Вернись со мной в Гусу – дубль два

      Прошло уже почти два месяца с Аннигиляции солнца. Восстановление Пристани Лотоса всё еще было в процессе, хотя большую часть разрушений уже устранили. Теперь основной упор ставился на обучении адептов, но этот труд был долгим и непрерывным сам по себе, да и поток учеников оказался достаточно большим. И этому были причины.       Неделю назад, выбравшись наконец на небольшую ночную охоту, Вэй Ин по ходу дела посетил городок на границе территорий орденов Юньмэн Цзян и Ланьлин Цзинь. Покончив с охотой и другими делами, он решил немного отдохнуть там и осмотреться. Город оказался весьма шумным и оживленным. Похоже, местные жители уже достаточно неплохо оправились от военных лишений, потому привычная городская жизнь шла полным ходом, сопровождаемая веселым смехом, раздающимся из открытых дверей постоялых домов и винных лавок, и спорами и умасливаниями покупателей со стороны рынков. А также гомоном и криками вечно носящихся туда-сюда детей.       Вот на их прелюбопытную новую игру Вэй Ин и натолкнулся, пока праздно прогуливался по улочкам, подумывая, чего интересного можно здесь прикупить в подарок для своей шицзе. Дети, конечно же, играли в Аннигиляцию солнца — эта тема сейчас была весьма актуальна. Вэй Ин уже как-то видел эту игру в несколько будущем, и теперь ему стало любопытно насколько детские игры изменились с учётом новых обстоятельств. Разумеется, он знал, что произошло в Безночном городе, но истина, и то, как историю видят, описывают и передают из уст в уста простые люди — разные вещи.       К счастью, разыгрываемая сценка не очень далеко ушла от реальности, или, во всяком случае, пока не далеко ушла. Со временем её волей-неволей всё равно исковеркают, и хотелось бы верить, что не перевернув всё с ног на голову. Пока же это выглядело довольно безобидно и даже забавно. По крайней мере, в этот раз его самого играл маленький щуплый мальчишка с красной ленточкой в волосах, а не злая старушка, от которой все убегали. Ауру могущества мальчик, конечно, не источал, но камень над головой, изображающий печать, и черную палку в руке — Чэньцин, держал весьма уверенно и грозно. Другие мальчишки на него вроде не бранились, принимая на равных, а те, которым выпали роли марионеток, и потому были вынуждены ему подчиняться, даже посматривали с завистью.       Рядом с «Вэй Усянем» постоянно крутились ещё двое: один с белой лентой на лбу и с трудом удерживаемым серьезным выражением на лице, молчаливо и резко орудующий в бою своим мечом-палкой, и второй — с разукрашенной верёвочкой, обмотанной вокруг пальца, и длиннющей веткой, перевязанной фиолетовыми лоскутками ткани, повелительно размахивающий ей как кнутом. Видимо, в этой версии событий Вэнь Жохань оказывался убит Цзыдянем, а не мечом. Вэй Ин про себя признал, что, пожалуй, так и правда выглядело бы эффектнее.       Были еще «Не Минцзюэ» (рослый мальчишка с нарисованными усами), «Лань Сичень» (у которого была такая же белая повязка на лбу, как и у «Лань Ванцзи», но на лице играла мягкая улыбка, а на поясе висела короткая палочка, изображающая нефритовый Сяо), «Цзинь Цзысюань» (горделивый юноша в более дорогих, чем у остальных, одеждах, на лбу которого красовалась красная точка) и «Вэнь Жохань» (мальчишка внешне и пропорциями очень похожий на «Не Минцзюэ» — наверняка, его брат, — только чумазый и с растрепанными как у безумного волосами). Про Цзинь Гуанъяо, точнее Мэн Яо, никто в этот раз даже и не вспомнил.       В принципе, все детишки довольно неплохо справлялись со своими ролями, и наблюдать за ними было прелюбопытно, но под конец Вэй Ин так громко и несдержанно засмеялся, что заслужил кучу обиженных взглядов со стороны заметивших его и резко прекративших играть ребятишек. А всё из-за сцены, в которой «Лань Ванцзи» попытался унести «Вэй Усяня» с «поля боя» на спине, не удержался на ногах и они вдвоём повалились кубарем на землю, сбивая по ходу дела и «Цзян Чэна», в это время горделиво размахивающего своей палкой над телом «поверженного врага». Смеялся он так сильно и громко, что мальчишки чуть не решили сменить место для игры. Вэй Ин же, сразу как успокоился, поспешил угостить их купленными незадолго до этого паровыми булочками в качестве извинений за испорченную игру.       Столь вкусные извинения, конечно же, сработали, и дети, решив сыграть по второму кругу, принялись заново распределять роли. Вэй Ин подумал, что видел достаточно, потому направился дальше, чтобы больше не мешать им. Но даже уйдя на приличное расстояние, он всё еще слышал громкие споры и переругивания детей, которые никак не могли поделить между собой роль «Цзян Чэна» — «героя, свергшего солнце».       