What Worries Ruth?

      Мне потребовалось четыре дня, чтобы выбраться из дома и вернуться в школу. Перешагнуть порог такого неродного мне здания, добрести до кабинета и развалиться на самой задней парте.       Как и со многим, сначала кажется, что это невозможно, а потом это происходит — и ты понимаешь, что во всем мире не было ничего проще.       Как мне сообщили, Харрис больше не преподает (по некоторым источникам, он и вовсе собрал вещи и умотал подальше из города). Оно и к лучшему: ни мне, ни тем более мстительному духу лисицы не стоит знать, где он сейчас находится.       Вместо него взяли лаборантку, только что закончившую местный колледж. За все занятие она ни разу не подняла взгляда от заготовленных бумаг — и это тоже было мне на руку.       На литературе Лидии (что внезапно заняла место рядом со мной, а не свое привычное, на первой парте) пришлось прикрыть меня перед женщиной, что настойчиво требовала от меня сочинения по книге, у которой я бы и обложки не вспомнила.       После всех занятий я едва могу сказать, что услышала хотя бы тридцать процентов от сказанного. Выпускной год совсем близко, но почему-то сейчас мне не кажется это важным.       Чувство сосущей пустоты гудит где-то в желудке — я отчетливо это понимаю, когда выхожу из кабинета истории и бреду по коридору в неизвестном мне направлении — должно быть, на выход.       Мимо меня снуют ученики и пробегает часть команды по лакроссу после своих занятий. Они, все они, выглядят так, будто у них есть цель — пусть только на остаток этого дня, но я буквально вижу красные нити, прикрученные к их запястьям, которые помогают не сбиться с пути. Мои же кто-то подрезал.       Я зарываюсь пальцами в волосы, давая им закрыть практически половину моего лица, а потом натягиваю рукава кофты по самые костяшки. Почему-то я больше никогда не могу согреться. И иду вдоль этих светящихся подростков, пока вдруг картина на том конце коридора не заставляет меня сорваться с места. — Эй! — кричу я. — Эй, что ты делаешь?       Высоченный парень, чья макушка возвышается поверх общей массы учеников, стоит у очень хорошо знакомого мне шкафчика и снимает разноцветные ленты. — Эй! — перекрикивая коридорный гул, взываю я. — Эй, ты!       Мои ноги срываются на бег, насколько только позволяет школьная плитка, которой покрыт пол. Руками я расталкиваю невольно встающих у меня на пути девушек. Одна из них пискает и практически хватает меня за плечо, но я выворачиваюсь и ускоряюсь. — Эй! — я размахиваю руками, но парень продолжает сдирать открытку за открыткой. Некоторые из ребят оборачиваются на меня, но, если раньше это заставило бы меня остановиться, то сейчас мне все равно. — Прекрати!       Я не рассчитываю (или просто не хочу) скорость и подлетаю к парню, впечатываясь ладонями ему в правое плечо; от неожиданности он покачивается в сторону, а я закрываю шкафчик своим телом. Сердце стучит о ребра, как запертая в клетке чайка. — Какого хрена? — зло бурчит он, оборачиваясь на меня. Один из его кулаков все еще сжимает розовые ленты, которыми был усеян этот школьный алтарь в честь Мэтта. — Зачем, — я стараюсь восстановить дыхание и глубоко вдыхаю через рот. — Зачем ты снимаешь это?       Вблизи парень кажется еще выше, чем с того конца коридора. Ощущение такое, что чтобы дотянуться до меня, ему надо согнуться вдвое. — Потому что меня попросили, — хмыкает он и резко разжимает пальцы, отчего весь серпантин летит на пол. — Нет, — сбивчиво выдыхаю я; мое горло точно сжимает ледяная клешня, которая мешает мне дышать. — Нет, ты не можешь. — Чего? — парень подается вперед подбородком. У него карие, почти черные глаза, и большой нос картошкой. — Слушай, время вышло, понятно? Прошла куча времени, теперь это место для новеньких, ясно?       