What Worries Ruth?

      Когда я выталкиваю ребят за дверь, на улице уже темно. Скотт минимум трижды спрашивает, в порядке ли я, а Стайлз цепляется руками за дверные косяки, отчего я чуть не прихлопываю ему пальцы.       Напоследок он вручает мне стопку тетрадей и бурчит что-то об уроках — я слышу лишь отдельные слова, такие как «Лидия», «химия» и «контрольная», а потом закрываю дверь и возвращаюсь в гостиную.       Несмотря на то, что говорили мы достаточно долго, свет я так и не включила, поэтому остаток разговора проходил практически во тьме, за исключением блика на окне от уличного фонаря.       Сажусь на диван, кошусь на тарелку с застывшими макаронами, на пульт, что лежит около телевизора, мну тетрадь в руках, пока в конце концов не распахиваю ее на середине. Ровной рукой на обеих страницах выведены формулы, термины и соединения молекул.       Я щурюсь, вглядываясь в строчки, когда вдруг понимаю, что не могу ничего прочесть и виной этому не только полумрак гостиной. Буквы кружатся между собой, путаются, переставляются каждый раз, стоит мне моргнуть. Там, где я вот-вот рассчитываю увидеть слово, они кидаются врассыпную.       Я швыряю тетрадь в сторону кресла, но не вижу, куда конкретно она приземляется, потому что падаю лицом в ладони. Стараюсь дышать по схеме «счёт вдоха, три счёта выдоха», как при панической атаке.       Вот только я не чувствую паники. Я вообще ничего не чувствую. Ни злости, ни гнева, ни желания мести, которое топило каждую мою клетку раскаленным оловом. Внутри меня — лишь выжженный пустырь.       В груди пусто. Я практически не чувствую биения собственного сердца и не ощущаю дыхания. Щиплю себя за предплечье и… разве бы я ощущала боль, если бы умерла?       Я не слышу ни одного постороннего звука, но все равно закрываю уши ладонями и зажмуриваюсь до такой степени, что перед глазами пляшут слепые пятна. Хочется бить себя руками в грудную клетку, раздирать ее пальцами, ворошить легкие — всё в надежде на то, что это противное сосущее чувство пустоты под ложечкой сменится агонией.       Стайлз сказал, что Мэтт был убийцей. Его слова, произнесенные устало и едва размыкая губы, стучат у меня в висках. Его изможденные, тускло-карие глаза смотрят прямо на меня.       Я трясу головой, закусываю кончик языка и ощущаю, как рот наполняется кровью. Боли не чувствую — лишь тошнотворный привкус железа.       Почти не размыкая век, я нахожу свой телефон в кармане моего рюкзака, что остался лежать у ножки дивана. Заряда на нем в лучшем случае хватит на несколько минут, но я все равно открываю телефонную книгу, листаю до оставленных сообщений на автоответчике и включаю третье сверху.       Я подношу динамик к уху и задерживаю дыхание. — Рут, почему мне никто не сказал, что аэропорт в Лас-Вегасе такой огромный? Это же просто кошмар, во всем Бэйкон Хиллс нет столько людей! — голос Мэтта сейчас кажется мне единственным, что существует в мире.       Нет меня, сидящей в собственной гостиной. Нет ребят, что покинули мой дом десять минут назад. Нет гула от машин с проезжей трассы. — И как мне прикажешь тебя искать? Здесь просто сотни, тысячи пассажиров — как они вообще помещаются в самолет? Что-то мне подсказывает, что мы с тобой не встретимся раньше завтрашнего утра, потому что в такой толпе заметить можно разве что слона.       Слезы текут у меня по щекам и собираются на подбородке, прежде чем сорваться вниз и окрасить футболку. Воздух твердеет, и когда я чувствую тонкое колебание ветра на волосах, мне кажется, что Мэтт сейчас в этой комнате, говорит со мной напрямую, а не через динамик смартфона. — О черт, или девушку с рыжими волосами. Я вижу тебя! Рут! — я всхлипываю, телефон выскальзывает у меня из рук и падает между подушек.       