Когда прилетит комета

      «Я жив».       Неуверенный в этом Потрошитель побоялся открывать глаза. Ему становилось теплее, он чувствовал, как разогревается каждая молекула тела, и понял, что все-таки жив, когда тепло стало обжигать. Потрошитель медленно, страшась неизвестности, приподнял веки. Затем он открыл глаза полностью, и дыхание в груди замерло, прикованное цепями к сжавшимся лёгким.       Сгусток света, от которого расползались языки пламени, нависал над ним, и в этом свечении, что горячее солнца, Потрошитель увидел дракониху. Она тяжело дышала, как будто несла неподъемную ношу на сгорбленной спине и расправленных медно-золотых крыльях. В её наполненных синевой глазах скрывалась почти смертельная усталость.       Потрошитель подумал, что нечто подобное могло случиться либо в смерти, либо в сказке. Он мог видеть, как вибрирует воздух и желтое пламя нимбом окаймляет голову драконихи. Видел, как лижут её чешую, раскаляя до рубинового цвета, и изо рта вырываются язычки огня.       — Уйди, — произнесла она, и Потрошитель отскочил, только виднелось размытое пятно в этом светлом, совсем не темном, позднем вечере. А потом огненная дракониха без сил упала на тут же обуглившуюся траву. Тлен расползался по растительности, заглатывая цветы, палые листья и шныряющих между длинными зелёными травинками жучков. Тлен, как ядовитый дым от костра, зажженного на горе мусора, был чёрен.       Потрошитель узнал в ней Беду и тихо застонал, рухнув спиной назад. Силы тоже покинули его, и мороз, сковавший сердце, кажется, не до конца прошёл. Он смотрел на необычную радугу, которая покрыла собой все небо, как прекрасный гобелен голую стену — цвета от синего до розового и красного простирались от горизонта до горизонта, так что на их фоне бледнела луна.       Итак, он выжил, чтобы умереть. Но, по крайней мере, отговорил Беду от бессмысленной жертвы. Урок жизни усвоен… когда ты пытаешься сделать что-то важное, всегда найдётся то, что тебя отвлечёт, и всегда это — маленькое, незначительное, — порушит все твои планы. Потрошитель подполз к Беде, и спаленная земля хрустела под ним, как тысячи маленьких косточек. Он не трогал её, вспомнив, что её легендарная чешуя несёт в себе смерть, и задумался, почему же остался жив. Наверное, наверху было холодно настолько, что огонь Беды совсем выдохся, и в те мгновения она стала самой обычной небесной.       Он прижался щекой к пеплу. Больше не чувствовалось собственное тело, только холод. Потрошитель подумал, что стал частью этой земли, частью запахов, цветов и звуков, и ему чудилось — каменное сердце Пиррии стучало рядом с его сердцем.       — Ты все испортил, — сказала Беда. — Ты убил нас.       — Это все равно не сработало бы, — Потрошитель даже не взглянул на неё.       — Но теперь у моей жизни нет смысла. Мы слишком далеко от Земляного королевства. Если честно, я даже не знаю, где мы. И я слишком далеко от любимых. То есть, все, что могло стать смыслом, теперь недосягаемо.       Потрошитель встретил её упрёк без самобичевания, которому предался бы кто-то на его месте. Ему было все равно, он даже не чувствовал благодарности за спасение. Мысли занимала другая дракониха и встреча с ней, отстроченная на час-другой. Зубы и когти, сколько сейчас времени? Семь? Восемь? Тоже не важно. Беда попыталась встать, покачнулась и завалилась на бок. Горячий воздух от её крыльев опалил спину Потрошителя. Он будто не заметил сего.       — Я спасла тебя, — всхлипнула Беда. — Потому что любая жизнь ценна.       — Ты спасла меня, — кивнул Потрошитель и резонно заметил: — Значит, не я виноват, а ты.       Она стукнула кулаком совсем рядом с его головой и выкрикнула, захлёбываясь слезами, и в этом крике слышался писклявый вопль:       — Ублюдок! Ты — жестокий, безжалостный и неблагодарный ублюдок!..       — Любовь моя? Мне тебя ждать?       — Прости, Кипарис. Жди, — сорвалось с его уст.       Сегодняшняя темнота была непрочной, призрачной и липкой, как паутина. Леса и горы проваливались в её раскрытый зев, и тьма вокруг него такая плотная, что даже дыхание звучало приглушённо.