Я плотно сжимаю зубы и отчего-то чувствую металлический привкус на губах, хотя уверена, что мне только кажется. Также, как кажется, что и мои рыжие волосы теперь и не волосы вовсе, а языки пламени, что охватывают тело. Пол едет под ногами, будто я стою на доске для серфинга в разгар самых опасных штормовых волн. — Свали отсюда, — губы парня шевелятся, но вместо этих слов, что я читаю по тому, как он двигает ртом, я слышу нарастающий гул в ушах.       Боль. Трагедия. Ненависть. Возмездие.       Последнее слово пульсирует сначала у меня в макушке, а потом переходит в лоб и кончики пальцев. До этого онемевшие конечности будто наливаются свинцом. В груди печет, точно сердце, вместо того, чтобы просто качать кровь, начало самовоспламеняться.       Я уверена, что если сейчас выкину вперед кулак и впечатаю его в лицо парня надо мной, то оно превратится в месиво. Несмотря на то, что он намного выше, шире и физически способнее, у меня получится. Я не просто знаю это — я убеждена.       Вот-вот я собираюсь кинуться вперед, как кто-то толкает меня в оба плеча, и я практически теряю равновесие. Мне приходится уцепиться рукой за соседнюю камеру хранения, чтобы остаться на ногах. Болезненный ком воздуха застревает в горле, точно до этого я и вовсе не дышала. — Воу, воу, воу, чувак, послушай, — сначала я слышу знакомый голос, а уже потом вижу фигуру, одетую в красную форму для лакросса с белой цифрой 24 на спине.       Стайлз буквально отделяет меня и парня своим туловищем, словно тот в любую секунду готов кинуться на меня с ножом. Он выставляет вперед одну руку с зажатой в ней клюшкой, а второй выписывает в воздухе круги. — Послушай, ничего же не произошло, да? Чувак? Все же в порядке, да? — Стайлз прыгает с носков на пятки и бросает быстрый кивок в мою сторону. — В конце концов, давай проявим уважение: человек умер!       Я выпрямляюсь и несколько раз моргаю, стараясь прийти в себя. Дыхание сбито настолько, будто я пробежала марафон. — Одну неделю, ладно? Всего неделю, — Стайлз разводит руки в стороны, а потом щелкает пальцами в жесте, что должен скрепить сделку.       Из-за его спины я вижу, как плечи парня яростно дрожат, а практически черные глаза сверлят дыру у меня во лбу. Однако потом он морщится и отступает, удаляясь по коридору.       Стайлз шумно выдыхает и, роняя клюшку на пол, оборачивается ко мне. Хватает за плечи и трясет. Его карие глаза смотрят точно в мои, будто стараются найти остатки здравого рассудка. — Рут? Ты в порядке? — Кажется, — я жму плечами и откидываюсь затылком о ряды шкафчиков позади себя. Хочу ощутить холодок металла, но вместо этого получаю россыпь фейерверков перед глазами, потому что не рассчитываю силу и впечатываюсь слишком сильно. — Не знаю, что произошло… — Будто на мгновение твоя жизнь перестала быть твоей? — догадывается Стайлз, и я киваю. — И будто из воспоминаний сделали оригами.       Кажется, я пропустила, как прозвенел звонок, потому что теперь коридор пуст за исключением меня, Стилински и пары девушек на подоконнике. Видимо, это и позволяет Стайлзу запустить руку себе на позвоночник и стянуть футболку до основания шеи. — О, — выдыхаю я.       Бледная кожа, усыпанная небольшим количеством родинок — все, что я вижу, к сожалению. Фигура Лихтенберга практически исчезла, оставив лишь парочку маленьких шрамовидных полос между лопаток. — Действие ягеля заканчивается, — Стайлз трясет плечами, возвращая футболку на место, и разворачивается ко мне. — Сегодня вечером Лидия сделает нам по новой инъекции.       Я киваю — помню.       Ягель, как объяснил мне Скотт по телефону пару дней назад, не панацея, но он поможет удержать лисиц на какое-то время. К сожалению, он также сказал, что с каждым разом времени будет все меньше и меньше, пока он совсем не перестанет действовать. — Рут? — М? — Я сейчас приду, ладно? — Стайлз пыхтит, наклоняясь за клюшкой, а потом прижимает ее к себе. Только сейчас я вижу, что его лоб покрыт испариной, а спортивная майка в кое-каких местах сменила красный цвет на темно-багровый. — Я переоденусь и отвезу тебя домой, ладно?       Он молчит в ожидании моего ответа, и я сопровождаю оттопыренный большой палец нерешительной улыбкой. Сейчас, когда я знаю, что Якан подобрался совсем близко к моему сознательному и бессознательному, последнее, чего мне хочется — это оставаться одной.       Стайлз кивает с поджатыми губами, а потом уносится в сторону мужской раздевалки, словно боясь, что я передумаю.