Беру свои слова назад — лучше чувствовать дыру в груди, чем то, как что-то гнилое поднимается откуда-то из недр живота, когда я наконец открываю глаза. Крик ужаса застывает у меня в горле.       Я больше не в своей гостиной — я на дне бассейна. Хлорка щипит слизистую носа, а глаза режут огни, скачущие из-за глади воды. Пытаюсь вдохнуть, но ничего не выходит: раскаленный прут будто стягивает меня поперек туловища. Легкие раздирает и рвет на части, а свербение в носу становится невыносимым.       Изо рта рвутся пузыри, летящие кверху. Я дергаю конечностями, рассекая потоки воды, и устремляюсь наверх, к особенно яркому огню, как вдруг мне на плечи падают чьи-то ладони.       Я думаю, что меня сейчас схватят подмышки и вытянут наружу, как вдруг весомая сила толкает меня вниз и удерживает под водой. Мой крик отчаяния и боли тонет в водах бассейна, а в рот попадает хлорированная вода. Из-за создавшегося водоворота я не вижу не только ничего, но и никого, хотя продолжаю ощущать давление на обоих плечах.       Я брыкаюсь, стараюсь стряхнуть с себя тяжелые ладони, но безуспешно. Рыжие волосы закрывают мне обзор, расплываются в стороны, а пальцы начинают неметь. Боль добирается до середины лба и, кажется, что моя черепная коробка вот-вот лопнет, как вдруг я вижу над собой лицо Мэтта.       Его губы шевелятся, повторяя одно и то же раз за разом — однако я уверена, что даже если бы он закричал в полную силу, я бы ничего не услышала.       А потом его рот искажается в оскале. Мэтт шипит, злится и с остервенением толкает меня глубже под воду.       Я делаю последний вдох, который одновременно оказывается самым болезненным и спасительным, потому что после я больше ничего не чувствую.

***

      Я вскакиваю с места с криком, который так и не срывается с губ. Лихорадочно хватаю ртом воздух в надежде восполнить утраченное и с непривычки давлюсь им и закашливаюсь.       Вокруг темно, но даже так я вижу очертания кресла, подлокотников дивана и скомканного одеяла, что сползло на пол. Лодыжки и локти покрываются мурашками от прохладного ветра, что рвется из форточки. Я пару раз моргаю и провожу ладонью по лбу, что покрыт испариной. Если я заснула, то почему не помню момента, когда это произошло?       Тарелки с макаронами и мясом нет на журнальном столике, а подушка, которую я продавила своей щекой, не диванная, а из моей комнаты наверху. Я уверена, что если подойти к обувному ящику в коридоре, то на третьей полке можно будет нащупать папины офисные туфли. Он вернулся домой, пока я спала.       Я трясу головой и тру костяшками глаза. Мои волосы абсолютно сухие и скомканные — я с трудом могу продрать их пальцами.       Пару раз кашляю и спускаюсь на пол, ветер тут же лижет стопы. Встаю на ноги и на цыпочках бреду на второй этаж. Дверь в папину комнату наглухо захлопнута, а вот в комнату Мэтта всегда открыта — возможно, потому что он сам ее никогда не закрывал. Даже сейчас все выглядит так, словно он засиделся за компьютерным столом и скоро побредет в душевую в конце коридора.       От мысли о брате я вспоминаю сон — настолько реальный, что дыхание вновь перехватывает.       Я приближаюсь к двери в его комнату и стою на пороге, не решаясь зайти, будто каждая вещь в ней отравлена и стоит мне только тронуть ее — как она зашипит и зашкворчит. Возможно, так мне кажется от того, насколько сильно Мэтт погряз в этом дёгте? И возможно мне так паршиво от того, что я следом провалилась в этот бак с грязным бельем по самые уши?       Одной рукой я касаюсь левой части груди — ощущение такое, точно там лежит гранитный камешек, а второй все-таки провожу по дверному косяку, когда делаю шаг внутрь.       