Knot

      Тот факт, что мотель «Харбинджер», скорее всего, был той ещё дырой, они знали заранее. Иллюзий никто не питал, незамысловатая коробка трёхэтажного здания в точечном свете уличных фонарей подобна привратнику у ворот города: одного взгляда достаточно, чтобы понять, в какую клоаку ты изволил пожаловать. И хотя оптимизма это изваяние в Лору не вселяло, она справедливо отмечает, что такие вещи просто не для неё. Всё зависит от пути, который ты выбираешь. Такие мотели выигрывали за счёт шарма долгих поездок. Десятки штатов, тысячи километров безликой трассы и дешёвый кофе на автозаправках — соврёт ведь, если скажет, что в этом нет своей доли романтики.       Но она им не по пути. Дороги, которые они выбирали — просты и незамысловаты. Лора не любила долгие поездки в эфемерное «куда-то» — безусловно, подобное единение с молодым человеком в салоне автомобиля теплило в ней некое воодушевление и в целом все самые светлые чувства к нему, но это до поры до времени. Львиная доля этого удовольствия крутилась в животе от предвкушения скорого прибытия. Застрять посреди трассы в недружелюбном лесу, чуть было не стать поздним ужином для медведей-людоедов, спасти от этой участи служителя закона и остаться на ночёвку в пыльном клоповнике — явно не входило в её планы. Романтикой здесь и не пахло.       Одно радовало: кажется, их не собирались держать за идиотов. Цена за ночь более, чем приемлема для такого места. Да, с налётом определённой наценки, но уж что поделать. У них были деньги, но ничего зазорного в том, чтобы сказать, что их нет, не было. Это так, на какие-то мелочи в поездке, что ли, и то, Лора нашла бы с десяток другой способов, как их потратить более разумно. На то, как коп закатил бы глаза в ответ на её: «денег нет» — она бы посмотрела охотно. До абсурдного смешным представлялось то, как он грубо хватает свой бумажник и протягивает кровно заработанное жалование, лишь бы они уже убрались отсюда и желательно — крайне желательно — минуя «Хэкеттс Куори».       Как этих денег бы хватило натурально эмигрировать в соседний штат.       Всё это в достаточной степени забавно, чтобы на мгновение забыть тот адский участок маршрута, сдобренный его кровью.       Номер двуместный. Душ есть, горячая вода — в комплекте, две односпальные кровати, но это некритично. Они в любой момент могли бы пододвинуть их ближе, будь у них какие-то планы окромя отключки до самого утра, но едва ли их хватало даже на элементарные разговоры. Уже после душа и возлежания на хрустящих простынях без сна, Лоре подумалось, что она не отказалась бы от холодного пива и приятной полуночной компании. Так, до кучи, ещё раз прогнать инцидент в непринуждённой обстановке, размеренно и неспешно. Задать-таки вопрос: «Как ты докатился до жизни такой?».       Лора отводит взгляд от потолка, хмурит брови и ещё раз обсасывает в голове некий сценарий. Смотрит на Макса. Хотела бы она его позвать, обменяться парой слов на ночь глядя, но он уже спал. Сразу после того, как они преодолели порог своего номера, он, кажется, даже в душ не пошёл — сразу свалился «без чувств» в кровать, успев только штаны с рубашкой стянуть. Между ними, вроде как, висел незакрытым гештальт, прежде чем в их жизнь вклинилось третье колесо, но отвечать, по крайней мере, сегодня (условно, ведь время давно за полночь, её сегодня — уже вчера) ей явно не торопились.       Да даже если бы и торопились, не Максу ведь она задаст вопрос про тяжёлую жизнь и всё в таком духе, да?       Желание выпить пива с мрачным шерифом Норт-Килла — вот ведь странная мысль на ночь глядя. Ввиду того, что больше некому её отвлечь от этих безумных идей и простого пересчёта подсохших пятен на потолке недостаточно, Лора не видит ничего зазорного в том, чтобы подумать лишний раз о человеке, которому помогла выкарабкаться из сложной жизненной ситуации.       Помогла, а не помогала — вот ведь оптимистка. Она до сих пор ровным счётом ничего не знает о нём, а в том, что знает, не уверена. Их странного недо-знакомства, в ходе которого они даже не знают имён друг друга, — где на его значке фамилия? У копов ведь должны быть какие-то «опознавательные знаки», разве нет? — и небольшой совместной поездки уже достаточно, чтобы предлагать ему что-то настолько интимное, как пиво?       Неожиданно для себя Лора отпускает тихий смешок. В её голове полный кавардак, ситуация ни в коей мере не вселяет оптимизм, но забавные мысли исправно находят лазейки. Из всех защитных механизмов, очевидно, пребывающих в упадке, раз её постоянно тянет в одиночные рейды по ночным лесам, именно юмор оставался самым действенным, исправно срабатывающим в ответ на застоявшийся в организме стресс.       