Когда прилетит комета

      В лесу что-то беспрестанно шуршало, трещало и шелестело. Ветер гонял запахи лета и срывал сочно-зелёные листья с тонких ветвей. Белки носились вверх-вниз по древесным стволам. Закат темнел, как оставленная на огне карамель.       Цунами смотрела на Ореолу. Она пыталась запомнить каждую её чешуйку, прекраснее всех богатств Пиррии, и свет её глаз, и наклон головы, и сильные королевские крылья, красные, точно ягоды рябины. Дверь закрылась мгновение назад, а казалось — прошла вечность. И Ореола смотрела на неё, прерывисто дыша и скрывая дрожь. Цунами не успела ничего сказать, и в дверь постучали. Лишь тогда королева отмерла и дала услышать любимой свой голос.       Морская спряталась в тени, наблюдая, как Ореола говорит с одним из баламутов, а потом к ней протискивается дракончик со свитком в острых когтях. Она думала, представляла.       — Да, конечно… монетка?       — Парень, — фыркнул чёрный воин. — Ты требуешь денег от нашей королевы? Сейчас?..       — Если его это успокоит…       — Нет, это просто по протоколу, мой отец почтальон и…       Протокол? Цунами надула щеки и невесело хмыкнула. К черту протоколы, малыш-ледяной. К черту ваши правила. Они скоро сгорят в огне, в огне, в котором горит не только бумага, но и плоть. Дверь почти закрылась, они с Ореолой почти остались одни… Цунами ждала этого момента, как любой морской мечтает о воде в высушенном крае. А затем она подняла глаза к окну и больше не могла отвести взгляда. Она проглотила язык, ослепла и потеряла себя.       Она видела двухвостую огненную звезду, что разрезала и охваченное закатом небо, и слой облаков, и оранжево-золотой туман, идущий будто от солнца. Подбитым драконом она падала вниз, только не резко, не ворочаясь. Это даже был не дракон, а ядро. Пушечное ядро. Комета. Маленькая, не вызывающая в никаких ассоциаций, но от чего-то обладающая властью над живыми. Цунами застыла.       — Три луны!       …когда на небе будет половина луны…       Во многом ты ошибся, дорогой брат. Сегодня, в день конца света, холодно и облачно, будто планета грустит о собственной смерти. Но я бы хотела, чтобы сейчас было тепло, лишь дул в затылок стылый шелковистый ветерок и не было облаков, тогда станут видны последние звезды.       Ореола взяла её лапу и дотронулась виском до её плеча. Чешуи коснулась горячая слеза.       — Это правда, — не вопрос — подтверждение. Цунами ответила на прикосновение и поцеловала любимую в темя, тотчас окрасившееся в печальный серый. Краем глаза она заметила ледяного и ночного и стрельнула в них таким взглядом, но те не сдвинулись с места. Она подумала, будто могла бы убить их здесь и сейчас, потому что они стали свидетелями слабости Ореолы.       Радужные стали выбегать из своих домов и застывали в центре деревни, поражённые увиденным. Возможно, сейчас ночные, понимающие происходящее лучше не самых умных радужных, уже поняли, что это и насколько оно близко к Пиррии.       — Я нужна своему народу, — голос застыл, как вода в мороз, и вся Ореола превратилась в бездушный, безжизненный кусок камня. Цунами хотела предупредить её и уговорить остаться здесь. Она видела — слёзы не высохли, они застряли на выходе, как и вопль ужаса. Но королевское достоинство не позволило Ореоле стать слабой. Она нашла в себе мужество забыть о собственной нужде, нужде осознать и поскорбеть.       — Ори… я же только… — Цунами успела кончиками когтей дотронуться до её цветастого гребня над ушами, когда радужная плавно выбралась из её неслучившихся объятий и сказала:       — Потом поговорим.       В глазах читалась мольба, и Цунами не могла отказать Ореоле. Но Цунами тоже молила, луны, Утонувшего Бога, саму Ореолу, чтобы она осталась здесь и не отдавала никому ни секунды их общего времени. Она почувствовала досаду. У неё забрали то, в чем сильнее всего она нуждалась, и не давали побыть собой, настоящей собой.       — Что уставились? — Цунами заплаканными глазами взирала на преобразившуюся Ореолу. — Вон отсюда! И позовите Джамбу, пусть собирает драконов!