***

      Сон Солнышко был полуденным весенним светом, вспыхнувшем на конце пшеничного колоска, и тающим кубиком льда в знойный день. Он состоял из розового хрусталя и бился, как самое тонкое в мире стекло. В нем пересекались линиями чертежей струны лунных брызг и желтые, как все Песчаное королевство, нити золота.       Там были Солнышко и её друзья. Снова пещеры, только без потолка и со множеством окон, и снова запахи пергамента, вкусного мяса и драконьей крови. Солнышко подставляла лицо тёплому нежному свету и ёжилась, когда морские капли касались её чешуи. Иногда она открывала глаза, чтобы посмотреть, как играют остальные. Цунами и Глин шуточно колошматили друг друга, Звездокрыл и Ореола сидели друг напротив друга, между ними — шахматная доска. У каждого свой бой, свой способ занять время.       — Эй! — крикнула дракониха. — Я люблю вас! Вы слышите?       Запах драконьей крови…       Она опустила взгляд. По задним лапам её друзей текла, расползаясь наподобие сетки трещин, кровь. Кровь между чешуйками, кровь в крохотных потоках, повторяющих расположение вен, кровь капала на пол и расползалась лужей в тенях драконят.       А затем небо вспыхнуло, взорвалось, и огонь, подхваченный ветром, разлетался во все стороны, точно птицы, бегущие от угрозы, и вода и пыль смешались в этом огне. Солнышко не успела ничего сообразить, как не успела почувствовать боль, когда с неё содрало плоть, кровь вскипела и оплавились глаза.       Она очнулась, зная, что во сне от неё остался лишь скелет, и первым делом подумала:       «Снова уснула перед апокалипсисом».       Картины умирающего будущего стояли перед взором, пока Солнышко оглядывала темную тёплую пещеру. Ни окон, ни шкафов, ни картин, только одно яйцо в мягком гнездышке из бледного мха.       Солнышко вспомнила — это должны были быть ясли. Это была идея Холода, невозмутимо заметившего, что очень многие ученики уже достигли половозрелого возраста и, с чем черт не шутит, могут преподнести своим родителям и наставникам неожиданный сюрприз. Солнышко пыталась объяснить ему, что это полное безумие, все их ученики ещё маленькие и невинные, при этом думая о малышке Лучик. Затем Вихрь просто показал ей через щель в туалет, как кто-то, смутно похожий на Кайру, прижимает к стене молодого земляного дракона и страстно целует.       Но яслей не получилось. Она не помнила, по какой причине.       Солнышко коснулась носом гладкой, как отполированный металл, поверхности яйца, и прислушалась, нет ли внутри движения. Разумеется, нет, одернула себя Солнышко. Плоду ещё развиваться и развиваться. Тогда она просто потерлась щекой о него и уставилась на Вещунью и Звездокрыла. Они спали. В любой момент сон станет правдой, поняла с содроганием песчаная, а я снова одна. Затем она зарычала на себя и взяла лапку Вещуньи в свою. Она разбудит их не потому что боится остаться в одиночестве. Просто лучше встретить Конец Света лицом к лицу, нежели проспать его.       — Мне снилось, — сказала Вещунья, открыв глаза. — Что он все-таки вылупился. Он, мальчик. И мы назвали его Совершенным.       — Он бы быстро зазнался с таким именем, — улыбнулась Солнышко. — Но знал, что любим.       — Верно. Любим. Поэтому я думала, что, если это мальчик, он будет Любимым, а если девочка — Любимой, — призналась Вещунья. — Хотя это тоже странные имена. Смешные даже по меркам ночных драконов.       — А если там двойня?       — Яйцо слишком маленькое.       Звездокрыл продолжал спать или прекрасно притворялся. Будто щит, он закрывал половину яйца своей шеей, своей головой, своим боком и крылом. Это не спасёт его, но пусть Звездокрыл верит в обратное. А если спасёт, продолжала рассуждать Солнышко, малыш вылупится в пустом мире, усеянном скелетами, без растений, воды и животных. Он умрет максимум через пару дней. Странно, как подобные мысли стали привычными так быстро. И Солнышко решила насладиться тем, что еще жива, тем, что может согреть ночное яйцо и вообразить живого, энергичного дракончика, которого, если Вещунья и Звездокрыл позволят, будет катать на шее.       — О чем думаешь? — спросила она подругу.       — Вспоминаю, — Вещунья переплела безвольный хвост мужа со своим. — И понимаю, что я люблю жизнь, какой бы трудной она ни казалась, и люблю Звездокрыла при всех его чудачествах, ведь я тоже чудачка. Солнышко, я же чудачка?       — Немного, — улыбнулась она.       Вещунья тоже улыбнулась, но улыбка эта была наигранная, и за ней скрывался страх.       — Мне страшно, — призналась она и отвернулась. — Хотя ты это знаешь.       Сердце защемило от её слов и взгляда, брошенного на пустую каменную стену, как если бы на ней было написано: «До Армагеддона осталось…». Пришло время отдавать долг. И Солнышко, в которой Вещунья, кажется, не нуждалась, но которая нуждалась в Вещунье, подползла ближе и потерлась носом о её нос. Возникло сильное ощущение дежавю. Солнышко казалось, все это было.       — Не бойся, — сказала она и поняла: раньше Вещунья, не открывая рта, говорила ей это и помогала смириться. И наконец истина, правда о самой неотвратимости, улеглась в её душе. Пришло время сделать то же для Вещуньи. — Все будет быстро. И ты, и Звездокрыл, и ваш малыш отправитесь в Рай.       «Если все это правда. Если после смерти что-то есть», — страх смерти — это не страх боли. Это страх забвения, страх невообразимого ничего. Ты есть. Ты пропадаешь. Чем ты становишься? Чем становится твое зрение, куда уходят мысли и воспоминания? Что это за ничто? Солнышко уняла дрожь. Когда все кончится, если по ту сторону ничего нет, им станет все равно. Но то, что уготовила им судьба… это ещё хуже, поняла это. Бессмертие в реальном мире — твой след в жизни народа. Поэма, картина, изобретение, исследование, песня. Все это остаётся с твоими родными, которых с тобой разлучила смерть, и со следующими поколениями. Комета же сотрёт все. Абсолютно все.       Она нашла в себе мужество, настоящее, твёрдое и всеобъемлющее, когда продолжила:       — Я верю в Рай, в Мать-Пустыню и что для мёртвых существуют пути, благодаря которым можно встретить друзей и родственников, исповедующих другую религию. Я первым делом приду к вам и, если не против, заберу на время Звездокрыла. Мне потребуются его знания, чтобы найти в обители мёртвых земляных Глина, и лапы, чтобы соорудить плот.       — Зачем плот? — прошептала подруга. Солнышко лукаво улыбнулась.       — Ну, знаешь, к Утонувшему Богу плыть далеко. И придётся нырять. Думаю, этим займётся Глин, и он достанет для нас с самого дна Цунами. И вчетвером мы отправимся в это, как оно…       — Древесное Царство? — подсказала Вещунья. — Во Фруктовые Сады радужных драконов?       — Верно. Если твой Любимый или Любимая попросят, притащу им столько фруктов, что он — или она, — просто лопнут.       Они говорили, и маленькая, мягкая и уютная, как пушистый котёнок, любовь вернулась в Солнышко. Она свернулась вокруг её обостренных чувств и заглушила ужас.       — Вещунья.       — Да? — голос её звучал мелодично, как ручеёк.       Солнышко цокнула языком и смущённо потупилась, слыша, как бьются три сердца и одно из них, её собственное, подрагивает, точно то же яйцо перед тем, как расколоться. Она ещё не знала, что запустила цепочку прощаний, и что магия существовала. Магия, связывающая драконов случаем, словами, доносящимися с ветром, и действиями, которые, казалось бы, двое и сотни не могут делать секунда в секунду, находясь в двух противоположных частях континента.       Магия, связывающая их чем-то большим.       — Прости меня, Вещунья.

