Kingdom

Долгим было погружение с поверхности на самое дно. Мальчик восседал на чешуйчатой спине и восхищался каждой встречной рыбёшкой; дыхание его пузырилось в солёной воде, отгоняя пугливых мальков. Дивное человеческое дитя поразило имуги; всё большей симпатией к нему проникался морской монстр. И вскоре они стали неразлучными друзьями. Не желая расставаться с мальчиком, змей сбился с пути. А повелитель мировых вод ждал…

***

— Отплываем на рассвете, — объявил Хонджун и грузно рухнул в потрёпанное кресло. — Что за спешка? Юнхо хмуро взглянул на капитана, отложив в сторону импровизированную дощечку-планшет. Красноречивым жестом Хонджун взмахнул парой листов, зажатых между пальцами. Он бросил бумаги на близ стоящий столик, прозрачно намекая — содержимое ему претило. — Старейшины волнуются о рыбацком судне, которое отплыло больше месяца назад. По регламенту они должны были вернуться в «Колыбель» через пару недель. Просят найти. Заодно повесили всё те же детские припасы. — Дружище, что за пренебрежение? — вклинился Минги, удивлённый поведением капитана. — Это самое обычное задание. Сбавь обороты, ты, в конце концов, злишься не на рыбаков и детей. Хонджун потупился — он действительно был не в духе. Прошло несколько дней после инцидента с этим жертвенным самоубийством, и всё это время в «Колыбели» творился сплошной дурдом. Пираты шарахались друг друга, как чумных, задавали странные вопросы — ему в особенности — и всё чаще пропадали каждый на своём корабле. Параноидальная атмосфера, повисшая в их бухте, действовала Хонджуну на нервы. Последнее, что ему было нужно — стать мишенью не только для старейшин, но и остальных жителей из-за своей неоднозначной репутации. Он пытался сохранять привычный оптимистичный настрой и улыбаться только ради «Халазии». Его команда не подавала виду, что произошедшее выбило из колеи и их тоже. Несмотря на то, что они самая «проблемная шайка» и пережили наверняка больше ужасов, чем другие пираты «Колыбели», положение дел выматывало и их. Сонхва в тот день до поздней ночи пропадал у отца, а вернувшись стал отмахиваться ото всех расспросов и сразу же улёгся спать. После недолгих раздумий Хонджун принял решение не приставать ни к кому из своих ребят с расспросами о том, известно ли им что-нибудь о наследнике Левиафана. Это была лишь сказка. Мистическая история об океаническом санитаре, разнёсшаяся по всему восточному полушарию после катастрофы. Его имя стало нарицательным в пиратском обиходе — наследник олицетворял некое подобие хранителя покоя вод. Некогда были Бог и Святые, теперь же их место заняли Морской владыка и его прислужники. Прошло не так много времени, чтобы легенды устаканились и утратили вариативность, но для многих наследник Левиафана считался покровителем мореходов их новой эры. Хонджуну и в голову не приходило, что наследник — реальный человек. Или что вокруг него мог образоваться культ. — Раз так, нужно начать сборы сейчас, — заявил Сонхва, вскользь ознакомившись с бумагами. — Резервный состав? — Нет нужды. — Тогда, — Сонхва обвёл взглядом членов экипажа, — все знают, что делать. Семь пар глаз обратились к капитану. Смурной Хонджун, утопивший щеку в собственной ладони, на мгновение потерялся, после чего одобрительно кивнул. — Да, всё как обычно. Запасайтесь на пару недель — больше нам не понадобится. Простите. Можете идти. Ритмичный топот ботинок о деревянный настил дребезжащим эхом царапнул хонджунов слух. Когда каюта практически опустела, наедине с ним остался только Уён. Он плотно закрыл дверь прямо за спиной Ёсана, после чего присел на краешек стола, примяв бедром документацию и карты. Хонджун поднял на того вопросительный взгляд — и столкнулся с таким же глубоким раздумьем, какое обуяло его самого. — Что-то случилось? — обеспокоенно спросил Хонджун. — Я должен кое-что тебе рассказать. Но только между нами. Уён говорил уверенно, но тихо, как если бы кто-то их подслушивал. Он подался корпусом вперёд, чтобы быть поближе к Хонджуну. — Я видел твои глаза. Не ищи наследника Левиафана. — Что? Уён отвёл взгляд. Похоже, он собирался с мыслями. — Где-то год назад мне… предлагали служить, — рот Уёна скривился, словно это слово было ему противно, — наследнику Левиафана. Хонджун тут же недоумённо вскинулся. Кресло покачнулось от резкого движения, низкие ножки проскрипели по полу. — Подожди, что? — как болванчик повторил он. — Кто предлагал? — Я не знаю, — отрезал Уён, но тут же стушевался, когда хонджуновы брови поползли вверх. — Человек был в маске. Говорил очень тихо. Я могу только предполагать, но не стану этого делать, потому что… Уён замялся и отвернулся. Гуляющие под кожей желваки заострили его и без того угловатое лицо. Он беспокоился. — Я прошу тебя довериться мне, если можешь. Кто предложил — не так важно. Я убеждён, что этот человек… скорее посредник. Не имеет прямого отношения к наследнику Левиафана. Я отказался, и… ничего не случилось. Я думаю, что людей вербуют для… этого, чем бы оно ни было, на добровольной основе. Никаких условий он не выдвинул, наверное, всё объясняют после согласия. Хонджун ощутил, как котёл его терпения начал вскипать. Слишком многое навалилось в последние дни. Помимо наследника Левиафана и истории с рациями, его продолжали терзать переживания касательно «Конца Атлантиды». В тот день, после неприятной беседы со старейшинами, он принял решение расспросить Уёна и Сана — только они были самым непосредственным образом связаны с этим флотом. Но те не поведали никакой существенно важной информации, поскольку большую часть времени проводили в трюмах, тренируясь и зализывая раны. Единственное новое слово, что Хонджун услышал из их уст, было имя корабля, где их держали. Корабль назывался «Паноптикум». Идеальное