***

      Дул сильный ветер, срывая драконов со скалы, точно лишайник, прилипший к камню. В вышине, где горел закат, сверкала сверхновой комета, чьего прибытия так все боялись. Великие горы Небесного королевства искрились и скалились снежно-белыми клыками за линией вечернего тумана.       — Совсем немного осталось, — прошептал Карапакс. — Мы проиграли.       — Пока нет, — Вихрь взмахнул своими крыльями, огромными и могучими, как пустыня, в которой он родился. — Седлай небеса!       Кинкажу первая сиганула со скалы в марево кровавой тьмы, что разверзалась под ними, и её желто-розовые крылья стали тем маяком в буре, необходимым остальным. Карапакс и Вихрь полетели за ней, за ними — один ночной баламут и четверо учеников. Ветер был холодным, сильным, шквальным, прям как неспокойные морские течения.       И Карапакс летел, танцуя в смертоносном вальсе, и держался за сумку с письмами также крепко, как мог только бескрылый дракон хвататься за край, нависающий над бездной. Он думал о сестре, о подруге, о её детях, о матери. Ему не в Небесное, ему в Морское. Но он так не хотел расставаться с друзьями! Вдруг, боялся Карапакс, это их последняя встреча?       А вдруг он не успеет на Родину?       «А имеют ли эти письма значение теперь? — в ужасе подумал он. — Все кончено. Комета совсем рядом, и её не видит разве что слепой. Она так близко… так близко… и никакая ложь про то, что она облетит планету, не поможет».       Но если бросить свою миссию, из жизни уйдёт смысл. Нового уже не будет, он умрет. Он умрет без смысла. Так хотя бы Карапакс сообщит, что эта комета минует Пиррию, и драконы вздохнут спокойно. Или, быть может, он совсем запутался в своих желаниях и домыслах, и его слабая надежда лишь слабая надежда, как желание, которое никогда не исполнится?

***

      Лучик проснулась в своей постели, когда кровь и пламя затопили небо, и все, что так она любила, оказалось перед лицом уничтожения. Однажды она могла наблюдать, как песчаная буря захватывает столицу, и боялась представить, что там, за толстыми стенами цитадели, творится. Мама и её воины лично помогали и во время бури, и после неё, и Лучик боялась, как бы те не затерялись в песке, как бы их не снес царапающийся ветер.       Теперь, глядя на комету, она испытывала те же неописуемые, но глубокие и жуткие чувства. Это был страх перед неизвестностью и её неизбежностью. И тут же Лучик вспомнила, как Шестипалый повредил глаз, как великолепная чешуя Вихря пострадала, точно по нему прошлись сотнями металлических зубочисток воришек…       Принцесса вспомнила, как Солнышко, посетившая Песчаное королевство в ту неделю, шепнула ей на ухо: «А ты слышала о великом море?». Лучик было всего два года, и она родилась после того, как болезнь исчезла, будто никогда не появлялась, и могла наблюдать лишь её разрушительные последствия. Умерли её старшие братья и сестры. Умерла престолонаследница после Глетчер, Снежна. Погибла королевская чета Земляного королевства и почти сразу же за ними — две из трёх дочерей. Скосило, точно насмехаясь над малочисленностью радужных и ночных, половину объединённого королевства. Морские единственные отказались говорить о том, что происходило в те нелегкие полтора года с ними. Они зарылись на своём дне, спрятались в вонючий водорослях, и сделали вид, точно никогда не принадлежали к племенам Пиррии. Лучик перечисляла все потери, о которых ей поведала Солнышко и о которых та сама знала, и пугалась все больше.       Когда комета упадёт, жертвы будут неисчислимы. И как те песчаная буря и мор, она накроет собой пиррийского дракона.

