Запиши мой голос на кассету

Самым потрясающим моментом для Андрея всегда был взгляд Юрки. Яркий, акварельно-голубой, чистый, чуткий и влюблённый. Иногда с искорками хитринок, которые парень безумно любил. В тот декабрьский день восемьдесят девятого года Разин в полной мере насладился им. А началось с банального — он простыл. Чихая и шмыгая носом, продюсер с кислым видом отправлял в рот очередную пилюлю. Юрка уломал отпустить его погулять с Серковым. Разумеется, развлекались те в закрытых заведениях, где до них бы никогда не добрались фанатки. И, конечно же, в сопровождении охраны. Разин поглядывал на часы, шумно сморкался в салфетки и переключал каналы, щёлкая пультом. Шатунов должен был скоро вернуться, и Андрей уже скучал по нему. Скоро начнётся суета. Они купят ёлку, украсят её. Он, Разин, выпишет из Европы самые крутые подарки для Юры. Думая о деньгах, он пока не очень понимал, как сказать любимому о том, что он не богат, а сказочно богат. Вернее, они… Пока большинство жителей рассыпающегося СССР сводили концы с концами, Андрей скупал ювелирные магазины, потому что понимал, как глупо держать бешеные доходы в наличке или на банковских счетах. Разин пытался представить реакцию Юры на то, что когда-нибудь обязательно откроется. Быть может, за ужином, за бокалами красного вина… «Ты даже не представляешь, сладкий мой, какую империю я построил», — думал порой Андрей, глядя на Шатунова. Ему не хотелось уменьшать собственные заслуги: множество групп-клонов, баснословные доходы, афера с «племянником Горбачёва», продвижение в массы простой «дворовой и детдомовской культуры» без этого скучного академического пения. Разин был уверен, что настанет тот час, когда о нём узнает весь мир, и поймёт, что это аферист с большой буквы, которому хватило дерзости и ума в смутные годы Перестройки сделать великолепный бизнес. Но главное — однажды Юрка поймёт, что с ними обоими было, и благодаря кому «Ласковый май» стал настоящим массовым помешательством. Главное — восторг в глазах Шатунова, его слова любви. Думая обо всём этом, параллельно сморкаясь, Разин не заметил как хлопнула входная дверь. И приосанился, садясь ровнее, ведь в комнату вошёл донельзя красивый румянощёкий Юра. Судя по довольному блеску в глазах, он был в хорошем настроении. Улыбнулся — и ямочки игриво украсили щёки. — Ты как? Температуру мерил? — первым делом спросил Шатунов, подходя к комоду и беря градусник. Андрей отрицательно помотал головой. Его карий взгляд был нездоровым, лихорадочным, а каштановые волосы липли к влажному лбу. На парне была белая футболка с жёлто-голубыми надписями. Сейчас он выглядел ещё моложе, чем обычно. — А чё так? Обещал же, — Юра подошёл к кровати и протянул парню градусник. — Ты должен беречься — у тебя завтра два концерта. Не подходи ко мне так близко — заражу, — с хрипотцой отозвался Разин. Шмыгнув носом, взял термометр и сунул его подмышку. И пусть ему ужасно хотелось зацеловать и затискать любимого, здравый смысл не был окончательно убит. Андрей не хотел заражать Юру. И потому что тот должен был скоро выступать, и потому что просто понимал, что несёт за любимого ответственность. — Да пофиг, — отмахнулся Шатунов, и навалился на парня. От него пахло морозом и снегом. Разин ощутил, как сжимается сердце от происходящего. Ему было очень приятно, что Юрка тоже соскучился, и, чтобы показать это, даже пренебрегает некоторыми правилами. Потянулся губами к его губам. — Нет. Заболеешь, — Андрей повернул голову набок, но нахальный Шатунов сжал его щёки, повернул к себе и насильно поцеловал. — Ты