняла, что и во сне видела его ясно и отчётливо, как комету сейчас. Затем она подумала об Ореоле, о том, как потеряет её, о том, как она уйдёт от неё под дождём космических брызг, и Цунами ждала. Они все обречены на смерть, все без исключения, она знала это, но, о три луны, иногда дорога к ней так длинна.

***

      Пламя в ней потухло, но перед этим она успела сделать две вещи. Беда открыла глаза в другом мире, где дракон, летевший за ней, вдруг понёсся вниз, как воин с пробитой грудью и выжатой из тела искрой жизни. Она летела, пресекая неземной мороз, плача и терзая себя сомнениями. Комета не приближалась. Потрошитель удалялся. Потрошитель… что она знала о нем? Он ночной на службе радужной королевы, любит выпить и не верит, что Пиррия выживет. Это все. Но почему, когда он прекратил полёт, сердце Беды подорвалось?       И что, в конце концов, ценнее? Тысячи жизней, которые ты своей жертвой, возможно, не спасёшь, или одна, которую спасёшь наверняка, чтобы она умерла позже?       «Лети, лети! Давай, небесные крылья, давай, огненный монстр! Ты справишься, я верю в тебя, потому что только в себя и можно теперь верить», — говорила Беда, пока чёрная точка отдалялась от неё. Земля звала Потрошителя. Скоро он пролетит через облака и, не просыпаясь, разобьётся. Сломаются его кости, сомнётся чешуя, порвутся внутренние органы, и Потрошитель умрет, ведь героиня Беда предпочла его жизнь возможности спасти остальных.       Ненавидя себя, Беда бросила взгляд, полный ярости, на свою погибель. Она кричала, как безумная, будто могла прямо сейчас голыми лапами разорвать её. Эта комета во всем виновата. Она свела с ума Карапакса, лишила сна Глина и убила веру в драконах Пиррии. Она все разрушила! Она убила Потрошителя, считала Беда, и убьёт всех, кто остался. А потом Беда развернулась. Огонь её потух, когда холод ворвался в её легкие, и крылья замерли, и сердце, кажется, остановилось на мгновение. Ветер слишком сильный, воздуха слишком мало, мороз, близкий к космическому, обнял дракониху.       Темно. Холодно. Нечем дышать.       Она подумала о восковой свече, купленной на рынке. Та пахла лавандой, можжевельником и лесными ягодами, и торговка, странная песчаная, сказала: «Ты знаешь, милочка, что огонь тухнет без кислорода?». Позже Глин показал Беде, как это работает, накрыв свечу стеклянной вазой, и её едва вспыхнувший фитиль потух. Сейчас Беда чувствовала себя точно также, как эта свеча, только она не пахла ягодами и лавандой, и была живой.       И каким-то чудом она продолжала лететь, только вниз, высматривая Потрошителя, которого обязана спасти. Почему? Потому что он просто оказался рядом. Потому что Глин научил ценить любую жизнь. Потому что Потрошитель был жив, даже когда говорил о смерти. Спасти его, конечно, вряд ли получится. Беда не знала, как схватит его и не сожжет, и как опустит его, такого тяжёлого, осторожно на землю. И как посмотрит на свою семью, когда скажет, что развернулась к комете спиной.       «Когда я в воздухе, я кому-то снюсь, и этот сон у меня внутри», — подумала Беда, уже пьяная от того, что сделал с ней этот разряженный воздух. Он сделал её равнодушной ко всему и счастливой глубоко в себе. Под крылом ветер слагал балладу о ней, падающей за Потрошителем. Ну хотелось кому-то присниться…       А потом она очнулась в пространстве лилово-алых пышных облаков и вынырнула из них, завернувшись в свои медные крылья, и поймала того, ради кого рисковала жизнью. Тело стремительно потянуло вниз, корпус сместился и, будто подбитая птица, Беда беспомощно замахала, вспарывая воздух. Мир крутился, преломлялся, она влетала и вылетала из тумана. Неведомая, мистическая сила толкнула её и выровняла, так что все внутри перемешалось, и мозг, вероятно, не слабо встряхнуло. Беде почудилось — её разметало, как клочья пыли, в груди все замёрзло, и дышать не получалось. Однако она выжила, и она неслась вместе с Потрошителем к Пиррии.       Эта Пиррия под ними вертелась, как принимающая форму глина на гончарном круге. Беда могла разглядеть белое полотно Ледяного королевства и айвовые пустыни Песчаного, как трепещут высокие кроны Радужного и поблёскивает яшмой самая высокая гора на континенте. Беда напряглась каждой мышцей, противостоя ветру и самому притяжению земли — это как бороться с самим миром, таким же необъятным и неосязаемым. Она будто поднимала небо и обрушивала его наземь, а потом ветер подхватил её, заставив Беду вскрикнуть.       Дракониха почувствовала, как её чешуя снова нагревается. Смертоносный жар зыбился в ней и, на мгновение сжавшись в маленький незаметный, но тяжёлый камешек, взорвался, когда она вместе с Потрошителем оказалась на земле. Они приземлились жестко, резко, как криво пущенная стрела.

