Вернись со мной в Гусу – дубль два

      Возвращаться домой снова было странно. Пристань Лотоса уже не выглядела как то место, в котором Вэй Усянь с Цзянами выросли. Вэнь Чао с его людьми разрушили и перестроили под себя многое, и в первую очередь дом главы клана, парадные залы и близлежащие постройки. Поэтому первое время ночевать приходилось в отдаленных домиках крестьян. Никто не желал возвращаться в «свои» покои, где теперь ничего не напоминало о прежних хозяевах и было исковеркано и испорчено за время пребывания здесь Вэньских приспешников. Лишь когда удалось очистить от крови, перестроить и восстановить все жилища, а также избавиться от всей символики ордена «Солнца», вернувшиеся с войны заклинатели смогли обустроиться с большим комфортом и начать чувствовать себя дома.       Но, конечно же, внешними изменениями дело не ограничивалось. Ещё нужны были люди. Когда война закончилась, мирные жители, обычные смертные, прячущиеся до этого по неприметным деревенькам, не представляющим особого интереса для ордена Цишань Вэнь, стали возвращаться в города, к обычной спокойной жизни и работе. А так как территории близ Цишань остались без покровителей-заклинателей, простой люд в большинстве своём начал разбредаться по городам и деревням, находящимся под защитой других орденов. В том числе и в Пристань Лотоса прибыло много новых людей, и это не могло не радовать. Город снова оживал и возвращался к привычной бурной деятельности.       Так же ордену нужны были заклинатели. Во время войны среди них были понесены огромные потери, и теперь приходилось с удвоенным усердием набирать новых людей, учить их и тренировать. По сути это и было одной из основных задач Вэй Ина. Помимо этого ему еще нужно было помогать Цзян Чэну в решении различных политических вопросов, общении и урегулировании дел с другими мелкими кланами поблизости, но от этой обязанности Вэй Ин несколько отлынивал. Хоть он и старался в этот раз помогать брату больше, а не бездельничать как в прошлой жизни, чтобы не ухудшать их отношения, но в политику по возможности не лез. Может он уже и контролировал свой язык получше, чем когда-то, но разумнее было и вовсе держать его за зубами и не рисковать понапрасну — не хотел накликать новых бед. С его умением влипать в неприятности, с него станется.       С обычным обучением — объяснением основ и правил заклинательства, а также с медитациями и практиками по формированию золотого ядра для малышни — проблем не было вовсе. Вэй Ин всегда был в этом хорош и умел рассказывать даже сложные вещи так, что мальчишки с интересом раскрывали рты и ловили каждое его слово, а не пропускали мимо ушей, как бывало с некоторыми, как правило пожилыми, учителями. Разница состояла лишь в том, что раньше он был для всех шисюном, втихаря над этими самыми учителями подшучивающим, а теперь ему самому пришлось стать учителем Вэем — совсем другой уровень ответственности, как ни крути.       Это, конечно, не отменяло его стремящейся к развлечениям и веселью натуры, из-за чего он был не самым лучшим примером для подражания — учителю всё-таки полагалось быть более серьезным и внушающим трепет. С другой стороны, воспоминания о чересчур серьезном и нудном Лань Цижэне в нём трепет отнюдь не вызывали даже по прошествии стольких лет и уже трех жизней, когда Вэй Ин, казалось бы, уже успел немного повзрослеть и осознать свои ошибки, а потому должен был оценить подобного учителя по достоинству. Но нет — мысли о нём вызывали лишь скуку (а ещё напоминали о его племяннике, по которому Вэй Ин уже успел дико соскучиться).       