***

      Луновзора была готова встретить конец света где угодно, но не на границе с Ледяным королевством, рядом с Холодом и дракончиками из академии, утопая в снегу и дрожа, как будто её кости подхватили известный только им ритм.       Впереди высился Большой ледяной утёс, протянувшийся бело-голубой лентой от горизонта до горизонта. Никогда она не видела ничего подобного и, только взглянув на него, у Луновзоры перехватило дыхание. Возможно, это замёрзшие легкие свело, возможно, это льдина выросла в груди. Большой ледяной утёс — это была не просто стена, это была Стена с большой буквы, и она скалилась острыми зубьями, будто копьями, упираясь в слой облаков, она осыпалась с ревом и грохотом, трещала от холода, и все равно оставалась собой — неподвижной, неприступной, смертоносной. По сравнению с этим утесом Луновзора чувствовала себя малюсенькой и беспомощной, и все беды на мгновение забылись.       — Дальше опасно, — перекрикивая ветер, сказал Холод. — На каждой границе королевства расставлен караул свыше тысячи ледяных! Если они увидят вас, то убьют!       — Тогда какого хрена мы сюда поперлись?! — возмутилась одна из радужных дракончиков, дёргаясь, как в припадках.       Луновзора вспомнила историю Глина о том, как ближе к концу войны бывшая земляная королева вместе с коронованной королевой Рубин готовила вторжение в Ледяное королевство — самое большое, какое было в истории обеих государств, и самое длительное и опасное в истории континента. Никто никогда не думал о том, чтобы пересечь границу Ледяного королевства, ведь здесь слишком холодно, слишком ветрено и пустынно. Мороз и пронизывающая ледяная вьюга обороняли королевство.       Холод ответил осторожно, наверное, и сам не понимая, зачем ему понадобилось тащить с собой подругу и учеников из разных племён, помимо ледяных:       — Мне… мне бы хотелось провести последние часы с друзьями.       Сердце Луновзоры больно сжалось. Она подумала о Вихре, которого одарила прощальным поцелуем, зная, что больше они могут не увидеться. Полёт в Ледяное королевство — это полёт в один конец, если предсказание Карапакса верно. Но они придерживались плана, и в их сердцах бились присущие лишь драконам отвага и чувство долга. Пусть Вихрь летит к своей королеве, пусть Карапакс отправляется к своим, она, Луновзора, поддержит Вихря.       — Хватит ныть! — она предала своему голосу жесткости. — Холод, возьми троих ледяных, и летите первыми! Мы, думаю, подождём.       Сама Луновзора подумала, что не выдержит. Горло саднило, лапы подкашивались. Нельзя унывать. Не сейчас.       — Разворачиваемся! Я видела недалеко горную гряду. Если бы ещё было что-то видно…       Овраг кончался слева от них. Перед ними был сверкающий ледяной каскад, памятник горному потоку, который вырыл этот каньон некогда давным-давно. Лёд висел длинными волнистыми сосульками над каменистой трещиной в горе, все ещё сверкая слабым блеском движущейся воды.       Они шли, едва переставляя лапы. Сердце колотилось где-то в глотке, слёзы щипали глаза. Сумки срывало с заледеневшей чешуи, будто пластыри с раны. Луновзора сжимала зубы, а затем, ослепшая, нашла лапу Холода и крепко сжала её.       — Я пригляжу за ними! — снег забился под языком, облепил зубы. — Только давай быстрее!       — Смотрите! — он ничего не успел ответить, и все подняли головы к вспышке, разорвавшей серо-синие облака, что закрыли собой небо. Большой ледяной утёс, сугробы на мили вперед, ледники далеко на западе, где бледнел силуэт моря, и горные вершины — все вспыхнуло золотым и рыжим. Будто что-то взорвалось там, наверху. А потом заискрилась вьюга, и Луновзора все поняла.       Она увидела, как крылья огня расправились в небесах, в космосе, совсем близко к Пиррии.