место заточения. Он был одним из крупнейших, если верить разговорам других рабов, и входил во флот «Конец Атлантиды». Хонджун не стал требовать делиться чем-то личным — их переживаниями и тем, каково было столько времени провести в неволе. Но Уён… — Я обещал, — твёрдо продолжил тот, — что расскажу тебе всё, что было со мной на «Паноптикуме». И я расскажу — позже. Но я убеждён, что этот наследник как-то связан с ним. Поэтому, я прошу тебя… Уён внезапно схватил его за руки и крепко сжал. — Не лезь в это, и оно нас не коснётся. Уён обещал. И Хонджун ему безоговорочно верил. — Я тебя понял, — капитан поднялся со своего места и похлопал Уёна по щеке. — Я не давлю. Всему своё время. Просто будь осторожен, хорошо? Уён скупо улыбнулся и кивнул. Хонджун знал — он не будет. Инстинкт самосохранения в нём был задушен много лет тому назад. Его функцию обычно выполнял Сан. По скромному хонджунову мнению — тоже не самый надёжный для этого человек. Сан с Уёном всегда что-то не договаривали. Это чувствовал не только Хонджун, и остальные открыто им об этом заявляли, потому что имели право — они, всё-таки, команда. Но разговор по душам из раза в раз откладывался. Сан и Уён слишком увязли в собственном прошлом, чтобы так просто им делиться. Конфликтов, тем не менее, на этой почве никогда не возникало, а если к тому шло — Хонджун обрубал их на корню. Никто из них не имел права из праздного любопытства ворошить прошлое бывших рабов. Того, что Уён и Сан подпустили их к себе и позволили стать друзьями, более чем достаточно. Хонджун проводил Уёна и сам занялся делом. Подготовка к отплытию заняла у них рекордные несколько часов. Все работали молча и с особенным рвением. Хонджун, возвращавшийся на «Халазию» с вязью оружейных чехлов прекрасно понимал поведение товарищей — ему тоже не терпелось поскорее вырваться из «Колыбели». Даже океанические воды не были такими беспокойными, как обстановка в бухте. По пути на борт его внезапно окликнул знакомый голос. — Хонджун! Далеко собираетесь? Кристофер бодрыми перепрыжками добрался до Хонджуна, заинтересованно вытянув шею в сторону корабля друга. — Я думал, мы будем отплывать вместе. — Назначение старейшин, — кисло пояснил Хонджун, — потеряли рыбаков и отправляют искать. Такое ощущение, что дают привыкать к роли услужливых матросов. — Хонджун… — укоризна в звучании собственного имени склизкой червягой собралась в хонджуновой грудной клетке. — Мне кажется, ты слишком суров к ним. Они просто пытаются поддерживать порядок, как раньше… — Прекрати, — Хонджун предупреждающе наставил палец на друга, — я уже понял и не принял твою позицию. «Как раньше», серьёзно? Ничего уже не будет так, как раньше. Особенно теперь, когда Хёнсу прострелил себе башку! Кристофер отшатнулся. Это было дёрганое, едва заметное движение, но Хонджун всё равно его уловил. Совесть щекотнула его. Он уже был готов извиниться за резкость, но Кристофер заговорил первым, вкрадчиво и осторожно: — Что ты думаешь о наследнике Левиафана? Хонджун отвёл взгляд в древесину под своими ногами. Теперь, когда это имя стало ассоциироваться с живым человеком из плоти и крови, он совершенно не знал, что думать. С удивлением он почувствовал подступающий страх, липкий и доселе незнакомый ему. Сколько влияния может быть у человека, во имя которого люди готовы покончить с собой? Как много в «Колыбели» пиратов, которые также преданны наследнику Левиафана? Он даже добрался до Уёна. Был прямо у Хонджуна под носом. Но он всё ещё мог ошибаться — все они могли. Наследником Левиафана могло именоваться какое-то движение. Возможно, это было кодовым именем для чьих-то планов. Возможно… — Я не знаю, — честно ответил Хонджун, снова встретившись с чужим взглядом, — я не понимаю, кто или что он такое. Почему оно стоит самопожертвования и чем оно занимается. Люди боятся того, чего не понимают, да? Вот так и думаю. — Ясно. — А что на счёт тебя? Кристофер как-то странно улыбнулся. Его широкие плечи рывком приподнялись — и тут же опустились. — Мне кажется, не нужно торопиться с выводами. Неспроста о нём вспоминают, когда океан нам благоволит. Уджин благодарит его за еду каждую нашу трапезу. Хонджун хмыкнул. — Твой Уджин всегда был странным. — Может быть. Как и мы все, — Кристофер рассмеялся, пригладив пятернёй непослушные русые волосы. — Как у тебя с Сонхва? Недавно счёт перевалил за сто. Сонхва был не в настроении даже для игривых поддёвок, к которым прибегал Хонджун в редкие для последних дней моменты душевного подъёма. Они не отдалились друг от друга — просто каждому нужно время от времени исчезнуть из чужих жизней, чтобы разобраться в своей собственной. Хонджуну было жаль, что Сонхва не делится с ним всем, что его тяготит, в то время как сам всегда приходит на помощь потерявшему ориентиры капитану. Да… «жаль» — подходящее слово. — С переменным успехом. Порядочность иногда бывает похуже строптивости, — Хонджун ехидно поиграл бровями, — кому, как не тебе, об этом знать. — Это точно. Общение с Кристофером всегда поднимало Хонджуну настроение — он был отличным другом. Несмотря на кардинально разные ценности их отношения крепчали с каждым годом. Они могли положиться друг на друга и всегда знали об этом, даже будучи в ссоре. Хонджун видел, как зарождались их с Минхо отношения, а Кристофер часто становился молчаливой поддержкой в минуты, когда Хонджуну надоедало играть в настойчивого обольстителя. Тогда его накрывала унылая, безмолвная печаль. Сонхва, пожалуй, единственный человек, способный подорвать хонджуново самолюбие, — и он же тот, кто всегда вправлял ему мозги обратно. — Он тебя любит, — продолжил Кристофер с благожелательной улыбкой, — просто пока не так, как ты хочешь. Всё будет. Верно. Всё будет.