очень горячий. У тебя точно температура, — заметил Юра, прекращая елозить языком во рту продюсера. — Наверное. Лишь бы ты не заболел, — Разин тихо вздохнул, проводя ладонью по густым чёрным волосам солиста. — Не заболею. Всё пучком будет, — широко и обаятельно улыбнулся Шатунов. — После поцелуя… боюсь, что заболеешь… как провёл время? — Нормально. Наигрались в автоматы, потом на коньках погоняли. Всё было клёво, — с совершенно юношеским азартом отозвался Юра. — Что там Серков? — ухмыльнулся Разин. — А что он? — Да так, ничего, — немного подумав, Андрей перевёл диалог в другое русло, касаясь указательным пальцем красной с мороза щеки Юры. — Говори. Разин снова ухмыльнулся. Сказать ему, кроме слов ревности, было нечего. Но он дал себе слово держать себя в руках, когда дело касается таких глупостей, к которым относилась дружба с Серковым. Молча вытащив градусник, Андрей проверил его и тут же чихнул, успев повернуть голову в сторону. — Сколько там? — и, не дожидаясь ответа, Шатунов отобрал термометр. — Ого, тридцать семь и шесть. Надо вызывать врача. — Брось, я сам вылечусь, — поморщившись, Разин взял градусник и положил его на тумбочку. — Это же простая простуда. — А вдруг нет? — И что, например? — Ну не знаю… У нас один пацан в детдоме тоже всё боялся лечиться, и в итоге… — Я не боюсь, — слабо улыбнулся Разин. — Не хочу тратить время на лечение, всегда переношу болезни на ногах. Это что-то сегодня дал себе волю, валяюсь тут, пока ты… «…веселишься там с долбанным Серковым». Но вслух он этого, конечно, не сказал. — Андрей? — немного помолчав, Юра удобнее устроился на парне, пристально глядя в его глаза. — Чего? — тот мягко поглаживал Шатунова по спине. — А что было бы тогда… ну, когда ты резался… если бы не помирились? Разин скривился. Говорить о своих слабостях ему всегда было тяжело. А Юра, как обычно, толкал на откровения. На самом деле, продюсер вообще не представлял себе жизни без этого парня. Наверное, их расставание в случае чего будет равносильно концу всего. — Ну? — изогнул характерную бровь Шатунов. — Любовь моя, зачем ты вспоминаешь о том случае? Мне всё ещё очень жаль, что я тогда тебя обидел, — елейно произнёс Разин. — А ты отвечай давай, — требовал прямолинейный парень. От ответа Андрея спас телефонный звонок. — Возьму, — шустро вскочив с продюсера, Шатунов вышел из комнаты. — Если меня, то я в форме, и отвечу! — сказал ему вслед Разин, закусывая угол губ и трогая ладонью лоб. Для пущей картины не хватало только закатить глаза. — Там тебя, — заявил вернувшийся Юрка. Он уже согрелся — ещё бы — Андрей был почти, как печь. Поэтому румянец начинал спадать. Продюсер встал и молча вышел из комнаты. Шатунов достал из шкафа накануне начатую коробку шоколадных конфет, и начал поглощать их, стоя у окна и глядя на то, как тихо падает снег, сквозь серебристую пелену которого была видна только тёмная синева вечера. Когда он через десять минут вышел из комнаты, Разин ещё говорил по телефону. И сердце солиста ёкнуло: как же хорош был раскрасневшийся от простуды Разин. Расхаживая туда, сюда, держа трубку возле уха и склонив голову набок, он наматывал на палец свободной руки шнур и своим фирменным мягким голосом, способным заболтать любого, вещал: — Вот и записывай. Десять автобусов. Чтобы все билеты были на нужное число. Проверка обязательна. У Ольгина накладные — сверь. Бронь в гостиницах… Дебет с кредитом. Что? А как же. Полная документация на десяти страницах. Да. Разумеется, я завтра буду. Проверю, как ты всё выполнил. Поездка должна пройти без сучка и задоринки. Часть