***

      Стайлз ведет джип к моему дому, кажется, почти с закрытыми глазами — на меня он смотрит больше, чем на дорогу. Однако в отличие от Эллисон, Скотта и Киры я не вижу в его взгляде один-единственный вопрос «ты в порядке?».       Стайлз будто уже знает, что я не в порядке. Как и все в этом городе.       Наверно, поэтому я так благодарна, что за прошедшие четверо суток не было ни дня, когда он бы ко мне не приехал.       Обычно мы раскладывались у меня в комнате, я включала один из черно-белых детективных фильмов, и мы ставили конфеты из хрустальной вазочки на то, кто убийца — как правило, побеждал Стайлз, а я шутила про награду в виде сахарного диабета за смекалку.       Когда папа задерживался на работе, а на город опускались сумерки, мы пили ромашковый чай за кухонным столом. Я хохотала, когда цветочки на скатерти Стайлз принимал за сотни маленьких букашек, а он улыбался, когда я проливала на себя чай в десятый раз за вечер.       Я упустила момент, когда эти встречи с «я принес тебе домашнее задание» превратились в «Рут, ты посидишь со мной?». — Слушай, я понимаю, — Стайлз откашливается и проводит рукой по челке, что сыпется меж пальцев. Получая мой взгляд, продолжает. — Понимаю, почему ты не хотела, чтобы шкафчик Мэтта кому-то отдавали.       Отчего-то я знаю, что он действительно понимает, а не попусту сотрясает воздух. Если бы в один день ему сказали, что Скотт поджег здание больницы и трупы больше не помещаются в морг, он бы не отказался от него. Потом — да, но так сразу — нет. — Я просто… — слова режут горло, как рыбная кость. — Я просто… я не готова к этому. Не сейчас.       Стайлз дотрагивается свободной от руля рукой до моего плеча, и я накрываю его ладонь своею. — Я знаю, что он был, — делаю глубокий вдох, но что-то цепко упирается мне в солнечное сплетение, отчего слова выходят сдавленными, — он был убийцей и, должно быть, разрушил жизни кучи людей, и ему нет оправдания. Но тот шкафчик — это шкафчик Мэтта, который был моим братом. — Я знаю, Рут, — Стайлз трет лоб костяшками, а потом разворачивается ко мне полукорпусом. — В конце концов, он убивал не совсем невинных людей. Ну, в смысле, они практически утопили его в бассейне и… — Стайлз, — устало зову я, растирая виски. — И все это случилось от того, что отец Айзека позволил команде по плаванию выпить и… — Стайлз!       Стайлз дергается и смыкает губы в тонкую полосу — на белом фоне лица они практически теряются. Он свешивает голову себе на грудь и возвращает внимание дороге, а потом произносит слова так тихо, что я едва их слышу за поскрипыванием джипа. — Он перебил половину полицейского участка. Людей, что я знал с самого детства. И он наставлял пистолет на моего отца… — Стайлз быстро облизывает нижнюю губу; его пальцы тихо стучат по рулю. — И за это я никогда его не прощу.       Меня будто с ноги бьют в живот. Хочу согнуться пополам, чтобы облегчить боль, но не могу — салон джипа не позволяет. Горло сжимает ледяная клешня. Почему Мэтт, мой Мэтт, что был самым лучшим старшим братом, принес столько смертей и горя другим людям? Почему не рассказал мне? Почему не нашёл другого способа решения проблемы?       Я хрипло выдыхаю; даже так слышу, что дышу сейчас, как астматик, из-за слез, что сжимают корень языка. Знаю ответ на каждый из вопросов: страх сковывает грудную клетку, а желание мести, наоборот, заполняет ее раскалённым металлом.       Я точно такая же. Я хотела возмездия и, как думала, справедливости.       Если Ногицунэ выбрал Стайлз случайно, то Якан точно знал, чего хочет — кровь за кровь.       Стайлз тормозит на подъездной дорожке, но никто из нас не покидает салон машины. Воздух внутри костенеет, и я на всякий случай щиплю себя за запястье, чтобы убедиться, что все еще нахожусь в реальности.       