***

— Что же это такое… — причитал Юнхо, затягивая на поясе узел из рукавов своей куртки, — давно такой жары не было… — И не говори, — поддакнул Ёсан. Обливаясь потом, он мартышкой свисал со снастей, высматривая рыбаков, — в океане возможно видеть миражи? — Вполне. Тебя сменить? Русалочий остров привиделся? — Отвали, принеси лучше воды. Хонджун вслушивался в беззлобную перепалку с биноклем в руках. В этом участке океана ветер практически сошёл на нет — «Халазия» передвигалась медленно, такая же разморённая, лениво разрезая толщу воды. Пираты распределились по всему кораблю, с разных сторон вглядываясь вдаль. «Покаяния китобоя» — корабля, который они искали — нигде не было видно. — Они никогда не уходят далеко… — задумчиво пробормотал Хонджун, прокручивая фокусирующее колесо и меняя угол обзора. Задание, которое поначалу показалось ему пустяковым, с каждым потраченным на поиски часом становилось всё серьёзнее. Он насторожился уже тогда, когда Минги разглядел у подножия «Халазии» кусок разорванной рыболовной сети. — Не нравится мне всё это, — озвучил его мысли подошедший Сонхва. Хонджун отнял бинокль от лица и серьёзно взглянул на него. Сонхва спрятал волосы под повязкой, а на его открытых руках посверкивала на солнце испарина. — Может, мы зря нагнетаем, и они уже развернулись к «Колыбели». — Ты сам в это не веришь, — фыркнул Сонхва и провёл запястьем по лбу, стирая выступившую влагу. Хонджун, не удержавшись, протянул руку и заправил выпавшую чёрную прядь волос под повязку Сонхва. Его сконфуженное лицо повеселило капитана. — Неужели сто вторая? — Ну уж нет, — подбоченился Сонхва, — это обычный дружеский жест. — Ты сам в это не веришь, — передразнил Хонджун, лукаво сверкнув зубами. — Знаешь что… постой! Сонхва встрепенулся и выхватил из рук Хонджуна бинокль, чуть не перегнувшись через фальшборт. Потратив пару секунд на фокусировку, Сонхва поражённо вздохнул — и не глядя отдал устройство обратно. — Там, — мрачно оповестил он. Сверху раздался крик Ёсана. — Я вижу обломки! Хонджун тоже их увидел. Он сжал бинокль в руках с такой силой, что корпус издал жалобный скрип. Окуляры практически вонзились в его глазницы. На поверхности воды поодаль качались остатки разрушенного корабля. По цвету корпуса и флагу, который вяло трепыхался на мачте, практически погребённой на глубине, Хонджун сразу понял — это и есть «Покаяние китобоя». — Минги! — Вижу! Меняю курс! — Чёрт… — Хонджун убрал бинокль в чехол и схватился за волосы. — Чёрт, чёрт! — Спокойно, — рука Сонхва легла на его плечо, — подойдём поближе. Казалось, они приближались к «Покаянию китобоя» целую вечность. Уён со своего вороньего гнезда выискивал выживших, но всё, о чём он докладывал, это дрейфующие ящики с провизией, разорванные сети и паруса, накрывшие обломки, словно простыня, наброшенная на труп. Халазийцы засуетились; все собрались у левого края палубы, и по мере приближения к месту крушения становились всё мрачнее. Уён, спустившийся к ним, когда расстояние сократилось до нормальной видимости, лишь покачал головой. — Может, касатки… — вяло предположил Ёсан, неверяще глядя на открывшуюся перед ними картину. — Роботизированные касатки-убийцы, оснащённые противотанковыми гранатомётами? — Это точно были пираты. Но зачем подрывать корабль? Они же простые рыбаки… Хонджун отвернулся от обломков, глубоко вдохнув и выдохнув. Всё его существо кричало об одном — это было злонамеренное нападение. Это предупреждение. Вряд ли сейчас и они были в опасности. Судя по виду бывшего корабля и по тому, как далеко унесло течением его составляющие, прошло уже несколько дней. — В чьём бассейне мы находимся? — собрав волю в кулак, спокойно спросил Хонджун. — «Ящик Пандоры», — отозвался Сонхва. — Чон Хосок сейчас в «Колыбели». — Думаешь, они могли знать об этом? — Да кто эти «они»?! — взорвался Юнхо. В унисон прозвучало два голоса: — «Конец Атлантиды», — то были Хонджун и Сан. Они переглянулись между собой. Если Хонджун хотел лишь выдвинуть теорию, то Сан… он выглядел уверенным. Его пустой взгляд провожал проплывающую мимо деревяшку. Уён рядом с ним был совершенно бледным — кажется, его тошнило. — Стоп-стоп-стоп, — Ёсан замахал руками, непонимающе глядя на команду, — «Конец Атлантиды»? Ещё одна страшилка на ночь, ставшая явью? С чего вы взяли? — Объяснитесь, пожалуйста, — до этого молчавший Чонхо смерил Хонджуна, Сана и Уёна пронзительным взглядом. На палубе повисла тишина. Поджав губы, Хонджун с немым вопросом повернулся к Уёну. Сан держал его за плечи, то и дело поглаживая, а глаза Уёна бегали от одного члена экипажа к другому. Он будто снова стал тем мальчишкой, впервые ступившим на борт «Халазии» — загнанным, отовсюду ожидающим опасности. Голос, которым он заговорил, был бесцветным и на грани шёпота: — Они протаранили «Покаяние китобоя» из-под воды. Так Сан… сказал, — ища поддержки, Уён поднял глаза на своего спутника, и тот ободряюще кивнул. — Флот «Конец Атлантиды» существует. Это был… секрет. Наш и Хонджуна. Хонджун почувствовал, как на место упавшей с плеч горы наваливается ещё большая ответственность. Прямо сейчас в глазах своей команды он — капитан, скрывший от них что-то важное, даже если на то была причина. Сонхва, неотрывно смотрящий только на Хонджуна, будто почувствовал что-то. — Давайте разберёмся с этим потом. Уён, что значит «протаранили из-под воды»? — У них есть… — Уён запнулся, и голосом, которым озвучивают смертный приговор, произнёс, — подводные лодки. Они называют их «Кронос». — Подводные лодки, — так, словно это была полная чушь, повторил Юнхо. Хонджун тряхнул головой, отгоняя внезапный морок, и решился: — Спускаемся в кубрик. Уён должен нам кое-что рассказать. Он видел решимость в его глазах.