В общем, Вэй Ин поначалу вроде и пытался бороться с природой и строить образ идеального наставника, вызывающего своей мудростью уважение и преклонение учеников, но потом махнул на это рукой и решил оставаться самим собой. В конце концов, этих самых мудрецов-наставников хоть все очень сильно и уважали, но держались от них на почтительном расстоянии. Его же, такого странного и отнюдь не-примерного, малышня любила и вечно облепляла со всех сторон, заваливая вопросами и просто желая его внимания. И хоть слушались они его не так хорошо, как того же Цзян Чэна, сверкающего колкими взглядами и хмурой миной в случае чего, но тоже достаточно неплохо. А главное, отнюдь не из страха перед наказанием — Вэй Ин пусть и дурачился зачастую, но его знания и опыт сомнений ни у кого не вызывали, так что уважение он тоже заслужил.       Обучение стрельбе из лука тоже было плевой задачкой — зачастую оно не требовало какого-то явного использования духовных сил, так что сложностей не возникало, и он с удовольствием красовался навыками перед своими подопечными, объясняя, что и как.       А вот проведение тренировок на мечах с учениками постарше однозначно вызывало у него некоторые трудности, так что приходилось проявлять изобретательность. Вступать в спарринги и демонстрировать собственное умение владения духовным оружием Вэй Ин не мог. Собственно, именно поэтому он в прошлый раз и отлынивал от тренировок — боялся, что отсутствие у него золотого ядра могут заметить, а потому избегал всего, что этого касалось. Сейчас Вэй Ин всё-таки предпочел рискнуть, но был крайне осторожен. Он больше теоретизировал и объяснял, что и как нужно делать, или показывал какие-то базовые движения мечом, без применения духовной силы, а на все просьбы более серьезной демонстрации отшучивался, мотивируя тем, что сила его теперь очень велика и он боится кому-то навредить. Вэй Ин даже завел себе пару «любимчиков» с той лишь целью, чтобы заставлять их показывать нужные движения остальным, вместо него самого, вроде как ставя в пример. С трудом и должной увёртливостью, но ему пока удавалось справляться с этой задачей и не вызывать ненужных подозрений.       Так же, по возвращении домой произошли и другие изменения: его отношения с братом действительно пошли на лад. Ну, насколько это было возможно между ними двумя. Грызться и дразнить друг друга по пустякам они не перестали, но активная помощь Вэй Ина от брата не укрылась, и потому в последнее время тот немного расслабился и вёл себя спокойнее и миролюбивее (то есть задирался без повода немного реже и огрызался не слишком грубо). Сам же Вэй Ин в глубине души стал понемногу оттаивать по отношению к своему шиди. События далекого прошлого-будущего постепенно сглаживались в его памяти, как и боль от потерь, которых пока не произошло, а может больше и не произойдут. К тому же, Цзян Чэн из настоящего ещё не стал тем озлобленным на весь мир — и на него в частности — человеком, который потерял всю свою семью и полжизни провел один, без любви и поддержки, лишь с сиротой-племянником на руках. Из-за Вэй Ина…       Пока всего этого еще не произошло. Сейчас они были вместе: Вэй Ин, Цзян Чэн и Цзян Яньли — все трое, дома. И нынешний Цзян Чэн всё еще был таким, каким Вэй Ин знал его много лет. Таким, каким он его до этого бережно хранил в своей памяти, и которого любил: язвительным и одновременно неуверенным, добрым, но ворчливым, а ещё очень упрямым, заботливым и бесшабашно веселым, когда никто чужой не видел. Он все ещё был тем, кто защищал Вэй Ина от собак и верно хранил ото всех этот секрет, а также не заводил собственных псов, хотя всегда их очень любил. Он был тем, кто страдал от упреков матери и недостатка внимания отца из-за своего несносного и всюду лезущего шисюна, от чего регулярно ворчал и кривлялся, но ни на секунду не переставал считать его братом, несмотря даже на отсутствие родства, и продолжал беспокоиться о нем и вытаскивать из неприятностей, беспрестанно ворча. Вэй Ин не мог не оттаять по отношению к нему — это ведь был его любимый язвительный шиди с вечно закатывающимися глазами, в которых пряталась улыбка…       Тем не менее, какой бы ни была их близость, по крайней мере две тайны Вэй Ину приходилось скрывать от брата: свое перемещение в прошлое и отсутствие золотого ядра. И если первое было в принципе несложно — по крайней мере до тех пор, пока история не свернула куда не нужно, то второе явно было непростой задачей. Пока Вэй Ин справлялся, но его поведение слишком изменилось, чтобы остаться незамеченным — всё-таки в прежние времена он был любителем посоревноваться в бое на мечах, в том числе с братом. Сейчас же меч даже не носил.       Это и правда несколько настораживало Цзян Чэна и он неоднократно пытался завести разговор об этом, и даже настаивал на возвращении к пути меча, но Вэй Усянь всегда умудрялся как-то соскользнуть с темы или отшутиться. Это было странно и очень непохоже на него, но вытягивать из него правду насильно Цзян Чэн не хотел. Он предполагал, что, возможно, все эти приёмы тёмного пути настолько увлекли брата, что меч теперь казался ему бесполезной игрушкой по сравнению с обретенным могуществом. Чего уж говорить о печати, возможности которой превышали все возможные ожидания и повергали всех окружающих в ужас и трепет…       Цзян Чэн не одобрял выбранный братом путь — всё, что он до сих пор знал о подобном, буквально вопило об опасности и неприемлемости этих методов. И даже если закрыть глаза на то, что с моральной точки зрения использовать мертвецов в своих интересах плохо, оставались еще опасения касательно того, как это влияет на самого заклинателя. Поэтому, разумеется, Цзян Чэн беспокоился, и не только о том, что Вэй Усянь мог стать опасным для окружающих. Куда больше он волновался именно о нём самом.       Поэтому да, он временами бранился и ворчал на эту тему — не мог не ворчать. Но на самом деле всерьез никогда не давил. Несмотря на все его опасения, и на то, что он знал до этого о темном пути, Вэй Усянь был в порядке — он был всё тем же неугомонным стихийным бедствием, вечно смеющимся и веселящим других, и при этом всегда первым кидающимся на помощь всем и каждому. Никаким злодеем из страшных сказок он вовсе не стал. Изменился немного? Безусловно. Как и они все — из-за войны пришлось резко повзрослеть. Но стал ли он хуже? Определенно нет. Возможно даже лучше — чуть мягче что ли, и спокойнее.       А еще его, кажется, что-то терзало. Он вроде и был весел и беспечен, но порой вёл себя немного странно. Вот только совсем недавно они вдвоем сидели и распивали лотосовое вино, когда к ним присоединилась Яньли, вернувшаяся с рынка. Они весело перешучивались, пока она разжигала купленные благовония. В этот раз она выбрала новые и непривычные, с запахом сандала. Цзян Чэн тогда отметил, что это ему что-то напоминает, на что Яньли лишь пожала плечами, а Вэй Усянь совсем никак не прокомментировал, хотя обычно первым высказывался по любому поводу.       Тут Цзян Чэн и понял, что его шисюн как-то уж слишком резко умолк. Оторвав взгляд от сестры, он уставился на Вэй Усяня и увидел, как тот, прикрыв глаза, глубоко и жадно втягивает носом воздух, а на его губах играет непривычная немного грустная улыбка. Пару мгновений спустя Вэй Усянь выпрямился, натянул на лицо привычное весёлое выражение и вернулся к беседе как ни в чем не бывало, поддакивая на его фразу и утверждая, что запах ему тоже кажется знакомым, только неизвестно откуда. Цзян Чэну почудились лукавые нотки в его голосе, но допытываться о чём-либо не стал. Несколько палочек с благовониями Вэй Усянь потом зачем-то выпросил у сестры и забрал с собой.       