И в этот же момент в небе сверкает одна из тех молний, от которых невозможно отвести взгляд. Она рассекает серые облака фиолетовыми искрами и затухает. Раскат грома докатывается до нашего джипа спустя несколько секунд, и ливень обрушивается на лобовое стекло. — Мне жаль, Стайлз, — тихо шиплю я в надежде, что предательские слёзы не покатятся по щекам, но нет: глаза сухие, точно в них насыпали песка.       Стайлз ерзает на месте и вскидывает брови. Почему-то мне думается, что и меня он никогда не простит: ни за Мэтта, ни за то, что я расскажу ему потом о себе. А пока его ладони накрывают мои пальцы — его немногим теплее моих ледышек. — Ты ни в чем не виновата, Рут, — говорит он, а правый уголок его губ плывёт вверх. Я улыбаюсь тому, насколько знакомым мне это кажется, словно не он и Скотт знакомы тысячу лет, а мы. — Это он. Это сделал он.       Я качаю головой — это и кивком-то назвать сложно — а потом тяну свои руки ближе к себе и выныриваю из машины. Позади меня хлопает дверца: сначала одна, затем вторая, выпуская Стайлза.       За те считанные секунды, что я добегаю до двери и поворачиваю в скважине ключ, дождь успевает пропитать мою одежду практически до нитки. Я оборачиваюсь на Стайлза и вижу, как капли стекают по его волосам, как он поначалу отплевывается, а потом перестает сопротивляться погоде и просто стоит на ступенях, запрокинув голову. Карниз окна на втором этаже практически не скрывает его лицо, поэтому я вижу, как он быстро проводит кончиком языка по губам, на которых собираются капли, готовые обрушиться вниз, к ногам.       Мои пальцы все еще сжимают ключ, мне остается только потянуть дверь за ручку, чтобы попасть внутрь и спастись от шторма, но почему-то я медлю.       Впервые за долгое время мне нравится просто быть.       Я знаю, что любое чувство контроля — иллюзорное, и мне нравится, что сейчас его и вовсе не существует. Абсолютно ничего, кроме меня самой, мне не подчиняется — и от этого хочется радоваться и кричать одновременно.       Я прикрываю глаза, подставляю лицо текущим каплям и глубоко вдыхаю пропитанный дождем воздух. Небо такое серое, что мне кажется, я вижу его хмурые тучи даже через закрытые веки: будто все вокруг — от самых кончиков волос до погоды — знает, что что-то грядет. Что-то смертоносное и опасное, готовое стереть маленький городок с лица Земли.       Однако почему-то именно сейчас, когда я осознаю всю неизбежность забвения, мне не страшно. Знаю, что это чувство пропадет совсем скоро, стоит мне распахнуть глаза, но сейчас я дышу полной грудью, пока могу. Сейчас мне кажется, что кроме меня и Стайлза другого мира уже не существует: все было разрушено, уничтожено, смыто в водосток. — Рут? — знакомый голос раскатывается надо мной так, что сначала я принимаю и его за игру воображения.       А потом я все-таки открываю глаза, готовая столкнуться с чем-то необратимым. Но вместо шторма и урагана, уносящего жизни, вижу лишь лицо Стайлза, склонившегося ко мне ближе, чем когда-либо.       Маленький шаг — и он зарывается пальцами в мокрые волосы у моих висков, а его губы находят мои. Холодные, чуть потресканные и мокрые из-за дождя — но я впиваюсь в них, как в спасательный круг.       Чайка в моей груди трепещет так сильно, что в какой-то момент я охотно верю, что она вместе с моим сердцем прорвет грудную клетку и вырвется наружу. Но, что самое главное, — я не против.       Я подаюсь навстречу, стою на ступеньку выше, а потому могу быть совсем немного ниже его. Закрываю глаза и понимаю, что вот-вот и растекусь по крыльцу, как сахарная фигурка на вершине торта.       Далеко за нашими спинами гремит гром, и я чувствую отблески фиолетовых огней от молний на своём лице, но не двигаюсь с места, а вот руки Стайлз перемещаются мне на спину. Слушаю наше дыхание. У нас на двоих оно одно, горячее, сбитое, прерывистое. Его вдох — продолжение моего выдоха.              