***

Уён не был из тех, кому после ковчега была предопределена стабильность — горькая или размеренная. Малышу посчастливилось пережить накрывшие планету катаклизмы вместе с матерью. Многие сверстники завидовали ему, потому что большинство родителей отказались от участия в проекте, уступая своё место детям, даже чужим. Но не его мать — она была талантливым геологом, и её знания могли пригодиться в том будущем, которое им предстояло отстроить, когда стихия отступит. Организаторы настояли на её присутствии, и она, альтруистичная женщина, которая посвятила свою жизнь охране природы, взошла на борт. Уён проводил под её крылом большую часть времени. Он не общался с другими детьми, напуганными и охваченными благоговейным страхом. Малышей было практически не растормошить: они сбивались в кучки в специальной детской каюте, и доверяли лишь нянькам, приставленным утешать и развлекать их. Ребята постарше не находили персону Уёна увлекательной. Они были чересчур загруженными, постоянно хмурились и выглядели так серьёзно, словно судьба человечества напрямую зависела непосредственно от них. В общем, одно сплошное высокомерие. Мама была оптимальным товарищем для Уёна в этом месте, даже когда продолжала работать непонятно над чем — вела какие-то записи и часами терялась в компаниях коллег-учёных. Понемногу, Уён впитывал материнские знания. Они часто оставались наедине в большой-большой каюте, отведённой под сохранение ряда горных пород и растений. Допуск в подобные каюты имелся лишь у приглашённых квалифицированных специалистов — среди них была и его мама. Женщина показывала ему разные камушки, которые для Уёна мало чем друг от друга отличались, но она трепетно рассказывала ему о каждом, прибегая к сочинению полусказочных историй, чтобы ему было интереснее. Она видела в нём того, кто продолжит её дело. Мама также показывала ему книги, толстые и тяжёлые настолько, что Уёну было трудно удержать их в своих маленьких ручках. Слова в них были сложные, непонятные — он расстраивался, когда не получалось понять ничегошеньки из написанного. Его мама добродушно смеялась и трепала сына по волосам — мол, нужно подрасти. Едва ли Уён, будучи совсем ребёнком, по-настоящему понимал, что происходило за пределами стен ковчега всё то время, что они провели в нём взаперти. Ступая на титановый борт, он видел много вооружённых людей, снующих туда-сюда. Мама разрешила собрать ему совсем небольшой рюкзачок со всем необходимым — Уёну с горечью пришлось оставить на своей детской кровати любимую плюшевую собачку. На все его вопросы взрослые отвечали односложно, отмахиваясь от него. В конечном счёте, он просто стал наблюдать. Он часто смотрел на маму, пока делал вид, что спит под тонким одеялом на кушетке. Она каждый вечер взбиралась повыше по стене, усаживаясь на широкий выступ у иллюминатора, и вглядывалась в этот небольшой просвет мира снаружи. Немногие жители ковчега решались посмотреть на то, во что превратился их дом, и что сейчас происходило там прямо сейчас. Большими глазами Уён следил за ней, за блестящими в искусственном свете дорожками слёз на её веснушчатых щеках, и впитывал её меланхолию; он рано начал думать о том, как тяжело им всем теперь придётся. Он начинал понимать более старших товарищей. Ковчег причалил к тому жалкому клочку земли, который выдержал нескончаемые наводнения и землетрясения — некогда заснеженный горный участок, он был голым и пустым. Конечно, то, что они увидели, не было обнадёживающим. Со всех сторон Уёна окружали сетования и нечеловеческие вопли; первые минуты на новой земле все были в ужасе. Уён тогда запаниковал, когда не смог вдохнуть полной грудью — её сковало изнутри, и он плакал, пока мама искала для него кислород. Казалось, что солнце стало ближе. Море, которое просматривалось отовсюду, куда ни посмотри, устрашало — оно не было надёжным и раньше, а теперь стало для людей их главным обидчиком. В серые, облачные дни, Уён разглядывал его со смесью тревоги и почитания — оно напоминало жидкое серебро, переливающееся на свету. Когда страх улёгся, произошёл раскол. Уёну было десять, когда он наблюдал за отплывающими кораблями с необъяснимой тяжестью на сердце, не зная, что должен чувствовать. Они с мамой остались, потому что та настаивала — только здесь они могут обрести свой дом. Многие дети, с которыми Уён, в конце концов, успел сблизиться, покинули его. Всё, что в дальнейшем занимало его — бесконечная, тяжёлая работа. Ему не прощали слёз — а затем не позволяли их. Ему было сложно, сложно и противно. Каждый день походил на предыдущий; его и немногих оставшихся детей эксплуатировали на стройках, гоняли по поручениям, а за каждую жалобу порицали. Он так часто слышал это: «Трудись во благо, жертвуй свои силы, заботься о Новом Мире». Уён ненавидел Новый Мир. Невыносимая скука стала ему верной подругой. Его разделили с матерью, которая безвылазно работала в лаборатории. В те редкие дни, что она навещала Уёна, они уходили на самый край острова и разговаривали до тех пор, пока часы её отгула не заканчивались. Иногда разлуки были столь долгими, что мальчик забывал, когда видел её в последний раз. Сам Уён вместе с другими рабочими жил в наспех отстроенных бараках. Он исхудал до такой степени, что не узнавал самого себя в мутном зеркале общей уборной. Взгляд пустых глаз терялся в черноте синяков под ними; волосы нелепо отрасли и путались, собранные под повязкой. Он гадал, сколько ещё сможет протянуть. Гадал, когда ему позволят ощутить на себе все обещанные прелести новой жизни. Ожидание грозило превратиться в безнадёжный водоворот, из которого он уже никогда не сможет выбраться. Слухи о пиратах — людях, ушедших жить