Желая задвинуть тревогу на задний план, в ней что-то сломалось. Это была совокупность вещей, кажется. Прикосновение к больному запястью и своеобразная ирония. Да, стоило только посетовать, что что-то в ней работает исправно, как оно издевательски трещит, надламывается и бьёт в мозг веществом, название которого Лора не знает, но охотно обозвала бы мочой. Запатентовала и вынесла в заголовок соответствующего раздела в школьной литературе.       Воспоминание накатывает на неё волной, окатывает с шумом приближающегося прибоя и пробирает до кончиков волос. «С глаз долой, из сердца вон» — так можно было сказать про сознание, что едва ли натурально не покинуло её тело, откатываясь на несколько часов назад.       На обочину, залитую красным, переливающимся с тьмой ночи, светом.       К жутким до умопомрачения глазам, маячащим где-то на периферии. Явственно изучающим её тонкие черты. К его лицу в целом, которое потянулось само, по непосредственному желанию его владельца, а не потому, что бедного Макса усталость повела чуть вправо на кочку, что так просилась стать её головной болью на ночь глядя. К его судорожному дыханию в жалких сантиметрах от её кожи — чёрт.       «Лора, он понюхал тебя нахуй» — заходился собственный голос, озвучивая одновременно самую идиотскую и самую очевидную интерпретацию той неловкой ситуации. Он облизывает карандаши (это ведь даже не ручка, камон), вытирает с лиц незнакомых дам грязь — да, он вполне мог ещё и до кучи людей нюхать.       Её охватывает намёк на озноб. Наружу пробивается лёгкая дрожь, и Лора ёжится. Она вновь возвращается к менее насущным проблемам копа. Ну, в сравнении с состоянием его здоровья, конечно же. Он был крипи, чёрт возьми. Крипи коп — что за омерзительное сочетание? Человек сомнительной этики и морали носит мундир шерифа — ей б-гу одна мысль об отсутствии Макса в машине, каким бы бесполезным он ни был, натурально трясла её сейчас, когда причины её беспокойства не было рядом и вряд ли будет в ближайшем будущем.       Что с того, что его щенячьи глаза тогда в машине были такими грустными? Как будто она должна согласиться и принять тот факт, что у этого человека была уважительная причина, по которой ты не должен относиться к нему с предубеждением. На ум приходит этакая медицинская справка, озвученная его голосом: «Мэм, на данный момент мне ахуенно плохо, поэтому я не могу вести себя, как изврат, и морально-нравственным законом предписано, чтобы вы меня пожалели» — ага, конечно.       Если это так, то это, чёрт возьми, работало.       Лора фыркает и переворачивается на бок. Её эмпатия, кажется, вышла на новый уровень, раз её чувства так неоднозначно задеты не менее неоднозначным персонажем. Ей впору в сотый раз назвать его мерзавцем и со спокойной душой ложиться баиньки, но нет. Всё ещё ищет ему некие оправдания, будто стала жертвой какого-то психического расстройства. Название придумайте сами — её тяжёлая голова больше не вывозила. Кажется, бессвязный поток мыслей-таки её доконал, разморил, уступая место смертельной усталости.       Её спор с собой ни о чём — не что иное, как стремление уйти от реальности. Перестать подвергать сомнению собственное благоразумие. Он был её почти что полноценным пациентом. Это нормально — беспокоиться о нём сейчас, здесь, в кровати, в мотеле «Харбинджер», когда сам он хрен пойми где и не менее понятно, что с ним.       Живой ли он там вообще?       Лора подхватывает одеяло и накидывает до подбородка. Перед сном она думает, что всё с ним нормально. Где он ещё может быть? Очевидно, сейчас он в городской больничке, лежит на операционном столе, над ним роилась куча хирургов, в чьих интересах спасти непутёвого шерифа, ведь замену, в случае фиаско, будут искать столетиями. Именно поэтому его очевидно накачали обезболом и прооперировали. Заштопали раны, оставив, — она бы оставила - как приятное напоминание, пару швов в одной из техник макраме. А после ему ещё полгода будут колоть в его худосочную задницу всевозможные прививки.       Лора улыбается.       По крайней мере, думает она безапелляционно, сейчас этот кусок копа в безопасности.       В тепле и комфорте.

      ***