Когда воздух вновь врывается в мои легкие с утроенное силой, я наконец отрываю пальцы от ключа, что до сих пор торчит в скважине, и приподнимаюсь на цыпочки. Кладу голову Стайлзу на плечо и обнимаю его обеими руками.       Грудь все еще гудит от противоречивых чувств, потому что впервые за много дней я ощущаю даже слишком много. Благодарность, горечь потери, волнение и… нечто еще, что поселяется в желудке и вибрирует.       Сама не знаю, как оказываюсь в собственной спальне. Вот мы вместе со Стайлзом стоим на крыльце, вцепившись друг в друга, как в спасательный трос, а в следующую секунду я сижу на полу и стараюсь унять дрожь в конечностях.       Стайлз укутывает меня пледом, стянутым с кровати, и приносит две чашки чая на подносе. Пар тонкой струей вьется вверх, и приятный запах ромашки наполняет комнату. Я тяну руки к своей порции, как вдруг Стайлз начинает шипеть, схватив свою кружку: — Горячо, горячо!       Я хочу было отобрать у него чашку, но он успевает вернуть ее обратно на поднос, пусть и расплескав содержимое. Я прыскаю, когда Стайлз недовольно морщится, стряхивая капли чая с пальцев. — Какого знать, что вселенная сейчас расщепилась, чтобы в одной из интерпретаций ты не обжегся? — произношу я, облокачиваясь лопатками о бортик кровати.       Стайлз тут же дергается, напрочь забывая о том, что собирался хлебнуть из чашки, и оборачивается ко мне. Мне трудно понять, какие эмоции прыгают у него по лицу, но смею предположить, что все сразу: от удивления до заинтересованности. — Чего?       Я улыбаюсь и тянусь к своей чашке. Не спеша обхватываю ее, стараясь согреть пальцы, а потом делаю глоток. Лишь затем откашливаюсь и говорю: — Что ты слышал о мультивселенной, Стайлз?       Я сама узнала о ней вчера — вернее, увидела в одном из многочисленных конспектов Лидии, которые перекочевали ко мне через руки Стайлза. Проштудировав за ночь несколько источников с внушающими доверие названиями, я готова производить впечатление.       Стайлз смотрит на меня несколько долгих секунд, а потом ерзает на полу и разворачивается ко мне даже больше, чем полукорпусом — теперь мы сидим друг напротив друга, накрытые одним фланелевым пледом в мелкую клетку. — Ну, типа, гипотетическое множество всех возможных реально существующих параллельных вселенных, — неуверенно произносит он поначалу, хмурясь. — То есть, где-то мы сейчас пьем не чай, а кофе, где-то живем свою лучшую жизнь, а где-то… — Не живем уже вовсе, — заканчиваю я и, видимо, это оказывается именно то, что Стайлз хотел сказать, потому что он одобрительно сводит брови. — Так вот, эта гипотеза основывается на космологии: согласно ей в регионах Вселенной, которые мы не можем видеть, могут существовать другие условия. А есть немного иная штука…       Я отставляю чашку обратно на поднос и переваливаюсь набок, потому что не хочу полностью подниматься. Тянусь до своего рюкзака, достаю тетрадь и щелкаю ручкой. — Согласно многомировой интерпретации квантовой механики, вот ты, — я ставлю точку в верхней части листа. Стайлз отталкивается локтями и перебирается ближе ко мне, в этот раз усаживаясь бок о бок к моему плечу. — Ты доходишь до развилки и сворачиваешься вправо, — я провожу луч вниз, а потом возвращаю кончик ручки к первоначальной точке. — Но это только в этой вселенной, в другой — ты сворачиваешь влево.       Я поднимаю голову и поворачиваю ее вбок, чтобы убедиться, что Стайлз слушает, но не рассчитываю, что его лицо окажется так близко к моему. Никогда еще я не видела его глаза так близко — а зря. Они похожи на крепчайший чай, в котором в причудливом вальсе кружатся чаинки, образуя водовороты и песчаные бури. — Кажется, я начинаю понимать, — говорит он, и я сглатываю, возвращая внимание рисунку. Практически задеваю носом его щеку, но, кажется, это смущает только меня. — Так вот, в той вселенной, где ты сворачиваешь вправо, ты поднимаешь с земли камень и кидаешь его через забор, — я провожу несколько ответвлений в стороны, как рисуют «множественный выбор». — А в другой, несмотря на то, что ты свернул вправо, ты не поднимаешь его или поднимаешь и забираешь себе, или кидаешь обратно, или пинаешь до самого дома.       