в океан, вселили в Уёна надежду. Получается, они смогли освоиться. Жизнь вне Нового Мира — реальность. Он боялся этого чувства — это ожидание, преобразившееся в гораздо более болезненную форму. С компанией единомышленников они грезили о том, чтобы тайком улизнуть в море, и тоже стать пиратами. Тогда Уён и не представлял, чем обернётся зародившаяся в нём мечта. Не все пираты были «своими». Он убедился в этом, когда на их сектор напали одни из них. Уён спал в это время, мёрз под покрывалом после очередного изнурительного дня. Когда тёмное небо озарила вспышка, бликуя на окне прямо над его головой, его веки затрепетали, раскрываясь; в душе мгновенно зародилось беспокойство. Именно тогда он начал слышать: визги людей, звуки драк, мольбы о пощаде. И тогда в дверь их общей комнаты вломились люди. Мозг Уёна соображал настолько медленно, что он и не подумал отбиваться, когда его грубо схватили и начали волочь на улицу. Всё его тело до сих пор болело. Сквозь хаос, воцарившийся снаружи, он двигался практически добровольно. Он не знал, почему не чувствовал ничего — может, посчитал, что происходящее поможет ему навсегда распрощаться с тяготами Нового Мира. Дети, которых вели следом за ним, кричали и звали на помощь; он же молчал, ослабшими ногами ступая к возвышавшемуся над постройками пиратскому кораблю. Он был огромным. Те корабли, которые строили здесь, не были такими. Это были чужаки — выжившие с других континентов. В последний момент, когда его босые ноги коснулись палубы, он обернулся, подумав о маме. Где она? Что с ней? Не напали ли на неё, не увели ли так же, как и его? Оглядевшись вокруг, он понял, что эти люди забрали только детей. Уён помнил, как мороз осознания охватил всё его тело. Он хотел броситься к бортам, спрыгнуть, даже если расшибётся, сломает конечности, он хотел вернуться туда, где всё было понятно — было понятно, что будет дальше. И там была его мама. Наверняка такая же отощавшая, измученная; что будет с ней, когда она не найдёт своего сына? Но его тело одеревенело. Всё, что он мог — с ужасом смотреть, как пираты отрезали их от Нового Мира. Над головой Уёна человек, тащивший его, произнёс что-то по-английски, и его товарищи зашевелились, стягивая какие-то верёвки. «Отдать швартовы», разгадал Уён. Он побоялся поднять на говорящего — на капитана — глаза. С прогремевшим голосом на палубе поднялся страшный вой — то были рыдания. Уён по-прежнему молчал. Ему было двенадцать, когда его похитили пираты. «С этого дня вы — собственность «Конца Атлантиды». «В ваших интересах не отставать друг от друга — иначе вышвырнем за борт». «Просим вас воздержаться от самоубийств — поверьте, ваша жизнь пойдёт нашим покупателям на пользу». Следующие пять лет его жизни — это борьба за неё. Пираты, забравшие его с земли, оказались работорговцами. Они крали спасшихся детей отовсюду и растили их на убой. Судно, на котором он оказался заперт, ходило под именем «Паноптикум». Капитана «Паноптикума» и пираты, и рабы называли «Чилийским варваром». Реального имени Уёну слышать не приходилось. Говорил капитан исключительно на английском. Он никогда не обращался к рабам напрямую — все его приказы передавались через других пиратов. Уён видел его лишь дважды — когда впервые попал сюда и когда сбежал. Уёна больше не заставляли работать, что поначалу озадачило его, зациклившегося на позорном клейме раба. Но затем он понял, что к чему — когда ему дали в руки нож и без предупреждения ударили прямо по лицу, тем самым сбив слабое тело с ног. Пираты «Паноптикума» торговали боевыми рабами. В основном это были похищенные дети, которых не вышло отстоять под страхом кровавой бойни на островах. В более редких, леденящих кровь случаях, малышей отдавали добровольно — а то и продавали за припасы или одного взрослого раба. С тех пор, как Уён оказался здесь, его рутину занимало не строительство и ревизия, а подпольные драки. Все его приятели из Нового Мира разобщились — они стали друг для друга незнакомцами. Едва ли он видел море, в котором так мечтал оказаться. Его глаза привыкли к темноте трюма, освещённого лишь парой ламп. Люди, приходившие на «смотрины» рабов, спускались к ним, придирчиво осматривая в свете поднесённого к их лицам огня. На Уёне поначалу не задерживали взгляда дольше пары секунд. Каждый раз он не знал, что чувствовал по этому поводу — облегчение или гадкое разочарование. Остаться здесь, или быть проданным другому пирату или островитянину — он не знал, какая судьба устроила бы его больше. В последующие месяцы, когда пираты выявили потенциал новобранцев, они начали решать, от кого следует избавиться. Уён не был в их числе. Его трижды пытались убить во сне те, кто показал себя хуже, чем он. Неаккуратные шорохи будили его мгновенно, и он отражал эти атаки оружием, без которого боялся засыпать. Троих человек он, малолетний мальчишка, собственноручно лишил жизни. Большинство рабов, у которых отобрали детство, были безэмоциональными марионетками с огрубевшими руками, способными лишь на насилие. Их безжалостность питали злость и обида на мир, безудержная тоска по отобранной свободе. Казалось, они приняли свою судьбу. Но был среди них и один буйный человек. Единственный, кто неоднократно предпринимал попытки сбежать и из раза в раз жестоко наказывался за это. Сидя в углу трюма и методично начищая выданный ему в первый день кинжал, Уён часто наблюдал за тем, как старик-лекарь обрабатывал всё новые и новые шрамы этого парня. Однажды их взгляды встретились. Уён помнит ощущение легкого удара током от столкновения с горящими глазами и самоуверенной, но добродушной ухмылкой. Его звали Сан. По крайней мере, так его называли остальные рабы, и