***

      За два часа до катастрофы, когда догорели лучи заката, и на землю спустилась чёрная ночь, Цунами стояла у окна и, чуть не вырывая с корнем, перебирала чешую на плече. Что такое боль и здоровье теперь? Можно выдернуть себе хоть чешуйку, хоть весь коготь, если хочешь. Ореолы все не было, это напрягало. Луна уже взошла, точно такая же, как говорил Карапакс, впрочем, он мог просто рассчитать, видя до этого состояние ночного светила. Но ярчайшим подтверждением главного его утверждения, конечно, служила комета. Она все ещё была далеко, раз уж до сих пор не упала. Только стала огромной, как ещё одна луна.       Цунами прикусила губу. Нервы её сдавали. Горячий узел в животе и напряжённые до предела мышцы болели. Будь у неё в тот момент власть над собственным телом, Цунами пожелала бы ничего не чувствовать, чтобы сосредоточиться на ожидании и чувствах. Тут она поняла, что злится. Внутри все клокотало, прямо как в кипящем бульоне, и Цунами рвалась наружу, к Ореоле, однако знала — ей это не понравится. Она слышала, любимая ещё не договорила с драконами, и если появится морская принцесса…       Она разозлилась ещё пуще. Правила! Чертовы догмы, которые нарушались столько раз и никогда не работали. И вот, когда представился шанс сбросить с себя цепи, Цунами сильнее путается в них. Ну вот почему сейчас? Почему она сомневается в своей нормальности, почему думает о Совете королев, которого уже не случится, почему позволяет Ореоле уходить, а сама Ореола — быть королевой?       Бессмыслица какая-то!       — Цунами, — и гнева как не бывало. Он схлынул волной, оставив только мокрый песок из сломанных надежд. Это был голос Ореолы за её спиной, и морская обернулась. Никого рядом с Ореолой не было. Она закрыла дверь. Её глаза превратились в два высохших озера с жуткими мешками под ними. Сердце подскочило при виде королевы, слабой и какой-то старой, как будто эта речь отняла у неё годы жизни. Цунами подбежала к Ореоле. Словно Карапакса два дня назад, она подхватила её и обняла. — Я так устала… и мне так жаль…       — За что?       — За то… за то, что мне страшно, когда я должна быть храброй, за то, что не знаю, как нам быть, — радужная прижалась мордочкой к её шее, где трепетали жабры, и крепко сжала челюсти. — Потрошитель остался в академии, Мангр и Джамбу при всем своём влиянии не способны заменить меня, да я бы и не стала их об этом просить. И я…       Цунами вздохнула. Запах, щекочущий нос, был сладким от фруктов и цветов.       — Прости меня, — сказала Ореола шепотом. — Ты была права. А я… такого понаписала, что…       — Все это уже в прошлом, — она положила лапы на её зелено-синие мягкие тёплые щёки и заглянула в глаза, от света в которых захватывало дух. — Давай встретим будущее вместе. Каким бы оно ни было. Пожалуйста.       Открывая новые грани своей жизни, на самом дне которой плавали забытые воспоминания, Цунами улыбалась и плакала. Она подумала об их первом дне отношений и болезненнее ходьбы по битому стеклу мгновениях, когда она думала о возникшей из неоткуда любви. Вспомнила, что первый, кто узнал о её позоре, стал Звездокрыл, такой проницательный, умный и понимающий. Он тогда сказал: «Просто будь собой, и мы тебя поддержим». Когда узнала Ореола, она лишь с отвращением скривилась, но, как позже она рассказывала, ещё тогда в ней разгоралось ответное чувство.       Они могли бы бросить все и вернуться в академию. Найти друзей и вспомнить, каково это — быть вместе, а не по отдельности. Драконята Судьбы, общий сбор! Мы ничего не исправим и зато ничего не испортим!       — К черту мою маму, — воодушевлённо продолжила Цунами. — И к черту, кем нас считают и насколько все неофициально.       Ореола тихо засмеялась.       — Я сомневаюсь, что задержусь с тобой надолго, Цунами.       — Можем совместить. Зови драконов, помоги Джамбу, и давай сделаем это.       Внезапно появившиеся сомнения омрачили момент, и морская незаметно дрогнула, подумав, что, возможно, все не так, как ей хотелось бы. Лёд в голосе и в движениях растаял, и королева спросила:       — Ты женишься на мне?       — Да, — согласилась Цунами, прогоняя неуверенность и отвратительные мысли: «Все это ненастоящее. Вы все равно умрете». Она взяла лапу Ореолы и в свою и повторила: — Да, я женюсь на тебе. Потому что я люблю тебя.