С тех пор Цзян Чэн не раз замечал на губах Вэй Усяня застывшие, направленные в никуда улыбки, когда тот временами задумывался о чём-то. Стоило с ним заговорить, как он быстро сбрасывал их, как пес после купания стряхивал с шерсти воду, и возвращался в привычное шутливое состояние, как будто не в его глазах всего мгновение назад плескалась тоска. В чём дело Цзян Чэн понял, когда однажды невольно подслушал разговор Вэй Усяня и Яньли в Храме Предков.       Тогда, поздним вечером, закончив со своими обязанностями главы, он искал их обоих, желая провести немного времени в спокойной семейной обстановке, за теплым ужином и веселой болтовней. Нет, он не жаловался на свой новый статус и сопутствующие ему трудности, ведь с самого детства знал, что ему предстоит возглавить свой клан когда-то, и даже желал этого (только надеялся, что это случится не так скоро). Тем не менее, порой это было весьма утомительно. И хоть ему даже нравились все эти взгляды снизу вверх, направленные на него, и неизменное послушание подчиненных, но иногда ему всё же хотелось побыть не главой клана, а просто Цзян Чэном. Просто юношей, которому не чуждо стремление пить и веселиться, просто братом, другом, свободным человеком в конце концов. А с кем еще он мог быть на равных и самим собой, как не с семьей?       Обрыскав уже половину Пристани Лотоса и так и не найдя брата и сестру, в какой-то момент ноги завели его в сторону Храма Предков, где он планировал закончить свои поиски на сегодня, и, в случае неудачи, остаться подольше и преклонить колени перед табличками с именами родителей.       Его поиски в конечном итоге увенчались успехом — едва подойдя к зданию, он услышал голоса тех, кого весь вечер искал. Но сразу входить в храм помедлил, не желая мешать их беседе. Потом же несколько увлекся и так и остался снаружи, внутренне хихикая и закатывая глаза от извечного ребячества «старшего» — какая ирония — брата. Тот как обычно дурачился, строя из себя неразумное дитя и ластился к рукам Яньли как самый настоящий кот, в ожидании, чтобы его почесали за ухом. Цзян Чэн мысленно вздохнул: «и чего удивляться, что так собак боится?»       А потом Вэй Усянь почему-то начал спрашивать сестру о любви, и вот это уже откровенно настораживало. Ведь при всей своей болтливости и тяге к заигрываниям с девушками направо и налево, Вэй Усянь никогда ни к кому не проявлял настоящего устойчивого интереса. Да он тому же Лань Ванцзи и то больше внимания уделял, чем самым изысканным красавицам, с которыми охотно кокетничал, но о которых тут же забывал, стоило им скрыться из поля зрения. А тут вдруг, откуда ни возьмись, любовь…       Похоже, Яньли подобная тема в устах Вэй Усяня взволновала ничуть не меньше. Но, заваленный робкими вопросами об этом, он ответил как-то уж очень уклончиво, смущенно поведав о неведомых ему ранее всепоглощающих чувствах и о их безнадежности, но не сказав ни слова о той, на кого они были направлены.       Такое удивляло и возмущало Цзян Чэна вдвойне, потому что ну разве может быть на свете девица, которая не уступит безусловному очарованию его шисюна? Цзян Чэн, разумеется, ни за что в жизни не признался бы ему в этом, но про себя он без сомнений признавал, что Вэй Усянь при желании мог покорить сердце кого угодно. Если уж он смог завоевать доверие, уважение и любовь самого Цзян Чэна еще в раннем детстве (а Цзян Чэн был тем еще сварливым ребенком), то кто вообще сможет перед ним устоять?       Он отчаянно перебирал в голове всех знакомых им обоим девушек, пытаясь вычислить избранницу шисюна, но на ум никто толком не приходил. Впрочем, долго развивать эту мысль ему не удалось. Потому что Вэй Усянь вдруг сместил фокус разговора с собственной невзаимной влюбленности на влюбленность шицзе. И тут Цзян Чэн, который услышал начало разговора совершенно случайно, и даже стыдился этого, еще более заинтересованно и удивленно навострил уши.       