Я черчу минимум с десяток линий, отходящих от каждой точки, пока рисунок не начинает напоминать разветвленную корневую систему какого-нибудь старого дерева. — Вселенная расщепляется каждый раз, как только ты принимаешь решение, — я отодвигаю от себя тетрадь, чтобы оценить издалека, а потом отбрасываю ее на кровать позади себя. — Прямо сейчас, возможно, существует огромное множество вселенных с нами, — я хмурюсь и тут же поправляю себя, — вернее, теми нами, что приняли другие решения. — То есть, где-то мы не одержимы злыми японскими духами? — Ага. А где-то и вовсе не знаем о существовании сверхъестественного.       Теперь я полностью оборачиваюсь на Стайлза и сталкиваюсь с удивленным взглядом, что, кажется, все это время следил не за тем, что я рисую, а за тем, как меняется мое выражение лица. — Это… это ого, Рут, — он пару раз моргает, будто я поймала его с поличным, и трёт костяшками лоб. Тяжко выдыхает, словно это хотя бы немного поможет избавиться от груза с плеч. — Хотел бы я оказаться во вселенной, где из японского в моей жизни только суши.       Я знаю, что сейчас не время смеяться. Знаю, что весь вид Стайлза — от опущенных плеч до складки на переносице — вызывает у меня лишь болезненный спазм в груди. Знаю — поэтому стараюсь скрыть смешок за почесыванием кончика носа. — Как, — откашливаюсь, — как ты его ощущаешь?       Не говорю «Ногицунэ», словно само слово проклято — возможно, так и есть. — Не знаю, это трудно так описать, — Стайлз буравит взглядом сложенные пальцы. То хрустит костяшками, то собирает их в кулаки, то растопыривает и дергает каждый за кончик, точно пересчитывая. — Будто вечное присутствие чего-то очень тёмного и… смертельного. Будто моя голова всегда под лезвием гильотины.       Слышу, как Стайлз шмыгает носом и быстро проводит ладонью по щекам — видимо, чтобы даже на долю секунды я не заметила блеснувших слез.       Я чувствую то же самое: сначала кажется, что оно концентрируется только в затылке, но стоит подумать об этом дольше секунды, как оно охватывает все тело. Легкие начинают гореть огнем, а в грудь точно бьют с ноги. — Мне тоже страшно, Стайлз, — шепчу я, протягивая свободную ладонь.       Сначала он дергается от моего, практически ледяного, прикосновения, а потом накрывает своими пальцами мои. Мир сужается до малюсенькой точки в тетради, где вселенная расщепляется на множество направлений. — Я, конечно, не Скотт, но тоже могу сказать это, — чувствую, как подушечка стайлзова пальца гладит мои костяшки: уж не знаю, машинально или нет, но я почти шепчу, чтобы не спугнуть это мгновение. — Всё будет хорошо.       Не слишком верю, но мне хочется, чтобы мне поверил Стайлз. Мне впервые за долгое время важно, чтобы единственный ценный мне сейчас человек успокоился хоть немного. — У Скотта это получается хотя бы правдоподобно, — хмыкает Стайлз, и я прыскаю, тыкая ему локтем в бок.       Стайлз смеется и заваливается на бортик кровати; волосы падают ему на лоб. Я вижу морщинки, собирающиеся у его глаз, и что-то внутри меня расслабляется; паззл самой противной формы встает в выемку.       Я улыбаюсь и заправляю волосы за уши, а Стайлз тянется за своей кружкой.       Еще с того первого дня, как он пришел ко мне после школы, я удивляюсь тому, что он пьет такой крепкий чай, что у меня бы непременно свело зубы и язык от горечи. Стайлз, который сам выглядит так, точно чайный пакетик может нанести ему реальные увечья, не вынимает его, а аккуратно отодвигает в сторону, чтобы сделать глоток!       Я внимательно слежу за этой церемонией, что внезапно кажется мне настолько забавной, что я не могу сдержать смеха — сгинаюсь пополам и заливаюсь, кажется, на всю комнату. — Чего… чего ты смеешься? — Стайлз опускает чашку на поднос, я слышу, как брякает посуда, но ничего не могу ответить, потому что продолжаю смеяться во весь голос еще и от того, каким становится его лицо.       