      Холодно.       Глубокой ночью в родительском подвале паршиво независимо от времени года. Пол, выложенный промозглым камнем, обжигал своим холодом щёку, и без того мокрую. Липкую от смеси пота и крови. Каждый вдох сопровождался звенящим свистом в лёгких. На выдохе голос сипел, периодически перебиваясь глухим кашлем.       Он лежал на боку — здоровом, стоит полагать — и нет сил принять даже намёк на сидячее положение. Дыхание — чуть ли не единственный безусловный рефлекс, который продолжал работать достаточно, чтобы мозг оставался в сознании.       Хотя небытие, будь оно временным или даже вечным, — ему плевать — сейчас казалось единственным оптимальным бегством от боли.       Чертовски холодно.       Трэвис Хэкетт пытается вспомнить, как докатился до жизни такой, но сознание кажется расколотым. Разбитым вдребезги без права на восстановление.       Мысленно перебирает осколки, вместо слова «вечность» судорожно собирает картину недалёкого прошлого, а после — пытается обрисовать причинно-следственную связь. Ненадолго вспоминает стерильно белые стены и какое-то характерное отсутствие свободного пространства. Медицинское оборудование вокруг него трясётся — он всё ещё в машине скорой помощи. Лежит на кушетке. Люди вокруг него копошатся, что-то активно обсуждают и тыкают в него иголками. Огонь под кожей разбавляется антибиотиками.       Он не может концентрировать своё внимание хоть на чём-то, особенно с этой резиновой маской ИВЛ на пол-лица, но те пакеты с донорской кровью под полупрозрачной дверцей холодильника сбоку выглядели сносно.       Их перегораживает фигура фельдшера. Трэвис понимает всё без лишних слов.       Он видел его лицо чаще, чем, наверное, своё собственное.       — Вы разве не видите? Ему нужно в реанимацию, немедленно.       — Мы уже это обсуждали, в этом нет необходимости. Мы обо всем позаботимся.       — Я не сомневаюсь в вашем личном враче, Джед, но раны слишком серьёзные. Ему нужно в палату. Мы сделаем всё, что в наших силах, можете быть уверены.       — Вы знаете правила.       — Он должен подписать бумаги.       — Все бумаги подписаны. Откуда такое несвойственное рвение? Вы свободны, Эрл.       В красном свете более зловещем, чем от проблесковых маячков где-то далеко позади, в прошлом, сквозь мутную пелену перед глазами он едва различал окружение. Каждый раз за секунду до того, как сомкнуть веки, картинка перед ним была одна, и после, минуя томительное мгновение всеобъемлющей, такой желанной тьмы, уже другая. Вот он моргает однажды, и ничего не происходит. Но стоит моргнуть ещё раз, и где-то на горизонте маячит движение.       Чьё-то лёгкое шарканье.       Лязг цепей и грозное, хищническое рычание где-то рядом.       Веки слипались то ли от смертельной усталости, то ли от всевозможных жидкостей, что успели покинуть его болезненное тело, но он моргает ещё раз. И ещё. В какой-то момент впереди вырисовывается едва различимый силуэт. Серый, нечёткий, но почему-то такой знакомый до зубной боли. До желания закрыть глаза и больше никогда их не открывать, но он всё равно тянется. Одним лишь своим существом — физически он ни на что не годен. Хотел бы потянуться, подползти, если повезёт, но под этим взглядом чаще всего инстинкт самосохранения призывал лишь свернуться калачиком. Задержать дыхание. Притвориться мёртвым.       — Ма…?       Он не узнаёт собственного голоса — настолько жалко это звучит. И в ответ ему не менее красноречивое ничего. Лишь рык голодного зверя в соседней клетке.       Не то, что он хотел бы услышать, но он не выбирал.       Ни сейчас, ни когда-то ещё.       Неважно, какое положение он бы хотел принять в первую очередь — он не мог принять ни одно из них. Всякое шевеление подскакивало к горлу болезненным стоном напополам с тошнотой. Когда он в последний раз ел? Под давлением перестальтики наружу мог проситься только собственный желудок. Источник боли всё так же сбоку, каким он его помнит: обнажившимся мясом в обрамлении рваной кожи и налипших кусков полицейской формы. Только ощущалось много хуже, острее, будто от окружающего мира его внутренности разделяла какая-то сверхтонкая прослойка плоти.       Чуть что и кишечник вывалится наружу.       Разве не должно всё затянуться?       Трэвис очевидно потерял ход времени, но мог поклясться, что прошла ёбанная вечность, а он всё ещё в таком лютом дерьме, что это не вяжется даже с теми эфемерными законами неведомого проклятья, которые они вывели.       Здесь либо закон подлости, либо ничего.       Для таких, как он, теперь ведь справедливо выражение: «зажило, как на собаке», разве нет?       Или оно всё работает только для хороших мальчиков?       