Голос Вэй Усяня, несмотря на неизменную шутливость интонаций, теперь выражал некоторую напряженность, пополам с неловкостью. Он будто перебарывал себя, но, видимо, считал важным обсудить эту тему, несмотря на то, что ему самому она явно не нравилась. Яньли в ответ смутилась, но он всё же проявил настойчивость. Вэй Усянь не заставил её признаваться в своих чувствах, о которых они с Цзян Чэном давно уже догадывались. Вместо этого он сразу заговорил о Цзинь Цзысюане и о том, что хоть тот ему не особо симпатичен, Вэй Усянь всё же признает, что тот, в принципе, не плохой человек, и, вероятно, будет куда лучшим мужем, чем его отец. Так же брат почему-то её уверил, что, возможно, поторопился когда-то давно, решив что Цзинь Цзысюань к ней равнодушен. И хоть тот порой и вёл себя как напыщенный, кхм… в общем он уверен, что на самом деле тот питает к Яньли искренний интерес. А потому попросил её пока не отчаиваться по этому поводу и позволить себе немного надежды, когда их вновь сведут обстоятельства. По мнению Цзян Чэна Вэй Усянь нёс полнейшую чушь, но Яньли, кажется, немного приободрилась после того, как справилась с удивлением и смущением от этого разговора.       Задумавшись над услышанным, Цзян Чэн и не заметил, как его родные вышли из Храма Предков и обнаружили его. Устыдившись собственного подслушивания, он сразу же начал огрызаться на замечания Вэй Усяня и пошел в нападение, на что его шисюн отозвался с не меньшей готовностью пререкаться до хрипоты. Не успели они по-настоящему начать спорить, как Яньли довольно быстро, с привычной легкостью, их осадила, и разговор перетек в более мирное русло. Они все сейчас были смущены в равной степени, так что причин чего-то стесняться и вести себя неестественно у них по сути не было.       Когда чуть позже Яньли ушла, пообещав приготовить им обоим побольше любимого супа, Цзян Чэн всё-таки спросил о том, что на шисюна нашло. Тот ответил лишь, что давно замечал интерес Цзинь Цзысюаня к их сестре, но из-за извечного высокомерия последнего поначалу этого не понимал. А во время войны с того спесь немного слетела и это стало чуть более очевидным. К тому же, Яньли была в него уже давно влюблена, а Вэй Усянь всего лишь желал сестре счастья, и раз уж она хочет для себя именно этого, то так тому и быть. Под конец он, помолчав, всё-таки не выдержал и добавил, что сестру в любом случае в обиду не даст и обязательно переломает павлину ноги, если тот её когда-нибудь обидит, и Цзян Чэн удовлетворенно ухмыльнулся: вот это уже было больше похоже на его шисюна. С приведенными аргументами он, в принципе, и сам не мог не согласиться. За прошедшие с возвращения в Пристань Лотоса полтора месяца он неоднократно думал об этом и уже решил для себя: если Цзинь Цзысюань проявит должную настойчивость, и сам (не с подачи отца или матери) попросит руки его сестры, он обязательно даст свое согласие, независимо от собственного отношения к нему. Потому что сестра этого хотела, и одной этой причины было для него вполне достаточно.       О влюбленности же самого Вэй Усяня Цзян Чэн спросить так и не решился. Его, конечно, застукали за подслушиванием, но брату незачем было знать, как давно он здесь стоит и как много успел услышать. В конце концов, он не хотел вытягивать из него подобные признания силой. Он определенно хотел бы знать, но еще сильнее ему хотелось бы, чтобы Вэй Усянь сам ему об этом рассказал. Доверился ему.       А еще Цзян Чэн понимал, что не вправе спрашивать и требовать ответа о подобном, потому что и сам, оказавшись в схожем положении, о своей безнадежной влюбленности в одну Вэньскую заклинательницу своему шисюну так и не рассказал. И даже сейчас, спустя уйму времени с их последней встречи, всё ещё был не в силах об этом заговорить.       Так что он молчал и лишь надеялся, что однажды придет день, когда им обоим хватит смелости это обсудить.