Он улыбается, сводит брови к переносице и прыскает, поднося руки ко рту.       Мне кажется, что так искренне он не улыбался мне даже тогда, на вечеринке у Лидии. Так искренне он не улыбался с момента, когда Ногицунэ поселился в его сознании, а страх — в поджилках.       А сейчас, на это коротенькое мгновение, мы всего лишь два подростка, что проводят вместе время после школы, пьют чай и смеются над глупостями. На это крохотное мгновение к моим запястьям тоже привязаны красные нити, которые ведут меня туда, куда надо — к единственному человеку, который стал мне близок после смерти брата.       Не знаю, что мной движет, но резким движением я подаюсь вперед и целую его. Снова. Значит, тогда, на крыльце, мне не показалось. Стайлз Стилински действительно поцеловал меня. А теперь это делаю я, Рут Дэлер.       Я хватаю его за молочного цвета футболку, сжимая ткань в кулаке, и оказываюсь в его крепких объятиях. Тысячи бабочек трепещут у меня в грудной клетке, по большей части от того, что моя первая влюбленность оказывается взаимной.       От того, что руки Стайлза скользят по моей спине. От того, что я прижимаюсь к нему всем телом и чувствую, как его собственное сердце колотится под моей ладонью. От того, что свободной рукой я зарываюсь в его еще влажные волосы и ерошу их. От того, что всё это — его горячее дыхание, запах крепкого чая с ромашкой и фигурного фри, тела, что жмется ко мне в ответ — происходит в один момент.       В реальность меня возвращает звонок в дверь: я дергаюсь от того, что сначала он кажется мне таким же эфемерным, как и все происходящее, а потом отстраняюсь от Стайлза, когда понимаю, что все взаправду. — Кажется, — Стайлз хрипит, все еще смотря на мои губы, — кажется, это Лидия.       Я пространно киваю — совсем забыла, что она должна была приехать с ягелем для нашего излечения, в лучшем случае, на пару дней.       Стайлз поднимается на ноги и слегка покачивается, точно за время поцелуя и нашего сидения на полу ноги стали ватными. Мне тоже приходится держаться за бортик кровати, чтобы сохранять вертикальное положение. — Я, я сейчас, — он не сводит с меня взгляда и быстро машет рукой себе за спину, — я быстро!       Стайлз уносится из комнаты, и я слышу топот его кроссовок, когда он спускается по лестнице. Губы еще горят, что заставляет меня невольно поднести к ним пальцы — что странно, и они впервые за долгое время пылают.       Я подхожу к окну и отдергиваю занавеску. Лидии практически не видно из-за большого синего зонта, а небо настолько серое, что напоминает мне расплавленную сталь, разлитую над городом. Где-то вдалеке сверкает сразу несколько молний. Сама природа знает, что грядет что-то нехорошее.       Дверь распахивается, и Лидия исчезает из моего поля зрения, оказываясь в прихожей — в этот же момент я слышу, как что-то внизу со звоном разбивается на мелкие осколки. — Стайлз? — я вылетаю из комнаты и бегу вниз, проскальзывая сразу по несколько ступенек. Будет обидно, если это была мамина ваза, привезённая из Египта. — Стайлз? Все в поря…       Слова застывают у меня в горле в тот момент, когда я едва не врезаюсь в огромную фигуру. Мне вот-вот остается спуститься с последней ступеньки, когда она вырастает из ниоткуда посреди коридора. Даже при полном отсутствии освещения я могу заметить ее характерные черты: черная, как ночь, объятая смуглым дымом.       Демоны Они — о них мне рассказывала Кира; они ищут японских духов и, чтобы навсегда заточить их в небытие, убивают переносчиков. — Стайлз… — беспомощно зову я, пятясь назад, как вдруг и спиной врезаюсь во что-то позади себя. Это мало напоминает человеческое тело или твердый материал — больше похоже на плотно спрессованный поток воздуха, сосредоточенный лишь в одном месте.       Трое — один передо мной, двое позади — демонов Они окружают меня, заставляя буквально врости в ступень, на которой я стою. Неужели конец так близок?       