Фигура перед ним, до этого стоявшая неподвижно, казалось, потянулась вперёд. Подняла руку в направлении стальной решётчатой сетки.       Он тянет в ответ — тянет? Да, определённо тянет, но что-то не так. Что-то не то. Где его чёрный рукав формы? Оборвался в потасовке в лесу? По самое плечо? И сама рука такая слабая, несвойственно тонкая — он что, измождён до такой степени, что проглядывают кости?       Под тонкой, белой кожей.       Он тянется, не взирая ни на что. За толстыми прутьями решётки в тусклом свете солнца серая, всё также размытая фигура молчаливо вторит его зову, тянется в ответ. И лишь когда ушей его доходит ласковый шёпот голосом ни разу не родным, абсолютно чуждым, складывающимся в имя, ставшее проклятьем за эти шесть безумных лет, он дёргается. Возвращается к красным тонам, к холоду пола и собственного тела.       К протянутой с той стороны клетки руке, сжимающей что-то, что он не мог разглядеть, как бы не старался.       Но этот характерный металлический блеск был ему знаком. Он отложится в его подсознании не менее размытым пятном и будет досаждать достаточно долго, чтобы свести с ума.       На мгновение, которое не вспомнит, Трэвис думает, что нажать на курок было бы милосердием.       Но фигура отступает, растворяясь в серо-красной дымке. Вместе с ней на горле слабнет удушающая хватка столь знакомого оцепенения. Будто он действительно не дышал всё то время и сейчас, судорожно пропуская ртом сырой воздух, был готов зайтись кашлем, что оставит его без лёгких. Он точно не тянулся — не мог физически, как бы отчаянно сознание не доказывало ему обратное. Он лежит в одной из клеток в родительском подвале, ждёт своей незавидной участи, постигшей всю чету младшего брата.       Он определённо заперт. В неволе.       Но он здесь. Чётко различает в темноте ночи массивные стволы деревьев, поднимает голову, и небо едва не полностью в заслоне лиственных крон. Скребёт лапой сырую землю и… что?       Сердце пропускает удар, грозясь и вовсе отказать.       Это не ботинок, это даже не нога, это когтистая лапа заместо руки. В недоумении он всматривается, прислушивается к собственным ощущениям, насколько это возможно. И ощущалось всё закономерно иначе. Вывернутым наизнанку. Прохладный летний воздух скользил во рту. Нет, с первым же вздохом становится очевидным — это пасть. Вытянутая, кривая, едва ли способная сомкнуться полностью. Сочащаяся вязкой слюной, сгустками стекающей на землю.       Это невозможно. Во время превращения в доме случилась потасовка? Он выбрался? Теперь бродит по лесу в своём обновлённом обличии? Полностью беспомощный, запертый с полным осознанием вещей в теле кровожадного чудовища.       Из одной клетки в другую — это не может быть правдой.       Его брат, его племянники — все они не должны чувствовать то, что чувствует он сейчас.       Он не мог смириться с этим и десяти минут, что говорить о шести годах?       Деревья сменяли друг друга с впечатляющей скоростью — его обновлённое тело ринулось с места без его ведома, но спазм изменённых мышц исправно изводит до гортанного воя. Он не может сосредоточиться: все его мысли, все его чувства и даже граничащая с безумием в восприятии боль — всё было сконцентрированы вокруг того запаха, что за мгновение до рывка наполнил его деформированные ноздри.       Запах человеческой плоти.       Он бежал, ловко маневрируя между стволов деревьев. Его животное и его человеческое начало сошлись в идее настигнуть свою цель. Как зверя его интересовала плоть, как она есть: живая, дышащая, циркулирующая кровью. Человек же, пребывающий на грани полубреда, заинтересован в специфике этого запаха.       Казалось, он преследовал его всю жизнь.       На горизонте замелькали яркие огни двух характерных расцветок. Он замедляется, крадётся, неспешно двигаясь меж деревьев. Свет потух. Едва различимо, что за человек падёт его будущей жертвой — лишь очертания на уровне обоняния. Рядом с ним затесался кто-то ещё. Два других куска мяса, чьи сердца, ещё необременённые тяжестью обстоятельств, бились в заливистом ритме жизни. Много активнее, свободнее третьего, примеченного им изначально. И как бы соблазнительно не заливалась звоном кровь в их молодых жилах — они были где-то там, за неведомым заслоном от него. За слоем чуждого металла и его запаха. Тот, что уверенно приближался к зоне его контроля, был приоритетнее. Казалось, он добровольно возжелал быть его жертвой на сегодняшнем празднестве полной Луны, и этот человек не оставлял ему выбора.       Он выбрал его давно, и они оба это знали.       