Позже, обедая на постоялом дворе в деревеньке совсем недалеко от дома, он невольно обратил внимание на разговоры отдыхающих там людей. Имя главы ордена Юньмэн Цзян в них часто фигурировало, причем произносилось с почтением и даже восхищением. О себе Вэй Ин тоже немного услышал, но его упоминали как-то бегло и немного неуверенно. Вроде как и размышляли об его странных методах, а потом вспоминали заклинателем какого ордена он является и это в их головах почему-то расставляло все по своим местам. Мол в Юньмэн Цзян такой сильный глава, убивший самого могущественного злодея последнего столетия, так что и неудивительно, что там есть и другие довольно впечатляющие заклинатели.       Возможно, подобная людская молва и послужила причиной тому, что теперь многие из тех, кто хотел развить золотое ядро и стать заклинателем, в первую очередь испытывали удачу, просясь на обучение именно в Юньмэн Цзян, а не куда-либо ещё.       Впрочем, о причинах столь большой популярности Вэй Ин узнал буквально только что, потому что до недавнего времени границ Пристани Лотоса почти не покидал, погрязнув в делах и заботах как в трясине. Первые недели после возвращения домой он был загружен делами настолько, что даже спать толком не успевал, так ему хотелось исправить всё, что только можно было. И у этой загруженности даже были свои плюсы — ему практически некогда было думать о чем-то ещё, кроме как о своих задачах, а главное, некогда было думать о том, по кому беспрерывно тосковало его сердце. Ну или по крайней мере днем это и правда помогало. Потому что ничего не спасало его от мыслей о нём ни утром, при пробуждении, ни даже ночью, когда от усталости он вырубался почти мгновенно. Даже тогда перед закрытыми веками на мгновение мелькал высокий статный образ.       Время шло медленно, тягостно тянулось в ожидании новой встречи, но Лань Чжань всё не приходил. Вэй Ин успокаивал себя тем, что он наверняка так же занят, как и он сам, поэтому терпеливо ждал, погружаясь с головой в тренировки адептов, или отвлекаясь, проводя время с шицзе и братом.       Он неоднократно порывался написать Лань Чжаню с тех пор, как список собственных дел уменьшился достаточно, чтобы иметь время думать о чем-либо еще, кроме бесконечной работы. Но долгое время всё откладывал, в надежде, что тот вот-вот явится и ему не придется уже ничего из себя выдавливать. Потому что он не знал, что и как стоит написать.       Если честно, Вэй Ин не помнил, чтобы когда-либо написал кому-то хоть строчку… Ладно, шутливые короткие послания Цзян Чэну и Не Хуайсану во время долгих и нудных уроков в Облачных Глубинах не в счёт. Тогда это не было важно. К тому же, он видел реакцию на свои шуточки сразу на их лицах. Да и вряд ли это можно было считать за настоящую переписку.       Письма же Вэй Ин действительно никому никогда не писал раньше — даже те, что они с шицзе и Цзян Чэном отправляли дяде Цзян всё из тех же Облачных Глубин, сочиняла шицзе, а они с Цзян Чэном только крутились рядом и просили добавить от них пару строк о том, да об этом.       И теперь, наконец-то решившись, Вэй Ин вот уже битый час сидит в окружении разброшенной и скомканной бумаги в попытках написать идеальное письмо для Лань Чжаня, не зная с какой стороны подступиться к этой задаче. В самом начале он, не особо раздумывая, написал что-то уж очень простое и короткое, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы привлечь к себе внимание. И что уже потом, когда придет ответ, можно будет написать что-то еще. Но прочитав это «Привет, Лань Чжань. Как у тебя дела?», решил, что это полнейшая глупость и смял листок. И вот уже с десяток-другой вариантов скомканы и валяются вокруг в свете своей непригодности.       Сначала Вэй Ин пытался писать что-то веселое и непринужденное, потом решил, что Лань Чжань сочтет всё это вздором или бесстыдством и пытался писать что-то более серьезное и вдумчивое. Но это выглядело еще хуже и слишком на него непохоже.       Надо же, когда они говорили вживую, он ни разу так долго не раздумывал, что и как нужно сказать. Да и вообще, при общении с людьми слова всегда лились из него легко, и в моменте его мало волновало, что о нем могут подумать и как воспринять. И с Лань Чжанем он вел себя так же — говорил, что думал, и делал, что хотел, внутренне надеясь, что своим поведением его не оттолкнет. Что тот примет его таким как есть, со всеми его глупостями. И так, собственно, и было, пусть Лань Чжань и одаривал его лишь равнодушными взглядами поначалу. Со временем же он всё-таки немного оттаял по отношению к нему и смирился с тем, что Вэй Ин несет.       