Я набираю в грудь воздух и набираюсь смелости поднять взгляд — когда, если не сейчас? Черный дым ползет вокруг моего тела, холод, точно кто-то открыл форточку за моей спиной, вызывает мурашки, а абсолютная темнота болезненно отзывается в глазах и висках. Единственное, что смотрит на меня сквозь нее, — это две дыры в маске, что так плотно сидит на лице демона, что кажется, под ней и вовсе ничего уже нет.       И только я собираюсь закричать, как демон выбрасывает вперед конечность и смыкает ее на моей шее. С губ срывается болезненный вздох, так и не ставший полноценным криком. Будто плотная воздушная подушка, его пальцы обвиваются вокруг горла и легко тянут меня вверх, как тряпичную куклу. Доступ к кислороду прерывается, и я открываю рот в надежде на вздох.       Мои ноги беспомощно болтаются и, как бы я не пыталась ими трясти, они продолжают колотить воздух. Грудь обдает огнем в несколько раз сильнее, чем мне кажется в ночных кошмарах. Легкие наливаются свинцом и разрываются на части.       Демон медленно крутит головой вбок, не сводя с меня взгляд кислотно-желтых глаз. Я знаю по рассказам Киры, что сейчас он вытащит из-за пояса свою катану и вонзит ее мне в живот, чтобы навсегда избавиться от злого духа. Я знаю, что ему все равно, что после этого человеческое тело не сможет исцелиться.       Я знаю, что так он убьет меня.       Я зажмуриваюсь. Чувствую, как горячие слезы обжигают щеки, и слышу лязг металла, когда вдруг хватка на моем горле слабеет и даже через закрытые веки мне в глаза бьет золотисто-зеленый свет — такой яркий, что виски простреливает.       Падаю я на колени; тупая боль отзывается в каждом, но мне все равно: я упираюсь ладонями в пол и делаю глубокий вдох, прежде чем открыть глаза. Демонов Они больше нет: ни передо мной, ни за моей спиной.       Зато есть Стайлз.       Он стоит совсем близко ко мне — при нынешнем свете я вижу его белую кожу и вытянутые синяки под глазами, а также легкую кривую улыбку, что трогает его губы, когда он разжимает кулак и плашмя разворачивает ладонь.       Что-то падает прямо между моих рук. Я присматриваюсь и вижу светлячка — едва ли живого. Он слабо светится желтым, а потом потухает навсегда. — Стайлз, что… — начинаю я, распрямляя плечи, а потом наконец нахожу взглядом то, что находится за его спиной. Рыжие разметавшиеся волосы и платье в цветочек, покрытое осколками разбитого стекла. Из-за шкафа с обувью я не могу рассмотреть, дышит ли Лидия и жива ли она. — Рут, — гремит надо мной холодный голос не Стайлза, нет, Ногицунэ. — Вставай.       Я чувствую, как страх отдает болью где-то в желудке. Он скручивается и противно сжимается, так и напоминая мне о том, что я лишь слабый человечишка со своими физиологическими проблемами. — ВСТАВАЙ! — властно кричит Ногицунэ, отчего стекла дрожат в дверцах шкафов.       Я зажмуриваюсь, а потом мое тело внезапно легчает — я практически его не чувствую, будто оно снизошло до веса пушинки. Не могу двинуть ни рукой, ни ногой, да и смотрю я теперь как-то странно: вижу своими глазами, но совсем не то, что собираюсь увидеть.       Поднимаюсь на ноги, поворачиваю голову то в одну сторону, то во вторую, отчего каждый раз хрустит шея. Делаю шаг ближе к Ногицунэ и вдруг касаюсь его губ своими; они оказываются холодными, как лёд, в то время, как мои горят. Он отвечает, подаваясь навстречу; его пальцы касаются моей шеи и отбрасывают волосы за спину.       Я хочу кричать, но не могу выдавить и звука. Ногицунэ, напротив, тянет губы в улыбке, от которой кровь стынет в жилах, и говорит: — Я ждал тебя. Рут.       Что-то с силой колотит мне в грудь, точно я сама упираюсь в солнечное сплетение ладонями и бью его, стараясь вырваться наружу, потому что меня сейчас нет во мне — есть дух лисицы.       Он-то и поворачивает мою голову вбок — так я вижу свое (и в тот же момент чужое) отражение на дверце одного из шкафов — и размыкает мои губы, чтобы сказать: — Боль. Трагедия. Ненависть. Возмездие.