Минуты тянулись подобно часам. В воздухе витал запах ненавистного серебра. Оно жгло ему лёгкие, грозилось пробудить самые кровожадные инстинкты, граничащие с человеческим садизмом. Но это в звере. Человек же лишь без конца задавался вопросом, почему это происходит.       Чей запах изводит его до помешательства?       Напряжённая осанка, осторожный шаг, сосредоточение во всём, вплоть до дыхания. И едва не посиневшие в своей жёсткой хватке пальцы, сомкнутые на помповом ружье. Одного полноценного взгляда на фигуру достаточно, чтобы в голове что-то сломалось.       Какого хрена?       Громкий металлический лязг разбивает видение. Воздух искрит электричеством. Глаза, некогда сверлившие тьму так долго, снова привыкают к красным оттенкам подвального окружения. Трэвис глухо стонет. Голова раскалывалась на части. Давление грозилось привести к взрывной декомпрессии, подумай он о чём-то сложнее каких-то элементарных суждений. Его хватало только на осознание собственного положения. Его тело: определённо с человеческими руками, ногами и прочим приданным — практически без чувств валялось в подвале. Из мысленной сцены, которую он никак не мог лицезреть в качестве третьего лица, его вывело движение где-то на периферии.       В эту ночь в подвале он гость, пусть уже и наглый. Через клетку к нему больно уж активно тянулся кто-то из родственников. Не совсем понимая, зачем ему это, Трэвис пытается сдвинуть голову с места, каким-то образом зацепить взглядом оборотня, что соседствовал с ним. Очевидная догадка изводила его мозг, кажется, до аневризмы. Такими темпами он умрёт от кровоизлияния прежде, чем чёртовы механизмы регенерации изволят сегодня заработать.       Их здесь двое.       Их, блять, двое.       Их должно быть трое этой ночью: две наивные души, обречённые на чудовищное существование по воле безжалостных благих намерений, и он, как третье колесо в этом механизме.       В их семье, да?       Трэвис всматривается в морду, как может. Та угрожающе рычит, не спешит бросаться на решётку дважды, хотя не должна была и единожды — разве от него уже не несёт этой волчьей дрянью? Это неточная наука, объективных данных нет и вряд ли будут, да и ощущение времени ни к чёрту, но обычно это работало иначе. Зрение плывёт, мозг извещал о кислородном голодании. Дедукция, анализ — всё катится в преисподнюю, и всё же ему хватило сил всмотреться в эти изуродованные черты. Он знает эти глаза.       Другая пара, подобная им, угрожающе сверлила его, пока всё остальное тело, переминаясь, хищнически приближалось к нему несколькими часами ранее.       Организм даёт поблажку, позволяет прокрутить минувшие события. Там, замерев с дробовиком на перевес, Трэвис и волчья тварь сверлили друг друга взглядами, готовясь тотчас сцепиться. Одно неверное движение, и мнимый контроль будет упущен. Мужчина выжидал, до последнего прикидывал траекторию выстрела, подпускал существо ближе, под прямой огонь. Недостаточно близко, чтобы за слоем крови укрепить все свои подозрения насчёт личности оборотня напротив.       Но достаточно, чтобы тот одним молниеносным рывком сократил дистанцию между ними и не оставил ни единого шанса для дальнейшего анализа. Грохот выстрела рвёт барабанные перепонки. Судя по тому, как отчаянно тварь вцепилась в приклад своей уродливой пастью, стрелок из него неважный. Когтистые лапы опасно царапали землю по обе стороны от него. Если бы монстр решил замахнуться, вместо того, чтобы вгрызаться в ружьё, у него был бы гипотетический шанс перегруппироваться и успеть выстрелить прямо в морду, кровавым фейерверком развоплотив мозг твари. Но та неустанно тянулась к его шее буквально-таки напролом. Только чудом, кажется, Трэвис мог какое-то время сопротивляться этому напору. С не меньшим чудом и визгом оборотень наконец попятился. На мгновение вспыхнула надежда — и погасла сразу же, когда его руки перехватили дробовик. Тварь всхлипнула от серебра, на которое напоролась, чуть ли не натурально перекусив ствол пополам.       Таким больше не постреляешь.       В следующее мгновение уродливые зубы впиваются ему в бок. Одна из лап грузно ложится на него, удерживая на месте. Чуть задержись, и зубы войдут глубже. Среагируй на секунду позже, и она дёрнет, откусив от него добрую половину тела, а после обмотается кишками, как новогодней гирляндой. Трэвис стоически стонет, хотя хотелось натурально кричать. Он просто не успевает. Он слишком сосредоточен на том, чтобы выжить, и потому все импульсы в теле нацелены лишь на одно. Дрожащей рукой офицер Хэкетт хватает из кобуры служебный пистолет и прижимает к голове оборотня.       