тот не открещивался. Он сам пошёл на контакт с Уёном после очередной перевязки, грузно завалившись рядом, плечом к плечу. От него веяло безумием — Уён так и не смог понять, был ли он таким по натуре, или долгое пребывание в рабстве сказалось на его рассудке. Из разговора с ним Уён узнал, что Сан был из тех, кто отплыл в океан. Он оказался единственным ребёнком из всей их своры, украденным не с земли — и самым первым вообще. Ещё Сан был «не на продажу». На недопонимание со стороны Уёна Сан отреагировал легкомысленным хихиканьем. Сказал, что он тут эдакий экспонат. Про себя Уён сделал вывод, что он личный раб Чилийского варвара. Отношения, завязавшиеся между ними, нельзя было сразу назвать особенными. После первого разговора они не контактировали долгое время, занятые боевой подготовкой. Уён не был таким сильным, как более крупные дети, истощавший и маленький, но он был ловким и хитрым. Главным его оружием стали скорость и холодный расчёт. Сан, в свою очередь, сворачивал шеи голыми руками. В день, когда их поставили на спарринг друг против друга, Уён проиграл, оказавшись прижатым крупным телом к колючей насыпи их импровизированного ринга. Собственное тяжёлое дыхание оседало на сановом лице, склонившегося над ним. Они смотрели друг другу в глаза долгие секунды освистывания и ликований, и когда Сан подмигнул ему, Уён ещё долго думал о том, был то нервный тик или флирт. Уён пытался выведать у Сана как можно больше информации о «Паноптикуме». Какая-то есть часть ещё верила, что, изучив врага, он сможет с ним справиться. Сан делился с ним крупицами того, чего ожидал услышать Уён, и его доверие к этому парню было на грани каждый такой расспрос. Сан неизменно дарил ему извиняющуюся улыбку, а от дальнейшего разговора отказывался. С течением времени Уён начал видеть в его глазах нечто большее, чем необъяснимое ему желание утаить что-то — он увидел боль. Тогда, уже было раскрывшийся в очередном возмущении, рот Уёна захлопывался, зубы неприятно сталкивались друг с другом. Если Сан был первым похищенным мальчиком, кто знает, сколько времени он провёл здесь совершенно один, на огромном корабле, полном опасных пиратов? Сколько избиений он пережил, прежде чем стать таким несокрушимым бойцом? Уён никогда не чувствовал влечения к кому-либо, ни романтического, ни сексуального. Сначала он был слишком мал, а с возрастом все его мысли стало занимало лишь одно: как дожить до завтрашнего дня. На «Паноптикуме» он провёл свою юность, перестав считать, сколько ему лет и позабыв о дне своего рождения. Он окреп, с его навыками стали считаться. Уён был ценной боевой единицей. Ему было не до любви — после разлуки с мамой, о которой он старался думать как можно реже, он более не знал этого чувства. Но Сан одним своим видом победителя, довольной улыбкой, сильной рукой, небрежно пригладившей влажные волосы, всколыхнул в нём целый ураган эмоций, о природе которых он ничего не знал. Грязный, измазанный чужой кровью, потный и вонючий, он был прекрасен. И Уён не представлял, что с этим делать. Их тянуло друг к другу; вне сражений Сан пусть и был странноватым, но в целом вёл себя по-доброму и много смеялся, надеясь развеселить и Уёна тоже. Со временем Уён начал ощущать её — заботу со стороны этого парня. Внутренности нещадно скручивало от его близости; он не понимал, связано ли это было с его симпатией к Сану или чем-то более приземлённым. Возможно, он просто тянулся к единственному за долгое время человеку, который спрашивал его, как у него дела и как он себя чувствует. Сан был первым и последним живым созданием, которому Уён показал свои слёзы, раскрыв себя настоящего — напуганного и беззащитного перед лицом своего будущего. — Мне страшно, — задушено прошептал Уён, вытаращенными глазами глядя на Сана. Несколько минут назад его едва не купили. — Я не понимаю, что мне делать. Я… не готов к такой жизни. Я думал, что смогу убить в себе это, эту… тягу к жизни, как и все здесь, я думал, что я буду в порядке, но я просто… просто не могу! Сан хмуро смотрел на него, пока Уён изливал душу впервые за долгие годы. Чужие пальцы мягко перебирали ладони Уёна. Вспоминая этот день, Уён поражался, как Сан сохранил в себе способность сочувствовать и быть нежным. Как этот большой, обученный убийца мог заставить Уёна вспомнить, что он ещё ребёнок. — Я не в порядке. Я действительно так сильно хочу жить, Сан. — Уён жмурился от жгучих слёз, смешивающихся с потом и жиром в уголках его глаз, и бился затылком о стенку. — Я хочу выбраться. Я хочу быть как ты. Откуда в тебе столько воли? Тогда Сан склонился над ним, и сердце Уёна пропустило удар. Он думал о том, что Сан хочет его поцеловать. Он также думал, что не будет против. Но тот лишь покрепче сжал его руки, и их лбы столкнулись в самом ласковом и трепетном жесте, от которого Уён позорно захныкал. Мокрые дорожки слёз рассекали его щёки. Сан молча опустился пониже, носом проведя по всё ещё загорелому яблочку над уёновой скулой, прежде чем снова соприкоснуться лбами. — Среди рабов, живущих здесь, говорят так. Кто-то вырастает разрушительной силой, поглощённый тьмой. Они несут лишь боль и утраты. А кто-то становится защитником, сражающимся за путь к свету для всех нас. Уён мелко дрожал, разбито глядя в глаза напротив. Уверенный голос Сана заполонял, казалось, всё вокруг — делал мир достаточно надёжным местом, чтобы продолжать идти дальше за тем, чтобы стать его полноценной частью. — Я защищу тебя, ведь я защитник, — Сан улыбнулся, показывая ямочки, и Уён отчего-то тихонько засмеялся. — Скажи и ты. — Я защищу тебя, ведь я — защитник. Они стали держаться друг за друга. Сану не грозило внезапно исчезнуть из его жизни, но