***

      Беде казалось неестественным все происходящее. Этого не может быть. Это невозможно, нереально, как сон. Сейчас она проснётся, и будет ясный тёплый день, в котором поблёскивает, как серебряная монета, болото, и чистая небесная лазурь. Глин будет вырезать новые игрушки для детей. Уголёк, Огонёк и Цапля снова несильно подерутся и помирятся, если кто-то ударит сильнее положенного. В гости зайдут братья и сестра Глина.       Но она знала, что реальность — здесь и сейчас. Это нельзя отрицать, как способность гусениц превращаться в бабочек и белый цвет снега. Беда хрипло задышала. Попробовала взлететь, и, когда она лапами оттолкнулась от земли, сердце будто пронзили осколком стекла. Это была вспышка перед глазами и яд вместо крови в жилах. Тело перестало слушаться. Нет, оно больше не принадлежало ей. Беда упала, порезав скулу о торчащий из земли камень. Разумеется, и кровь, выступившая на чешуе, тотчас запеклась, и плоть прижгла саму себя, а вот боль осталась. Боль физическая и душевная.       Ей все ещё было холодно. Кажется, даже чешуя зажила медленнее обычного, и сердце билось не как обычно. Не заведенно, как при беге, наоборот — неспешно, может, даже через силу, как ковыляющий с раной на весь бок олень. Куда пропал недавний жар? Неужели уходит с ней за горизонт?       Потрошитель повернул голову в её сторону, и было нечто в его глазах пугающее. Он видел правду, которую Беда, влюблённая в жизнь, отрицала.       — Ты переломала лапы, — сказал Потрошитель. — Ты уже не встанешь.       Беда взмахнула крыльями, и ветер поднял её на пару сантиметров над землей и уронил, как тяжёлый мешок.       — Но там моя семья, — прошептала она.       — Извини. Им придётся встретить комету без тебя.       Это все он. Она спасла его, чтобы больше никогда не увидеться с Глином, и умереть рядом с ним — душегубом. Отвратительным, эгоистичным куском дерьма. Жалела ли Беда о содеянном? Сейчас да, ведь надеялась, ей повезёт хотя бы в этом, и она спасёт Потрошителя и снова рванет в небо, чтобы либо погибнуть, пытаясь всех спасти, либо погибнуть, победив, либо — выжить и вернуться к родным. Она успела представить, как рассказывает о случившемся Карапаксу, и тот вторит Глину: «Да ты герой!».       Герой.       — Я не чувствую, что у меня что-то сломано.       — Ты просто замёрзла.       Она предприняла ещё одну попытку, и наконец поняла — это правда, то, что Потрошитель сказал о её лапах. Отозвавшись крупной дрожью, колющей и ломящей, как если бы цикут врос в её кости, они подогнулись под весом Беды. На секунду она потеряла сознание, и в воцарившейся тихой темноте подумала: «Я уже никогда не встану».       Что может быть хуже?       Она бы сейчас все обняла, чтобы комета повернула назад. Свою жизнь, свою душу, проскочила пугающая мысль — даже половина мира, лишь бы вторая осталась жить, и в ней была Пиррия. И она отчаянно молилась, признавая все свои ошибки, раня вены, обещая, что позволит сделать с собой любую мерзость, лишь бы комета просто исчезла.       «Простите меня. Прости меня, Глин».       Потрошител закрыл глаза смиренно, как ледяной. Беда продолжала плакать, задыхаясь. Но никто её не слышал. Боги, Высшие и Племенные, хранили молчание. И тогда кто-то подошёл к ней и накрыл своей тенью. Сквозь слёзы Беда увидела Потрошителя, мрачного и довольного одновременно.       — Не теряй достоинства, — сказал он. — Не теперь.       — Я… ты… нет, только я… я все испортила…       — Ты пыталась, а это уже что-то, — серые, как речное дно, глаза Потрошителя вобрали в себя небесный огонь. — Я не из сентиментальных, знаешь, и я не вижу ничего ужасного в том, чтобы умереть и воссоединиться с теми, кого уже нет. В то же время, слушая твое рыдание, я не могу не сказать — то, как ты летела на битву с судьбой, было круто. И то, как ты бросила все, чтобы спасти меня, ведь верна своим принципам, как я верен своим.       Беда уставилась на него. Они были знакомы, снова спросила она свою память? Немножко. Они могли узнать друг друга, стоя лицом к лицу, и напрочь не заметить в толпе, как это бывает с настоящими друзьями. Сейчас случилось что-то ещё — две несовместимых (заброшенная лесная тропка, со всех сторон уже поросшая папоротниками, и ухоженный королевский тракт из сланца с прожилками кварца) дороги, ведших к судьбе, сплелись в одну. Беда поймала себя на забавно мысли, что, будь у них время, то она попробовала бы стать Потрошителю другом. При всей его, да и её, специфичности.       — Зачем ты это говоришь? — спросила она.       — Какая уже разница? Просто умри, как тебе бы хотелось. Не знаю, улыбайся, вспомни что-то хорошее. Но не реви. Я же понял, что ты не такая. — «Умри счастливой», если проще. И такое, конечно, мог сказать только Потрошитель, который хотел смерти и любил её, как деятели искусства любят свои творения. Беда разглядывала его, фрактуру его чешуи, грязные когти, измученный взор. Эти глаза повидали слишком много плохо. Вот потому Потрошитель хотел умереть. А Беда ему помешала.       Он прав в одном: лучше умереть, вспоминая хорошее и с улыбкой на лице. Возможно, те, кто всегда помнят о смерти, главной своей мечтой считают счастье в последние минуты жизни. Беда никогда об этом не задумывалась, а ведь, подобно Потрошителю, была убийцей, и смерть — её покровительница.       — Если выбирать между смертью и смертью, наверное, стоит выбрать ту, что встретишь без сожалений, — словно услышав её мысли, закончил ночной.       Она не улетит, как бы ни пыталась, лапы сломаны, сердце — кусок льда. Глин уверен, что она жива, но не успеет прилететь, или решил, будто Беда погибла. Значит, свой конец она встретит здесь, на границе между Земляным королевством, Небесным и Морским.       Беда хотела снова расплакаться. Нет. Если уж умирать, пусть боги не видят, как она хнычет, сожалея об отвратительном начале жизни и скором конце. Она будет думать о том маленьком отрезке времени, когда они с Глином поженилось и обзавелись детьми, и об этих днях, когда она пела своему любимому, поддерживала лучшего друга и старалась спасти все то, что приобрела.       Комета приближалась. Сейчас она представляла собой объект, охваченный искристым туманом из перламутрового пламени, и Беда разглядела в ней ту пугающую красоту, какую другие видели в пляске огня в костре и в таинственной тьме древних замков и заброшенных домов. Наверное, она выглядела также в своём полёте, только меньше. И Беда подумала, что хотела бы повторить полёт. Когда-нибудь никогда. Она подумала о Глине, который сейчас с опаской смотрит в небо, но глубоко в душе поражён великолепием кометы. И в сломанном, пронзённом холодом сердце, распустился цветок радости.       — А знаешь, — сказала она. — Ты прав.