Серия выстрелов приходится прямо в цель. Трэвис отползает на согнутых локтях, не сводя глаз с беснующегося существа. Тварь пятится, заходится визгом, отступает на задних лапах назад и всячески трёт голову.       Будь это блядское серебро, он бы мог закончить эту историю, даже не начав, но лёгкие пути для Трэвиса Хэкетта всегда были чем-то непостижимым.       Вместо этого ему каждый раз предлагали срезать маршрут по одному из кругов ада.       Служебный пистолет не был начинён серебром, единственное ружьё с подходящими пулями в нерабочем состоянии, а в теле у него сочащаяся кровью рытвина. Даже если для него, как стопроцентного человека, эта история закончена — это не значит, что его не добьют, если он сейчас же не побежит. Вернее, сделает всё возможное, чтобы побежать. В его состоянии ноги-то едва слушались, но эта жажда жизни перед ликом смерти толкала его прочь инстинктивно.       И он побежал.       Трэвис находит этот инстинкт абсолютно иррациональным. Его рана не затягивается, хотя должна. Он воняет человеком, хотя не должен. Он всё ещё в сознании, хотя не должен.       Всё говорило о том, что он жив, когда не должен.       Его положение вполне тянуло на безысходное. У него нет сил страдать громко или хоть как-то звучно. Он несколько раз чувствовал, что к мозгу подкатывает какая-то характерная свирель, что на него давит та самая сверхъестественная хрень, но оно всё просто откладывалось в голове неким специфическим налётом. Ничего не происходило. И потому он даже мог бы попросить кого-нибудь ему помочь. Снять липкую, мокрую форму, дать стакан воды, помочь принять удобную позу.       Дать ему надежду, что он справится с этим.       Погладить по голове и успокаивающе прошептать, что он хороший мальчик.       Постарался и сделал всё, что было в его силах.       Но они все знают, что нет. Трэвис уверен, что не заслужил ничего из этого. Даже если бы он мог найти силы сказать что-то, никто бы не услышал. Не потому, что в лёгких явственно булькала кровь при каждом слабом вдохе — нет.       Просто он ничего не сделал, чтобы его послушали.       Поэтому он лежит в своей крайне неудобной форме в не менее неудобной позе, которую не может поменять, хотя это дело пары движений, и молча ждёт, когда окочурится от болевого шока. Как будто в наказание он всё ещё пребывал в сознании.       Думал над своим поведением.       И ещё немного думал о соседстве Калеба неподалёку.       Это именно он. И от одной мысли с губ, возможно, а может и нет, слетает слабое: «Кейли».       Её здесь нет, и первое, что приходит в голову, это проклятья. Где её черти носят, если она не в подвале? Он потратил столько денег и нервов на эти ёбанные клетки не для того, чтобы на них любовались. Трэвис откапывает в голове те немногие обрывки воспоминаний перед отъездом. Среди них нет договорённости с отцом и братом о совместной охоте с «семейными оборотнями» — ни в день перед сменой. Это на неё он наткнулся в лесу? Это ей он чуть не всадил серебряную пулю в лоб?       Боже.       Он не хочет думать об этом. Вид молодой девушки, которую ещё только-только недавно нянчил совсем крохой на собственных руках; убаюкивал в отсутствие отца; сердечно уверял, что она ни в чём в своей жизни не виновата, — с пулей в голове от собственного дяди, который за шесть ёбанных лет не сделал ровным счётом нихуя хорошего для неё — как заключительный выстрел, на который у него не хватило смелости пару часов назад.       Воспоминание всплывает само по себе. В ночи он видит её юное, веснушчатое лицо примерно на расстоянии вытянутой руки, и помимо тёплых огней, пляшущих в некоем первобытном танце на её щеках и скулах, в нём легко угадывается тревога.       Странная жалость.       Трэвису кажется, он теряет рассудок.       Непонятные серые полосы, пересекающие её лицо, складываются в знакомые прутья решётки. Те самые, за которыми серая фигура в тусклых лучах солнца ещё недавно так ласково и нежно тянула руки к нему. Только в этот раз нос забивает запах гари.       Обстоятельства вкупе с тихим голосом Кейли окончательно добивают его.       — Я помогу тебе.       Воспоминание — очевидно ложное, несуществующее для него, Трэвиса Хэкетта — уходит с пронзительным уколом боли. Его невозможно проигнорировать — бок жгло калёным добела железом. Органы перемывались в кашу. Это явно волчья хрень и сопутствующие ей метаморфозы — подумал бы он раньше. Сейчас же он не мог утверждать, что это не простой рецидив. Элементарная ремиссия. За эту ночь он успел смириться с тем, что просто умрёт в этом подвале, и никакое проклятье ему не грозит.       