Ноутбук Мэтта все еще лежит на письменном столе — там, где я его оставила в прошлый раз, так и не решившись углубиться в его жизнь. Вернее, ту ее часть, которую я была не готова увидеть. Если Мэтт был стодолларовой купюрой, то я видела только ту сторону, на которой изображен Бенджамин Франклин.       Словно дайвер, у которого заканчивается баллон с кислородом, я подхватываю ноутбук и бегу в свою комнату дальше по коридору. Падаю на холодную разложенную постель и открываю крышку. Ввожу его пароль и нахожу место в галерее, на котором остановилась.       Лишь когда я начинаю хаотично кликать на кнопку «далее», я понимаю, насколько сильно дрожат мои пальцы — временами они соскальзывают со стрелки вправо и рассыпаются по клавиатуре.       Так я сижу, пока вереница фотографий не сменяется черным фоном. Вот-вот я думаю пролистнуть, как вдруг в тусклый свет фонаря на заднем плане попадет лицо Мэтта. Он выглядит встревоженно и дышит так шумно, что даже не предназначенный для этого динамик камеры улавливает каждый вдох и выдох. — Это отчет от третьего апреля, — с трудом выдыхает он. — Я только что выехал от дома Джексона Уиттмора и… приехал к себе, потому что то, что там произошло… это… у меня нет этому объяснений, — Мэтт озирается себе за спину и перебежками достигает крыльца: по темно-синему вазону на заднем плане я понимаю, что он у нас дома. — Но я это выясню. Я узнаю, что это было.       Видео прерывается. Я заношу дрожащий палец над кнопкой «далее» и проматываю несколько однотипных фотографий, сделанных где-то на природе, пока не нахожу нужный файл.       На нем Мэтт сидит в папиной машине (я знала, что иногда он давал ему ключи) и нервно стучит костяшкой по бардачку. Время уже далеко за три часа дня, судя по темноте в окнах. — Отчет от шестого апреля, — брат прокашливается. — Сегодня это случилось снова. Он обратился! Он снова стал этим… этим… монстром!       Я чувствую, как сердце проваливается куда-то в желудок. Всё, как говорил Скотт. Мэтт узнал о том парне и стал использовать его, как личное оружие для мести — но не убийцам, нет, другим ребятам. — Я узнаю, что за черт с ним творится, — Мэтт почему-то шепчет. — Я выясню абсолютно все, потому что я не могу быть единственным, кто об этом знает! Эта тварь не должна просто так жить среди нас. Эта тварь должна… должна быть изолирована!       Я зажмуриваюсь. Хочу прогнать от себя это наваждение, как дурной сон. Хочу верить, что я открою глаза и передо мной будет моя комната в Бруклине, на телефоне — пропущенный звонок от моего брата, а мама будет кричать с кухни о том, что завтрак на столе.       Я сглатываю и, едва размыкая губы, считаю.       Один. Запах вафель, что у мамы всегда пригорают.       Три. Малиновый джем, что течет по краю банки.       Пять. Плакат с AC&DC на обратной стороне двери в мою комнату.       Семь. Трель мобильника и голосовое сообщение от Мэтта.       Девять. Шаги на лестнице.       Десять. Я распахиваю глаза и с горечью смаргиваю слезы, что срываются с уголков глаз. Мои пальцы до побеления костяшек сжимают плед, а полумрак комнаты съедает большую часть очертаний мебели.       Я всё еще в Бэйкон Хиллс. В той реальности, что захлопнула меня, как мухоловка наивную мушку.       Пальцы настолько онемели, что экран чувствует мое касание лишь с третьей попытки. Я больше не смотрю записи Мэтта и не слушаю, что он говорит — вижу лишь, как меняются его глаза. С ясных голубых они превращаются в стальные серые, что горят злостью и жаждой мести. Неужели у меня были такие же?       Я кликаю на следующее видео, и на весь экран наконец разворачивается лицо не Мэтта, а незнакомого мне парня. Он неумело нажимает на кнопку вспышки, проверяет, началась ли запись, а потом стягивает с себя футболку и падает на большую кровать, рассчитанную минимум на двух человек.       