***

      Холод не думал, что все закончится вот так.       Он думал о Луновзоре, о своём друге, который все-таки надеялся увидеться с любимой, а теперь это точно невозможно. Он подумал о Кинкажу, которая пыталась развеселить Луновзору, когда той стало совсем плохо.       И он кричал и плакал в темно-синий и белый вечер. Не зажглась луна, не задребезжал спасительный рассвет, только вспышка вверху, над облаками, и колющий, выжимающий из глаз застоявшуюся влагу ветер. Мгла. Кровь.       Они подстрелили Луновзору. Эти сволочи её подстрелили, и Холод, смирение и спокойствие которого — дар предков, — ненавидел себя, ненавидел их, этих белых бездушных воинов Утёса.       — Я же просил не выходить, я же просил… — в голосе слышалось истеричное завывание. Слёзы душили его, драли глотку, и синяя кровь не по-ледяному бурлила в жилах. Луновзора не ответила. Она была уже мертва. Чёрное, красное, белое, только глаза зелёные, яркие и не опасные. Неживые. — Как я им скажу?..       Никак, Холод. Слишком поздно.       Он взглянул на сотни или тысячи драконов, поцелованных снегом и рождённых в яйцах из серебра. Они были как он, но Холод не чувствовал с ними родства с тех пор, как привёл своего брата Града из плена. Они не подпускали его, стреляли в него. Ливень поражённых инеем копий, рычание — вот как его встретило Ледяное королевство. Он размахивал письмом королеве Глетчер. Он вопил, прося впустить его.       «Это важно! Это всех спасёт!».       Он врал. Наверное, поэтому Луновзора и умерла, потому что Холод считал сладкую ложь лучше горькой правды. И когда она кинулась спасать его, чёрная вспышка в царстве снега и льда…       Холод прижался лицом к её остывшему телу.       Он ждал.

***

      — Папа? Почему звезда все ещё падает?       — Где мама?       Он обнял их, трясясь и сдерживая слезы. Ради них. Хотя бы ради них и ради Беды.       — Она приближается! Ого, какая большая!       Глин подумал: наверное, там слишком высоко, и огненная чешуя Беды, как и сама Беда, погасла. Она задохнулась. Потеряла сознание. И не проснулась. Глин горевал, пока не осознавая в полной мере, что встретится с ней совсем скоро. Смерть жены и смерть Пиррии не влезали в друг друга, потому что когда рыжая искра растаяла в темноте, не настигнув кометы, чья-то когтистая холодная рука выдрала сердце Глина из груди, и теперь летящая на них погибель не пугала, как полузабытый кошмар после пробуждения.       Он плакал, скаля зубы, неспособный открыть глаза, под которыми будто расползались усеянные шипами сорняки. Затем он бросил взгляд на их домик посреди болота, взглянул на деревянную Беду в лапке Цапли, и каждого из своих детей поцеловал.       — Звезда оказалась действительно огромной. Маме придётся постараться, чтобы с ней разобраться, — он ненавидел себя за эту ложь.       «Прости, любовь моя…».