Когда в сдавленном кашле вместе с кровью отхаркивается неестественно чёрная слюна, Трэвис опять не уверен в своей дальнейшей судьбе.       Его постигает разочарование.       Всё же переворачивается, буквально плюхается на спину. Почти что скулит от такой незначительной смены положения в пространстве. На фоне немеющего «всего» отчётливо ощущалось какое-то движение в ранах, оставленных проклятым оборотнем. Это нервные окончания дёргались, извивались в нём трупными червями, и он ничего не мог поделать с этим. Одного лишь осознания ложности этих образов и чувств не хватало.       Трэвис в одном шаге от того, чтобы откровенно начать грезить об избавлении. О том, как что-то в нём-таки доломается, и этот шестигодичный ужас закончится.       Будто услышав его, жар возобновляется, охотно скапливаясь в лобной доле. Быть может, это старуха Ворес хочет его слёз? Да нет, жаждет даже. Словно амбассадор проклятья вертит им и крутит, как того пожелает, чтобы старший сын Хэкеттов, их главный охотник на её любимую неведому зверюшку, расплакался, как маленькая сучка, так? Что ж.       Она перестаралась. У его организма нет сил давить из себя слёзы.       Его немая агония — это всё, что она получит.       Мало? Может хуем по губам провести, по скидке.       В тот момент, когда Трэвис, кажется, всё же стал тихо бредить вслух, не сумев вовремя собрать мысли в кучу от нахлынувшего жара, что-то тёплое, хрупкое и… нежное? опустилось на его лоб прикосновением.       Маленькой женской ладонью.       И Трэвис смолк. Остановился на полувдохе и будто боялся выдохнуть, предпочитая и вовсе задохнуться. Как будто это могло спугнуть, например, никого? Чёрт, он окончательно сошёл с ума. Клетка ведь заперта. Рядом ни души, и даже Калеб затерялся где-то в белом шуме.       В оглушительной, на самом деле, тишине.       В его собственном, более размеренном дыхании.       Он ничего не понимает. Ни в коей мере. Просто прикрывает глаза, тянется к руке и едва ли не жалко жмётся мокрым лбом к ладони, не заботясь, чья она может быть. Кто может быть в этом мокром, забытом богом подвале его любимой семьи? Томительное мгновение спустя, а там ещё одно и ещё, пока его мозги из состояния сжиженной субстанции вновь не перетекли в некую полутвёрдую форму, он без малого наслаждался этим тактильным контактом и даже не пытался думать. Сейчас же он концентрируется, ну, пытается, хотя бы. Не в силах размокнуть веки достаточно, пока что просто собирает мысли в кучу. Отдаётся чувственному, чтобы обрисовать в голове характер этого касания.       На ум приходит Кейли. Её рука в достаточной степени маленькая, исконно девичья, и вполне подходила под описание. Что-то подобное к нему и прикоснулось.       Вот только если его не отрубило, внезапно, часов на пять, то её здесь не могло быть по причинам более, чем объективным. Хотелось бы верить в чудо, только вот приглушённый рык Калеба никуда не делся.       И подобие не равно истина.       Не так много молоденьких женских рук его касалось. Местные пьяные старшеклассницы и проститутки в достаточной степени стали занозой в его заднице, чтобы разбираться с ними максимально быстро и тактично. Порой бывало, царапали лицо в алкогольном/наркотическом трипе или просто из вредности, потому что он мудак, заслуженно накручивая себе лишние сутки в изоляторе, а ему — великую науку об обезвреживании таких девиц. Ловкость рук и никаких рук с их стороны — рецепт прост.       Каких-то других ситуаций он не припомнит.       Кроме…       Догадка прогрызала в нём дополнительную дыру. Трэвис всё же открывает глаза.       Лучше бы он этого не делал.       Он мог думать о прошлом. О тех моментах, что теплили в его душе надежду даже в самые тяжёлые дни за эти шесть лет. Он едва вывозил всё то дерьмо на своих плечах, и оно помогало. Воспоминание об улыбке Криса за секунду до того, как особенно крупный сибас на его крючке дёрнулся в последней, успешной, как выяснилось, попытке вырваться на свободу, и потянул его в неконтролируемом падении в холодное озеро. Как Калеб надувал пузыри в супе через соломинку для напитков назло бабушке с дедушкой. Дерзость, о которой их старший сын и помыслить не смел. Как Кейли поднесла одну из кукол слишком близко в настольной лампе, фантазируя, что это летающая тарелка, и под жаром её синтетические волосы сплавились в чёрную неприглядную массу обожжённого пластика. Как её дядя-полицейский максимально вошёл в положение и всячески успокаивал племянницу, тряся другими куклами из её коллекции в подобии диалога и натужно имитируя женские писклявые голоса. Как вся их семья…       В какой же он жопе, если бредит о настолько странной компании?       