Уён по-прежнему был в зоне риска. Его стали хотеть. Потенциальные покупатели засматривались на него, и эти взгляды вызывали у Уёна тошноту. Мерзкие, похотливые и любопытные, они скользили по всему его телу, словно он не воин, а допустимый постельный партнёр. Ему ничего бы не стоило одним точным взмахом лезвия вспороть очередному бородатому мужчине глотку — и он получил бы от этого наслаждение. Уён смирился с этими навязчивыми мыслями. Раньше пробудившаяся в нём кровожадность была инородной — её хотелось соскоблить с себя, как в приступе нервной чесотки; хотелось проникнуть руками под кожу и избавиться от этого зудящего ощущения, как от смертоносного паразита. Но он не мог отрицать очевидного — сколько бы он ни сопротивлялся, сколько бы ни рвался прочь из этой душащей среды, сколько бы мук ни пережил в попытках сохранить в себе человечность, рано или поздно он утратит все качества, смущающие его злодейства. То, что он станет палачом, всегда было лишь вопросом времени. Когда Уён стоял перед покупателями, покорно уперев взгляд остекленевших глаз в носки их ботинок, он предвкушал металл их крови, забивающийся в ноздри; его мнимо оглушало чужое сердцебиение, то пускающееся в пляс, то замирающего на долгие секунды от его, Уёна, ударов. Он хотел убивать, но не смел лишний раз пошевелиться. Его успокаивали лишь мысли о Сане. О том, на что он пойдёт, если уёнова честь будет поругана. Воображение рисовало ему чудовищные картины с искорёженными трупами и красными щупальцами, оплетающими всё вокруг, а в эпицентре гибели были бы они — Уён улыбался Сану, защищённый его несущей смерть любовью. Это абсолютно точно была любовь. Пираты «Паноптикума», наблюдавшие домогательства, не раз спасали Уёна от нежелательных касаний — рабов нельзя было трогать, но посетители из раза в раз пытались. Схватить за челюсть, повернуть его спиной, пощупать его руки. Уён ненавидел это. После очередного подобного инцидента Уён попросил Сана покалечить его. Сделать уродом. Уён не понимал, почему люди находят его красивым — в чём заключалась красота изувеченного юноши. Временами казалось, что он сплошь покрыт бледными отростками, как залежавшийся клубень картофеля — даже кожа казалась зеленей, словно он отравлен. Иногда он думал, что гниёт изнутри. Сан не был в восторге от этой затеи, но понимание, что рано или поздно за Уёна выложат несколько мешков ценностей и заберут неизвестно куда, вынудило его согласиться. Сейчас Уён не представляет, как долго Сан собирался с силами, чтобы переступить через себя. Внушительный синяк под глазом, искривлённая переносица, вывихнутые пальцы — каждое увечье Уёна от его рук делало его беззащитным перед чужой болью. Шли годы. Обстановка внизу не менялась — прибывали новые дети, которым Уён с Саном ничем не могли помочь. Те, с кем они успели сблизиться, покидали их с чужаками. А их отношения теплели. Это произошло после того, как их, спустя долгое время, вновь поставили друг против друга на показательную драку. Они не могли сдерживаться — под надзором пиратов в каждое из их движений должно было быть вложено максимум усилий. Они знатно потрепали друг друга. Уён сидел с Саном плечом к плечу, как сотни раз до этого. Оба они бинтовал свои руки. — Кажется, я в тебя влюблён. Вот, что сказал ему Сан. Так просто, как непреложную истину. Уён нервно усмехнулся. Не подал вид, что ждал этих слов так сильно, что почти утратил надежду. — Когда? Понял, в смысле. — Давно. Сан вздохнул и шлёпнул измазанной кровью тряпкой о пол. — Всё изменилось, когда я взглянул на тебя по-новому. Вместо мешка из мяса и костей, очередного мальчика для битья ты стал для меня… Живым человеком. Мне стало… интересно. Как будет выглядеть твоё лицо не искажённым от боли, а озарённым настоящей улыбкой. Что ты чувствуешь, когда тебя ставят против меня. Понимаешь ли ты… Сан повернулся к нему, робко придвинувшись ближе. — …что я стараюсь не причинять тебе вреда. И я… Я смотрю на твои… плечи. Уён уставился на Сана так, словно у того выросла вторая голова, и та — рыбья. Сан от этого совсем стушевался. — У тебя красивые плечи. Узкие, гладкие, но мужественные… Мне нравится твоё лицо. У тебя такая острая линия челюсти, а твоя талия… Когда я смотрю на то, какое в тебе всё угловатое, но изящное, мне хочется дать тебе всё, чтобы сохранить эту красоту. Я хочу, чтобы ты хорошо питался. Чтобы ты почаще видел солнце. Хочу, чтобы тебя… не калечили. — Сан… — излом уёновых бровей подчеркнулся грустным взглядом исподлобья. — Я прошу тебя, — в порыве Сан схватил его руки, накрыв собственными. Растерзанные костяшки отозвались уколом уже ставшей привычной боли, — я знаю, что день, когда мы станем свободны, наступит. Ты ведь уйдёшь со мной? Я… не останусь здесь. Уён в тот миг подумал: «какой же глупый вопрос». Это он должен был умолять Сана забрать его с собой. Не покидать его. Помочь ему выбраться из этой тьмы. — Куда угодно, — шёпотом ответил Уён, — если с тобой — то куда угодно. Уён принял реальность, когда по глазам ударил нестерпимый солнечный свет, а Сан за руку тащил его на чей-то корабль сквозь кучу тел, столкнувшихся в битве на палубе «Паноптикума». То, что казалось вечным, больше не вечно. То, что казалось правильным, больше неправильно. Уён находился в состоянии душевного надрыва — из этой дыры всё текло и текло. Не было больше вечных ценностей, не было фундамента, ничего больше не было. Их всех так ломает и корёжит, что смотреть на это мучительно. Это не тихая и беспечная боль; это рваные раны и нескончаемое мучение. Вот какой она была — их реальность. Она обрела имя — Ким Хонджун — в день, когда свобода пришла по их с Саном души. Уён улыбнулся прямо ей в лицо.