И хоть Вэй Ин это и понимал, но… Когда Лань Чжань был рядом, он видел реакцию на свои слова (учитывая небогатую мимику Лань Чжаня «реакция» это, конечно, громко сказано, но Вэй Ин немного приноровился распознавать его эмоции), и не особо раздумывал над ними, потому что вроде как мог остановиться вовремя и не зайти слишком далеко в своей дурашливости. Он, разумеется, этого никогда не делал, но сама возможность как-то придавала уверенности.       А вот в письме он вообще ничего контролировать не мог. Он не знал, с какой интонацией его слова будут прочитаны и восприняты, и не знал, какие эмоции ими вызовет (хотя, признаться честно, будь на месте Лань Чжаня кто-то другой, Вэй Ин точно не стал бы так заморачиваться по этому поводу). Не знал, ответит ли тот ему, а если и ответит — как ему самому трактовать ответ, не видя его глаз? Ведь Лань Чжань наверняка напишет что-то уж очень вежливое, холодное и соответствующее всем правилам формальной переписки…       А еще Вэй Ин не хотел казаться слишком навязчивым. В юношеские годы это его мало беспокоило, и он назойливой мухой вертелся вокруг Лань Чжаня, требуя внимания к собственной персоне. А вот сейчас почему-то не мог вести себя так же. То ли потому, что повзрослел, то ли потому, что понял наконец причины этой назойливости, и теперь смущался, то ли потому, что из-за этих самых причин теперь опасался оттолкнуть друга неосторожным поведением. На деле ведь Лань Чжань обещал приехать, а он из тех людей, которые своё слово держат, и раз еще не сделал этого, значит, не мог, а потому как-то неуместно беспокоить его лишними напоминаниями.       На самом деле, не то чтобы Вэй Ин и правда боялся, что только из-за какого-то дурацкого письма Лань Чжань вдруг возьмет и отвергнет его дружбу. Нет, это было бы глупо. Просто… он и сам не знает почему… Писать ему отчего-то оказывается как-то уж слишком волнительно, и хочется сделать всё как можно лучше.       И вот листок за листком с недовольством сминается и отправляется на пол. В какой-то момент, уже умаявшись в попытках написать что-то подходящее, что не стыдно будет отправить, Вэй Ин перестает пытаться писать «подходящее» и начинает писать что-то «правильное». То, что действительно хотел бы когда-нибудь ему сказать, но точно никогда не скажет.       Он пишет о том, какой Лань Чжань красивый, и о том, как его собственное сердце замирает при взгляде на него. Пишет о том, как им восхищается во всех возможных смыслах, начиная с того, как тот себя ведет и как мыслит, и заканчивая тем, как он неизменно безупречен во всем, что делает. О том, какой он хороший и какой потрясающий, о том, что не встречал в своей жизни никого и близко похожего на него.       Пишет он и о том, как его завораживают мелодии, что тот играет, и как Лань Чжань безудержно прекрасен, когда, поглощенный процессом, мягко прикрывает веки, касаясь струн гуциня. Вэй Ин поет оды невероятным глазам Лань Чжаня и чарующему контрасту между их буквально обволакивающей теплотой и холодной красотой лица. Он боготворит его тонкие черты и длинные изящные пальцы, а также его легкие, едва заметные улыбки.       Вэй Ин восхищается им и восхваляет так, как постеснялся бы сделать это в жизни. Он рассказывает клочку бумаги о том, что испытывает: о том, как тоскует и скучает, о том, как ему не хватает глубокого, пробирающего до мурашек голоса, и запаха сандала, исходящего от его кожи. О том, что жжет благовония с этим ароматом, чтобы почувствовать себя хоть чуточку ближе, но в результате испытывает лишь болезненное удовлетворение, смешанное с разочарованием, потому что пахнет несколько иначе. Не совсем правильно — не так, как нужно. Без запаха кожи самого Лань Чжаня.       Вэй Ин пишет о том, как ему неуютно быть вдали от него так долго, и не слышать, не видеть, не касаться, не чувствовать его согревающее присутствие рядом. О том, что никогда и не думал, что может так грезить о ком-то, и что вообще способен на подобные чувства к кому-либо…       Вэй Ин исписывает целый свиток, захлебываясь невысказанными признаниями и несбыточными мечтами, а потом долго смотрит на него слегка повлажневшими глазами, совершенно обессиленный и пораженный этой эмоциональной вспышкой, а также накрывшим его чувством облегчения от того, что выговорился, пополам с беспомощностью от понимания, что это письмо он уж точно никогда не отправит. И лишь много позже, с грустью и досадой заставляет себя сжечь его, пока никто не увидел.       В конце концов, он берет себя в руки и пишет что-то довольно простое и не слишком озорное, вежливо, но настойчиво напоминающее Лань Чжаню о его обещании приехать в гости, и о том, что Вэй Ин ждет его в скором времени, если тот не слишком занят. И сразу же отправляет, чтобы больше не сомневаться, не давая себе времени на то, чтобы передумать.       Ответного письма он так и не получает.