Её здесь нет. Она не может сидеть на корточках напротив него, пачкая рукава своей обвязанной на талии рубашки об грязный пол камеры. Её никто бы сюда не пустил — даже осознание абсурдности происходящего не помогало ситуации. Трэвис пытается думать менее рационально, отодвигая на задний план причины и следствия. Логики и конкретики для его воспалённого мозга ныне не существует. Вместо этого он думает более прозаично. О вечном, если хотите.       Он её не знает.       Она не знает его.       Ни чувств, ни обязательств — ничего общего даже близко. Всё, что у него есть, это воспоминания о её вынужденной заботе, теплоте и нежности рук — ныне призрачных и бесконечно мнимых. Бередящих его нервные окончания. Вот и вс…       Нет.       Н-е-е-е-ет…       Теперь здесь было что-то ещё.       Он вспомнил её запах — боже.       Он более, чем уверен, что весь её образ здесь и сейчас — это её чёртов запах, что настиг его воспалённый рассудок только сейчас, по причинам ему неизвестным.       Терпкий запах пота, дерьмового кофе с ближайшей заправки и сырого леса.       Полевые маргаритки, вплетённые в тонкую, нежную кожу.       Дальше — больше, он уходит в какие-то дебри. Запах её крови, бьющей ключом в сонной артерии. Своим шумом перебивающей ход его мыслей — он помнит это, и, бля, оно невыносимо. Он помнит её так близко, так беззащитно — ей повезло с вмешательством людей извне. Они встряли в то единственное мгновение, когда ситуацию можно было разрешить по иному пути, и они, чёрт возьми, это сделали. Он видит, как впивается своими всё ещё человеческими зубами в мягкий изгиб девичьей шеи, не заботясь о несчастных, заставших его за внезапной трапезой, и с всполохом желанной крови выдирает сонную артерию с насиженного места.       Обсасывает.       Жуёт.       Глотает.       Он давится собственной слюной, заходится коротким кашлем и снова отхаркивает какую-то гнилостную субстанцию. Боль рвёт лёгкие в труху, но ему плевать. Пусть его разорвёт прямо здесь и сейчас — это всё равно не освободит больное сознание от душащей хватки на шее. Желанной до глубинного спазма.       Кровь приливает туда, куда не следовало бы. От этого давление меняется по нескольку раз на всё тело, усугубляя и без того плачевное состояние организма, но ему всё равно. В нём всё кипит. Собственная кровь заходится той самой свирелью, пробуждая что-то несвойственное его человеческой природе. Всё то сверхъестественное дерьмо, связанное с их семьёй. После стольких часов тактильного ужаса он готов лезть на стену от запаха молодой женщины, оказавшей ему такую медвежью услугу, как, без малого, спасение его бессмысленной жизни.       Лучше ей не знать, при каких обстоятельствах некоторые части шерифа Хэкетта испытывают столь характерное неравнодушие.       Трэвис шумно вздыхает. Он почти заставляет себя дёрнуть головой и хотя бы попробовать разорвать эфемерный контакт. Не с теми мыслями он вспоминает о добродетели, которой и не был достоин, но которую ему оказали, очевидно, по доброте душевной.       Внезапный прилив сил нисколько не способствовал его физическому благополучию — тело едва справлялось со стрессом. Её рука, её поза, её милое, безусловно, выражение лица, несвойственное этому месту, времени и обстоятельствам, всё это неизменно. Смахивало на предсмертный бред. Сюжет прост и незамысловат: не сумев сохранить в себе достаточно жизненно важных жидкостей, он скончался от потери крови в салоне автомобиля. Эта девушка — его личный сопроводитель на ту сторону. Только руку протягивает не в классическом жесте приглашения, а по-особенному, в прикосновении к лбу.       Её запах, чёрт, он определённо где-то здесь. Запечатлелся на его коже, проявился в момент полного отчаяния, чтобы разбавить ужас его существования.       Полная чушь, но он не может отказаться от этого. Прикрывает глаза, беззастенчиво жмётся к несуществующей руке ближе и ищет хотя бы намёк на её материальность. На спасение.       Пока яд проклятья струится в его венах, приказывая волочить своё безрадостное существование дальше, на дне сознания пробивается истина. Вскипает волчьей кровью в жилах.       Что нас не убивает, делает нас сильнее.