***

      И тогда Беда почувствовала такую чистую, сокрушительная злость, что аж в голове просветлело. Кажется, она уже была зла в глубине души, сама того не замечая. Дико, отчаянно зла на то, что ей придётся умереть, на то, что этот последний день отнимет у неё Глина, Уголёк, Огонёк и Цаплю.       Ярость вспыхнула так, что дыхание перехватило, и она с удивлением поняла: она имеет право злиться.       Яркая звезда, заменившая собой вторую луну, пылала в чуть серебристой ночи, и небесная дракониха смотрела на неё, дышала воздухом, отравленным смертью, и не находила себе места. Она могла лишь прижимать к телу своих детей, с которыми они играли в шахматы до того, как комета появилась, и молиться: «Пусть мимо, пусть мимо…».       — Хей! Это же первый в вашей жизни звездопад! — воскликнул Глин. — Вы раньше о них только в книжках читали и говорили мне: «Но, пап, звезды не могут упасть! Они же приклеены к небу!». Видите? Я был прав!       Беда вымучила из себя жалкую улыбку и подбодрила мужа, сказав:       — Ну хватит бояться, дети. Отец прав. Это ваш первый звездопад, а он бывает очень редко!       — Но почему звезда всего одна? — спросил Уголёк.       — Нет! Звезды не могут падать! Это антинаучно! — воскликнула Цапля, и Глин наклонился к Беде, спросив:       — Она точно не дочь Звездокрыла?       Беда хотела пошутить, но не нашла в себе сил. Дыхание сбилось, так что после каждого глубоко вздоха дракониха не могла дышать, и закружилась голова. Она смотрела наверх, едва сдерживая слезы, и спрашивала комету: «Почему мы? Ну почему?..». Не сбавляя хода, сосредоточенная на своей задаче, та молчала, и тогда Беда обратилась к половинке луны. И она тоже молчала.       Смысла во всем этом действительно не было. Зато был смысл в Глине и в их детях. Дракониха уставилась на них, стараясь запомнить все в мельчайших подробностях: они стоят на крыльце своего домика, слушают, как шелестят, раскачиваясь болотные растения в темноте и наблюдают, как падает «звезда». Шёпот ночи и ритм сердец. Красота и ужас момента.       «Нет судьбы, кроме той, что мы творим сами», — сказал Карапакс, самый умный дракон, какого Беда знала.       — Хотите, я поймаю её для вас?       Истина всегда была перед носом, но Беда то ли предпочитала не замечать её, то ли в самом деле была слепа. Карапакс говорил о том же, о чем она сама — дороге, которую могут проложить только те, кто действуют. Беда с чего-то решила, что ей не хватит сил сжечь этот кусок камня, окружённый огнём настолько же горячим, как её собственное пламя. Она боялась умереть вдалеке от любимых. Вот он, смысл. Семья. Спасение семьи.       Созвездия Дерущихся Драконов и Большой Медведицы, соседствующие с силуэтами Свирепого Оленя и Факела, дружно подмигнули ей, и сила звёзд всосалась в чешую, питая огонь. Нужно попытаться. Нужно творить. Стать наконец-то Изменяющей своей судьбы, что бы это слово, неожиданно пришедшее на ум, ни значило!       Глин тяжело дышал, глядя на Беду, он все понял и не знал, как остановить любимую. А Беда наконец улыбнулась по-настоящему, не зная, куда деть раздирающие её веру и надежду, взяла лапу Глина в свои изогнутые, как полумесяцы, когти и поцеловала его пальцы. Чешуя раскалилась и обуглилась, но земляной не чувствовал боли, Беда знала это.       — Достать для тебя звезду? — шепнула она.       — Я, пожалуй, откажусь, — он попытался отшутиться, и серебряно-желтое сияние пылающих небес выхватило линии слез на его щеках.       — Ну хотя бы пожелай мне удачи.       — Мамочка? — Огонёк приникла к материнскому боку. Она держала в лапках слепленную из глины фигурку в виде звезды. — А ты уверена, что утащишь её? Мне кажется, они больше чем та, которую я сделала.       — Если что, я расплавлю её, — подмигнула дочери Беда. — И на нас посыплются тысячи застывших в холодном воздухе капель, как тысячи звезд!       — Беда… — Глин коснулась губами её уха, попытался поймать за крыло, но та увернулась. — Прошу…       — И я тебя прошу: доверься мне, — сказала она. — Живем-то недолго.       — Я люблю тебя, Беда.       — Я люблю тебя в сто тысяч раз сильнее.       Глин также знал, что не остановит Беду, и та была счастлива этому. Она взмахнула крыльями и взмыла ввысь, к своей новорожденной судьбе, мечтая, как спасёт Пиррию, не оставив от кометы ничего, кроме пепла.