***

      Драконы оказались на редкость невезучи после того, как пережили войну и эпидемию. Наверное, лимит удачи исчерпали.       Ореола вздохнула запах своих драконов и своей любимой. Небо над нею пылало — прямо сошедший с портрета Пожар, когда драконы обрушили на воришек всю свою огневую мощь. Комета была совсем близко, она уже тянулась к планете, к Пиррии. Когда они встретятся, когда сольются в поцелуе смерти, все будет кончено. Быстро. Наверное, без боли.       Лишь бы без боли.       Почему она так спокойно об этом думает?       Забрав последние силы, ушёл страх. Осталась опустошенность, и она, как подземная вода, накрыла собой и тело, и душу. Ореола без сил уронила голову на плечо Цунами и позволила дрёме унести её в мир грёз. Драконы выживают, и утро Ореола проводит, наблюдая, как сладко жмурится во сне её любовь. Они с Тёрн, пользуясь ситуацией, мастерски играют на эмоциях остальных королев и уговаривают их не вводить новых ограничений, напротив — ослабить их. Она возвращается в дождевой лес и лежит на солнце, впитывая летнее тепло своей чешуёй. К ней присоединяется Цунами, синий алмаз, и они молча лежат.       Была другая фантазия, более смелая, как через год снесут радужно-морское яйцо и, прильнув к груди Цунами, прошепчет: «У нас будет ребёнок».       Ничего из этого уже не будет.       Она знала. И сдалась.       — Знаешь, два дня назад я считала, что, если не думать о плохом, этого не случится, — сказала Цунами. — Смешно, да?       — В твоём стиле, — ответила Ореола. — А я просто не верила. Но в итоге мы здесь и смотрим, как рушится мир.       «Надеюсь, Потрошитель сейчас не один, — ей хотелось этого, страстно-страстно. — Три луны, зубы и когти, все известные мне божества, не оставьте его в одиночестве. Никто не должен умирать вот так».       — Я люблю тебя, — сказала Цунами, закрыв их обеих крыльями. Ореола увидела в её глазах слёзы. — Прости меня.       — Я тоже люблю тебя, — она поняла, что плачет вместе с ней. — Больше всего на свете.       И добавила через краткую паузу, боясь, что в любой момент все закончится:       — И ты меня прости…

***

      Что-то кончается, что-то начинается. Так было всегда. Драконы рождались и умирали. Опадала осенняя листва и разбухали по весне почки. Одно оставалось неизменным для Карапакса — неразрывность этого цикла да море. Считалось, словно мир останется после смерти субъекта, ведь мир не субъект и не крутится вокруг субъекта. Карапакс без опаски смотрел в небо, плавал на морском дне и ходил по твёрдой, присыпанной пылью земле. Он не думал ни о прахе, ни о плаче. Подобные мысли, а особенно фантазии, виделись ему безумием, невозможной трагедией.       Как может что-то случиться, если есть литература, живопись и музыка? Как может случиться нечто ужасное, если вчера был его День Яйца, позавчера мама поцеловала его в лоб, как маленького, за год до этого повесили растлителя детей, терроризирующего Морское королевство больше полугода?       Карапакс был один, когда все случилось. Ни Вихря, который подобрал бы правильные слова, ни Кинкажу, способной развеселить и в самый тёмный час, рядом не было. И Карапакс думал, читая письмо за письмом, что они написали жителям глубин, как же этот голубой шар хрупок. Она — подверженная аневризме старуха, и может умереть в любой момент. Этот момент настал.       Он не долетел до Морского королевства. Он все просрал. Он всех подвёл. Он проиграл.       Если бы Карапакс не напился, как свинья, ничего бы этого не было. Да, комета прилетала бы в любом случае, но никто бы ни нервничал, ни лил слёзы скорби по себе и любимым. А с другой стороны, и об этом Карапакс не подумал: не произошло бы все то, что произошло. Свадьбы двух счастливых и свободолюбивых драконих. Дружбы песчаной и ночной, влюблённых в одного дракона. Героического, пусть и бессмысленного, полета меднокрылого огненного монстра и спасения не желающего жить убийцы. И многих, многих других маленьких историй, и много, много мыслей не родилось бы, чтобы уйти в пустоту, мыслей о важном и вечном.       Ничего бы этого не произошло, и смерть стала бы в разы печальней.       Он издал громкий душераздирающий крик, но шум с небес заглушил его:       — Беда, прости меня!