***

      Звездокрыл свернулся вокруг яйца. Он грел его собой, обнимая одной лапой, то ли спя, то ли бодрствуя. Солнышко и Вещунья остановились в дверях обыкновенной пустой комнаты с единственным моховым гнёздышком, где Вещунья оставила своё нерожденное дитя. Взгляд драконихи сказал многое: яйца здесь быть не должно, и она не хотела его видеть, будто оно — освежеванный повешенный на дереве щенок.       Солнышко сжала её лапу и кивнула. Вещунья вошла со словами, чуть дрогнувшими:       — Звездокрыл. Ты спишь?       — Нет, — голос ночного дракона звучал пугающе тихо. Затем он поднял голову и уставился невидящими глазами под повязкой на свою жену. — Я попросил Луновзору показать, где наше яйцо. Это было перед тем, как она улетела и ты исчезла, — он не видел, как Вещунья замерла, не дыша, но наверняка слышал.       — Перед тем, как я исчезла? — переспросила Вещунья и невесело хмыкнула. — Нет, перед тем, как ты снова увлёкся какой-то идеей и перестал воспринимать реальность. Все твое внимание занимала организация драконов в написании писем. Я не говорю, что это плохо, — поспешно добавила она. — Но… я несколько раз к тебе подходила. И до этого. Но что же? Ты делал вид, будто все подождёт. Будто я подожду.       Звездокрыл коснулся носом яйца. Сказал:       — Может, не стоит одного меня выставлять козлом? Я действовал на благо всех. А ты бросила нашего ребёнка.       Прикосновение Вещуньи ещё горело на щеке, её дыхание чувствовалось во рту. Солнышко почему-то взбесилась этих мыслей и того, как Звездокрыл говорил. Как если бы Вещунья была одним из механизмов, которые мечтал создать Звёзд, послушных и логичных. Сейчас Солнышко понимала, что живого определяет также губительная способность принимать нелогичные решения. Ошибки — признак настоящей жизни. Она подумала об этом и зло скрипнула зубами.       — Подойди, — попросил Звездокрыл. — Ты же искала меня?       — Нет, — произнесла Солнышко. — Она искала своё яйцо, чтобы узнать получше и попрощаться.       Она смотрела на него, и… сердце не пело, не сжималось и не разлеталось хрупкими крыльями бабочек. Оно даже не замирало. Оно реагировало, как на любого другого.       — Привет, Солнышко, — поздоровался Звездокрыл. Его голос звучал так слабо, что на мгновение злость улетучилась, и дракониха почувствовала к нему жалость. — Вы теперь подруги что ли?       — Да, — Вещунья забрала подбородок и лукаво взглянула на песчаную. — Я её усыпила, чтобы она проспала конец света.       — Ну у тебя и шутки, — Солнышко толкнула её в бок. — И я уже извинилась.       Звездокрыл фыркнул. Он потерся щекой о яйцо, чёрное с темно-серыми пятнами, встал и подошёл к Вещунье. Та порывисто обняла его, и её маленькая лапка с браслетом серебристых чешуек легла на его затылок. Когда их лбы соприкоснулись, до Солнышко долетел вздох Звездокрыла, в котором мешались усталость, стыд и грусть:       — Прости меня, Вещунья.       — Не за что прощать, — сказала она ему. — Но и ты прости.       — А я отвечу то же самое.       Кажется, я здесь лишняя, поняла песчаная, и почему-то эта мысль уколола её. Она подумала о дожде в Радужном королевстве, о вкусных кроликах и обходе погрязших в жутком молчании коридоров академии, и эта боль стала ещё сильнее. Все это время Солнышко преследовало ощущение, что она встретит комету рядом с Вещуньей, с которой их связал случай. А сейчас она не знала куда податься. Она снова пятое колесо.       Озарение было мрачным. Солнышко поморщилась. Это Лучик. Лучик пришла к ней за утешением и убежала, бросив старшую сестру и уничтожив все, что так хотели сохранить драконы. Сейчас Солнышко видела в Вещунье Лучик — такую же добрую, пугливую. И себя — нужную лишь в определённый момент.       Все её бросили. Звёзд, Глин, Цунами и Ореола, сестра и подруга…       «До встречи на том свете, Звездокрыл», — мысленно попрощалась она с другом детства и развернулась к выходу.       — Куда же ты? — ахнула Вещунья, остановив её.       — Не знаю, — пожала плечами Солнышко. — Куда-то.       — Оставайся, — она схватила её за крыло. Песчаная поняла, что плачет и попыталась всхлипывать как можно тише. Не спасло — Вещунья услышала. Солнышко взглянула на неё блестящими мокрыми глазами, и ночная прижала уши к голове. — Ох, глупая… Я же не прогоняю тебя…       — Что? — не понял Звездокрыл.       — Я хочу, чтобы Солнышко была с нами, — пояснила Вещунья и, когда дракон уже открыл рот для возражений, добавила: — И это не обсуждается. Я не прощу себя, если в такой момент она будет одна.       Солнышко застыла. Слова Вещуньи были сродни мягкому одеялу из лебединых перьев. Слёзы перестали и тихий вопль, который она готовилась издать как только выйдет, умер, не родившись. Они долго смотрели на друг друга, и Солнышко показалось, что в глазах Вещуньи пляшут огоньки далёких созвездий. Её губы подрагивали в робкой улыбке. И наконец Солнышко обняла её.       — Это наше яйцо, — слабо протестовал Звездокрыл, теснее прижимаясь к скорлупе, в которую будто вплели темное, как ртуть, серебро.       — И наша подруга. Ну же, милый, не дуйся.       — Жизнь слишком коротка, чтобы злиться, — прошептала Солнышко.       — Да, — согласилась Вещунья.       Он не смог возразить, когда драконихи подошли к яйцу, и Вещунья легла, переплетя хвосты со Звездокрылом, а Солнышко — рядом с ней. Её чуть потряхивало и лапы не держали. Она смотрела на яйцо, яйцо, о котором когда-то мечтала, и закрыла глаза. Она накрыла Вещунью своим крылом и подумала с усмешкой:       «Я хотела помочь ей, но получается, что она помогает мне».