Джексон, — подсказывает мне внутренний голос.       Он вертится в стороны, сбивает одеяло в один колтун, а спустя пару часов съемки (что я пролистываю) поднимается — да так, будто в его грудь ввинчены тросы, за которые дергает умелый манипулятор.       Джексон вскакивает, приближается к камере, и я охаю. Его светлая кожа начинает покрываться чешуей: от правой щеки до левой она в считанные секунды заполняет собой все его лицо. Рот вытягивается, глаза закатываются, а когда парень снова их открывает, они больше не голубые, а по-змеиному желтые.       Джексон распахивает губы (вернее то, что от них осталось) в гримасе, и душераздирающий вопль наполняет и его спальню, и мою. Я вздрагиваю и ударюсь о спинку кровати: локоть тут же взрывается болью, напоминающей об утреннем падении в клинике.       А потом я слышу настойчивый стук в свое окно. Сначала думаю, что мне показалось и это лишь помехи на записи, но несколько негромких ударов повторяются по мое правое плечо.       Я захлопываю крышку ноутбука, точно Джексон или сам Мэтт может вылезти из него, и поднимаюсь с кровати. Аккуратно сжимаю в пальцах занавеску и, задерживая дыхание, резко тяну ее в сторону.       Не сдерживаю вздоха облегчения, когда на узком отвесном карнизе вижу Эллисон. Не представляю, каким образом, но она довольно виртуозно одной рукой держится за навес крыши, а вторую заносит для очередного удара.       Когда наши взгляды пересекаются, то она поджимает губы, а я удивленно хмурюсь. Чего бы Эллисон Арджент делать на моем подоконнике в третьем часу ночи?       Я хватаюсь за ручку поворачиваю ее в сторону, тяну, кажется, всю оконную раму на себя, и наконец со скрипом она поддается. Отхожу в сторону, тем самым позволяя девушке спрыгнуть на пол. — Привет, — здоровается она. Я киваю. — Привет. Как ты вообще… — я наклоняюсь ближе к подоконнику. Карниз мне кажется настолько узким, что на нем с трудом поместилась бы моя стопа, а взобраться на второй этаж в лучшем случае удалось бы, только разбив один из цветочных горшков под окнами. Я щурюсь и все-таки вижу расколотый надвое вазон. — А. — Прости, — Эллисон виновато поджимает подбородок. — Я могу купить вам новый! — Нет, не стоит, — бурчу я. — Все равно ими занималась только мама.       Мне кажется, что Эллисон понятливо кивает. Она не спрашивает, где моя мама сейчас, за что я уже негласно ей благодарна, и делает несколько шагов по моей комнате. На ней черная туника и в тон ей леггинсы — с облегчением я отмечаю, что никакого лука за спиной не болтается. — Эллисон? — наконец зову я, когда пауза затягивается. — Ты что-то хотела?       Эллисон стоит ко мне спиной, и я вижу, как вздрагивают ее плечи. — Да. Да, я пришла кое-что… кое-что сказать, — она откашливается и оборачивается. Трёт ладони, будто никак не может согреться, а потом сует их в шлейки на леггинсах. — Рут, я хотела сказать, что понимаю тебя.       Я вздергиваю брови — о чем это она? Я сама себя не понимаю. Привычная мне ненависть сменилась саднящим чувством пустоты и гнили, точно я содрала оба колена, но в области груди. — Эллисон, я не думаю, что ты… — Нет, Рут, послушай меня! — ее голос срывается то на шепот, то на крик, что дает мне понять одну вещь: сейчас Эллисон намного ближе к истерике, чем я. — Все то, что произошло с Мэттом… — она поднимает взгляд, точно прощупывает почву, позволю ли я назвать имя моего брата вслух. Я не перебиваю и едва заметно жму плечом, намекая продолжать. — Я правда понимаю.       