***

В помещении воцарилась тишина. Уён замолчал — рассказ был окончен. Сан всё время сидел рядом с ним, изредка вставлял слово, но по большей части предоставил право говорить Уёну. Если бы Хонджуна попросили описать то, что он чувствовал, то он описал бы это как «свело сердечную мышцу». — Любые наши слова сейчас… будут не к месту, — ошарашенно пробормотал Сонхва. Не выдержав, он медленно приблизился к Сану с Уёном и, не встретив сопротивления, порывисто обнял обоих, уложив их головы себе на плечи. — Вы самые сильные люди, которых я знаю. — Хонджун… ты украл рабов, — Минги покивал сам себе, — ты украл рабов «Конца Атлантиды». Вот почему ты так взъелся на дипломатический проект. Ты говорил, что они просто пираты, которые оказали содействие… — Никто больше не должен об этом знать, — строго потребовал Хонджун. Его команда выглядела, как нашкодившие салаги. — Я понимаю, что, возможно… Именно я подверг «Колыбель» риску. Против этого выступает тот факт, что мы обнаружили «Паноптикум» уже в наших водах. Возможно, они давно присматривались к нам. — Но подводные лодки? Откуда рабам это знать? — Я знал, — подал голос Сан, отстранившись от Сонхва. — Я многое слышал, пока был на «Паноптикуме» один. В этот момент Чонхо озвучил вопрос, на который долгие годы не решался Хонджун. — Они ищут вас? — Они могли искать меня, — опустив глаза, отозвался Сан, — я был ценен для капитана. Думаю, теперь им всё равно. Хонджун откинулся на стену, уставившись в тёмный потолок. Всё складывалось так дерьмово, что размышлять о дальнейшей стратегии сейчас было невозможно. Теперь все на «Халазии» убеждены в реальности угрозы с Запада — радовало то, что он будет терзаться не один. — Сан, Уён, — обратился Минги, — на «Паноптикуме» что-нибудь говорили о наследнике Левиафана? Что-нибудь про… рыбьи кости? Названные поморщились и отрицательно качнули головами. Хонджун же вскинулся и вперился взглядом в Минги. — Какие рыбьи кости? Минги задумчиво хрустнул пальцами. Хонджун прищурился — не мог этот день подкинуть им всем ещё одно нежданное откровение. — Это просто то, что я слышал от других пиратов, — решился Минги, — не считал это чем-то важным. Мол, жертв наследника Левиафана находят с рыбьими костями в глазах. Они держат их открытыми. Раз «Конец Атлантиды» зачем-то атаковал рыбаков, я подумал, может, они искали рыбу… Он раздражённо вздохнул. — Хотя они и сами могли её поймать. Это глупо. Простите. — Если байки сколько-то правдивы, то наследник Левиафана устраняет плохих ребят. Вопрос в том, каковы критерии. Может, он — такая же угроза с Запада. Связан с «Концом Атлантиды». В кубрике совсем стемнело — солнце уже село. Ветер снова поднялся, и «Халазия» предусмотрительно держала курс на «Колыбель». Ни о каких детских припасах больше не могло быть и речи. Они направлялись домой. Корабль пришёл в бухту поздней ночью. Хонджун решил обеспокоить старейшин на рассвете — ему было необходимо оклематься самому. Оставив «Халазию», он по мостикам дошёл до свободного судна, которое выступало эдакой зоной отдыха. Приземлившись прямиком на дощатую палубу, Хонджун распластался по ней, раскинув руки, и забегал глазами по ночному небу. От одной звезды к другой. Зной прошёл, сменившись лёгкой прохладой, обласкивающей кожу под одеждой. Хонджуну было нужно это — передышка, хотя бы час покоя в стороне от смертей, заговоров и ощущения грядущих тёмных времён для пиратов. Он не сможет никого защитить, если потеряется на собственном пути. Хонджун обязательно сделает всё, что в его силах — он знает, что их источник в нём нескончаем и будет бить ключом до конца. Но сейчас ему была нужна тишина. Хонджун прикрыл глаза. А когда открыл их — подумал, что заснул, и парящая прямо над его головой птица — кошмар пережитого дня. Чем дольше он наблюдал за тем, как она кружит вокруг бухты, тем больше боялся вынырнуть из прострации. Птица не была сновидением. Когда она устроилась в своём гнезде на корабле неподалёку, Хонджун поднял своё тело, пошатнувшись, и полез на мачту. Птицы-вестницы не боялись людей. Люди боялись их. Когда Хонджун, забравшись наверх, прочитал имя, которое она принесла, ему показалось, что он падает с этой высоты прямо вниз — и разбивается. На совсем ещё новой бумажке, что не успело потрепать время, как злой рок он увидел смерть — «Чхве Ёнджун».