I want your heart

Он уже давно забыл, как оказался здесь. Да и вообще забыл, что был когда-то человеком. Не помнил ни языка, ни лиц родных и друзей, даже собственное имя стёрлось из его памяти. Совсем недавно он и вовсе был безымянной сущностью, слонявшейся по заплесневелым коридорам с обрывками воспоминаний о какой бы то ни было цели. Искал ли он выход? Искал ли кого-то? Может, он искал себя? Сейчас ему кажется, что в какой-то момент он вообще ничего не искал. Он помнит этот период довольно смутно. При попытках вспомнить хоть что-то голова начинает раскалываться на части, заполняясь единственным ощущением - голодом. Он почти уверен, что по-настоящему сходил с ума. Обрывками помнит свои окровавленные руки, держащие чьё-то оторванное предплечье, помнит свои зубы, вгрызающиеся в кровоточащее мясо и разрывающие сухожилия, отдающий куда-то в затылок хруст чужих хрящей. И становится тошно. Нет, его воротило вовсе не от пожирания чьей-то плоти, а от того, во что он превращался. В зверя. В животное. Неразумное, движимое только голодом и желанием убить. Для которого существовал лишь один закон - или ты или тебя. А потом мрак. Этот период совсем растворился в небытие. Последнее, что он помнил - заржавелую алебарду, стремительно опускающуюся на него, а затем - один из сырых коридоров, встретивших его пробирающим до костей холодом. Он даже не пытался представить, сколько прошло времени между произошедшим. Сколько ни пробовал, не мог воспроизвести в памяти события тех дней или, может, месяцев. Первое, что он понял, очнувшись тогда, так это то, что не видит ни зги - на месте глаз не было ничего, даже впалые глазницы испарились, будто их никогда не существовало. Вся верхняя половина лица была вымазана кровью и грязью. Он хотел было стереть её, но безрезультатно - раны на лбу без остановки подкравливали, словно в него вбивали гвозди, а затем снимали скальп. Он попытался встать, но то, что было внутри обтянутых кожей мешков, называемых ногами, больше походило на кое-как сросшуюся кашу из мышц и костей, но никак не на точки опоры. Спустя время встать он, всё-таки, смог, сильно удивившись тому, что на этом ещё можно было ходить, но каждый шаг, да даже просто стояние на месте отдавались такой сумасшедшей болью, что, если бы его глаза были на месте, они бы истекали слезами. Едва осознав это, он скрутился на полу, словно креветка, пытающаяся спрятаться внутрь своего хитина, и долго содрогался от горя. Но вовсе не из-за того, что стало с его телом. Всё это было не важно. Если такова была плата за вновь обретённое сознание и здравый рассудок, он позволил бы сделать это с собой ещё тысячу, нет, миллион раз, лишь бы больше никогда не обнаруживать себя в состоянии безумия. Он горевал о том, сколько бессмысленной боли и страданий он причинил кому-то другому, пока не мог отдавать себя отчёта. Он до дрожи в коленях боялся, что встретится с кем-то из них, и не лелеял ни малейшей надежды на прощение, потому что эти поступки - непростительны. Он - непростителен. Он заслужил каждую из этих ран. С того момента прошло не так уж много времени, однако, несмотря на это, кое-что успело измениться. Отсутствие глаз не так уж долго мешало призраку ориентироваться в пространстве. Он удивительно быстро приспособился к ориентации по звукам, шорохам, шагам и голосам, а ещё немного погодя научился чувствовать тончайшие вибрации, отражающиеся от стен и пола при прикосновении к ним руками, благодаря чему отсутствие зрения ощущалось не так фатально. Конечно, в незнакомых местах он всё ещё терялся и передвигался гораздо осторожнее, да и ощущать пространство дальше нескольких метров было затруднительно, а всё, что находилось в воздухе – в принципе для него не существовало, но это было лучше, чем ничего. Видимо, это место действительно сильно стремилось сохранить первозданный вид населявших его существ, и даже когда один из органов чувств совершенно никак не мог быть восстановлен, оно перестраивало другие, лишь бы приблизиться к тому, чтобы заполнить недостающие места. Передвигаться без получения невыносимой боли он смог только ползком. Судя по всему, именно из-за этого у одного из случайно встреченных резидентов с губ сорвалось "crawling", и призрак решил, что, раз уж своего настоящего имени он не помнит, пусть его называют именно так. Кроули. В конце концов, в прошлый раз та странная трансформация, от которой он до сих пор с ног до головы покрывался мурашками, началась именно с того, что он не смог вспомнить своего имени. Поэтому Кроули твёрдо решил, что ему нужно одно. И что он никогда не должен о нём забывать. Влачить это бессмысленное существование было непросто. Всё своё время он тратил на пустое скитание по коридорам и комнатам, а как только слышал чьё-то приближение, старался максимально быстро уползти или спрятаться - чувствовал невероятную вину перед каждым встречным. Он не помнил, кому и как причинял боль, поэтому ужасно боялся столкнуться с кем-то снова. Боялся, что его возненавидят. Боялся, что бояться будут его. Выхода он не искал. Не было смысла пытаться вернуться - он уже давно не человек, а такая же часть этого мира, как высокий призрак в капюшоне, как жутковатый глитч в красном пальто, как все эти бесконечные двери, обломки и лестницы. Он уже не принадлежал тому, другому, миру, хоть и смутно припоминал, что когда-то был по ту сторону изгороди. Несмотря на это, смутное чувство, что какая-то цель у него всё-таки была, иногда прорывалось сквозь затуманенный разум. Кажется... Кажется, он защищал кого-то. Он никак не мог вспомнить, кого, но был уверен, что изначально попал сюда не один, что у него точно был спутник. Более слабый, более уязвимый, и рвение Кроули оградить его от любой опасности было столь сильно, что осталось даже после его превращения в монстра. Он не помнил ни когда они разделились, ни почему это произошло, ни где он сейчас. Хотелось надеяться, что ему удалось выбраться отсюда. Кроули не желал думать, что он мог бы собственноручно убить его, когда погрузился в безумие. От этой мысли чёрные ногти впивались во влажный бетон столь сильно, что оставляли на нём глубокие царапины. Сейчас ему некого было защищать. В те редкие случаи, когда ему не удавалось скрыться при встрече с резидентами, и те пытались поговорить с ним, он лишь забивался в угол и притворялся мебелью - настолько силён был страх того, что его узнают и возненавидят. Он продолжал оставаться в своём удушающем одиночестве.