Она делает глубокий вздох, который не спасает от дикой дрожи в пальцах. Ее взгляд скачет по мебели и стопке вещей, разложенной на стуле, но что-то мне подсказывает, что она смотрит, но не видит. — Эллисон? — Я не знаю, рассказывал ли тебе Скотт, но у меня… у меня была тётя. Ее звали Кейт, и мы… мы были с ней лучшими подругами всю мою жизнь, — Эллисон снова набирает полную грудь воздуха и тут же продолжает. — Мне было с ней интереснее, чем со всеми ровесницами. Она помогала мне строить отношения, заводить друзей, прикрывала меня, когда я сбегала гулять с друзьями после отбоя. Мы могли болтать с ней абсолютно обо всем, понимаешь?       Эллисон зарывается пальцами в волосы. Я вижу, как дрожит ее нижняя губа, словно она вот-вот расплачется. — Как-то раз, у меня появился парень, и мама не разрешала мне с ним видеться, поэтому тётя Кейт сказала ей, что я на несколько дней приеду к ней в Риверсайд, а сама отвезла нас на кемпинг и оплатила домик, — горький смешок срывается с ее губ, и я наконец вижу, как слезы блестят у Эллисон в глазах. — А потом я узнала, что она заживо сожгла семью Дерека, потому что они были оборотнями.       Кто-то охает, и лишь спустя долгие секунды я понимаю, что это я.       Эллисон хмыкает и утирает слезы сгибом локтя. Даже если я и хочу что-то сказать, то не могу — язык прилипает к нёбу. — Понимаешь, к чему я, Рут? — видимо, из-за удушающих слез Эллисон теперь говорит шепотом, но вокруг так тихо, что мне даже не надо прислушиваться. — Она была отвратительным человеком, который убил стариков и детей, но она также была лучшей тётей в мире.       Я в прострации киваю — кажется, только сейчас до меня начинает доходить смысл сказанного. Ниточка по ниточке я собираю клубок из того, что сплела для меня Эллисон. Мэтт не всегда был убийцей и мстительным психопатом, но он всегда был моим старшим братом — я могу запомнить его именно таким, потому что таким он тоже был.       Эллисон больше ничего не говорит. Она медленно приближается ко мне, и мы вдвоем садимся на расстеленную кровать — раньше я бы такого не допустила, но сейчас мне все равно. Я стараюсь сморгнуть накатившие слезы, а потом бросаю это и позволяю им течь по щекам.       Мы сидим в тишине: ни стука часов, ни дребезжания фонарной лампочки, ни ветра — я не слышу буквально ничего. Кажется, что весь мир вокруг тонет в чашке с топленым молоком, проваливается и уносит нас с собой. — Спасибо, — тихо говорю я, и вместо ответа Эллисон сжимает мое плечо. — Но почему ты пришла? Я имею в виду, почему ты? Я думала, ты мне не доверяешь.       Эллисон кротко смеется и улыбается — мне кажется, я впервые за все время вижу ее улыбку, адресованную мне. — Тебе доверяет Стайлз, — она пожимает плечами. — А, значит, доверяет и Скотт. Этого мне достаточно.       Я киваю, мол, резонно. На какое-то мгновение становится тошно от того, что я желала смерти всем им до единого — и Стайлзу, и Скотту, и Эллисон — но я тут же душу это чувство на корню. Знаю, что оно вернется, но молю об отстрочке. — Стайлз особенно, — Эллисон усмехается и как-то интригующе косится в мою сторону. — А? — Стайлз доверяет тебе особенно сильно. Он хотел дать тебе время, потому что верил, что ты расскажешь все потом, но… сама понимаешь.       Я прыскаю и отмахиваюсь, но щеки отчего-то вспыхивают, и я даже рада, что сидим мы в полной темноте, где даже приблизительно это нельзя рассмотреть. Эллисон опирается на меня одним плечом и прикрывает глаза от усталости.       Я хочу рассказать ей, что рада это слышать больше, чем что-либо, и что там, в моей голове, я думала, что именно Стайлз целует меня, и это было именно то, чего мне так хотелось в тот момент, но вместо этого я почему-то говорю: — Знаешь, если вдруг захочешь сменить аватарку на фейсбуке… Мэтт незаконно, но сделал несколько особенно удачных снимков. Так что можешь присмотреться.       Спустя мгновение Эллисон смеется.