денег отложи «на всякий». Сильно не шикуй. Пироженки, мороженки — это можно, если захотят. Большего не надо. Ты меня понял? Сквозь чёлку Разин вдруг заметил голубой взгляд Шатунова. Он был полон восторга и гордости, ради которых он, пожалуй, и существовал всё последнее время. Но главное — в нём была чистая, как вода в роднике, любовь. Андрей невольно сглотнул. С трудом. Современность. Шатунов отпихнул продюсера довольно быстро, приложив достаточные усилия. Его лицо исказила гримаса не ярости — обиды. И Разин был немало впечатлён. Он почти не насладился смородиновыми губами любимого, и требовал продолжения. — Мразь. Я же просил не доёбывать меня… — выпалил Юрка. — Почему ты, сука, никогда не можешь вести себя нормально?! — У, не кипятись… А что твой Кузнецов, мог? А? Бегал по детдому голым — хорош воспитатель! — Андрей всплеснул руками, в сотый раз пытаясь донести, что он не так уж и плох. По крайней мере, точно не хуже Сергея. — Не трогай его, пока я окончательно не вышел из себя, — понизив голос, сухо предупредил Юрий, глядя на мужчину исподлобья, злобно. — Давай ещё врежь мне, — сыто ухмыльнулся Андрей, облизываясь и снова наваливаясь на Шатунова всем телом. Несмотря на протест певца, Разин чувствовал, что в нём что-то немного поменялось. И вызвано это, конечно же, было уходом Кузнецова. Нужно было «брать горяченьким». — Отвали нахуй! — выкрикнул Юрий, отворачиваясь, и страстный поцелуй вместо губ угодил в его шею. Андрей трижды поцеловал её и замер, тяжело дыша и судорожно втягивая носом аромат одеколона любимого. — Юрка… Ты ведь так любил меня… Вспомни… Ты любил меня по-настоящему, — зашептал вдруг в шею, прикрывая глаза и крепче прижимая Шатунова к стене. Он понимал, что если бы мужчина очень хотел — уже бы оттолкнул его и даже вмазал пару раз. Раз сам стоит — значит, внутри у него действительно какая-то перестройка. — Отвали. — Ты не можешь вычеркнуть своё прошлое… — Уже вычеркнул, — отрезал Юрий, задирая голову и глядя в высокое и равнодушное небо. — Не ври мне. И себе не ври, — Андрею было больно слышать это, и он непроизвольно сжал запястья мужчины. — Вспомни, как нам было хорошо… Юрка, ты же не можешь… забыть своё прошлое. Оно всегда будет возвращаться. — Если бы сейчас можно было вернуться в прошлое, я сделал бы всё, чтобы не быть с тобой. Это был, что называется, контрольный в висок. В желудке что-то поднялось и заныло. Разин отпустил Шатунова и сделал шаг назад. Попытался схватить его за подбородок, но тут же получил по руке. И вот из-под характерных чёрных бровей засветились два голубых глаза-аквамарина. — Не говори так… Юра, я накажу тебя за это! — истерично выпалил Разин, сжимая руки в кулаки. — В угол поставишь? — ухмыльнулся тот. — Ты хочешь обгадить пласт моей… нашей жизни… тебе было плевать, что «Ласковый май» — моё детище. Тебе плевать на то, что ты был… чувственным и настоящим. Ты хочешь обратить всё в фарс, но я тебе не дам! — голосил Андрей. Он впал в настоящую истерику. Его потряхивало от жестокости Юры, от таких грубых слов, которые били по живому. Смотреть в ледяные глаза было невыносимо. Хотелось снова читать в них восторг. А для начала хотя бы толику тепла… — Верещи дальше, я пошёл, — отрезал Шатунов. Разин грубо схватил его за плечо и заорал прямо в лицо: — Не будешь петь своих песен! Никогда! И даже рот без моего разрешения нигде не посмеешь открыть! Никогда не откроешь… — истерично, заплетаясь языком, выдал неровно дышащий Андрей. — Ч-что? — сузил глаза Юрий. Губы превратились в тревожную, очень чувственную полоску. — Что слышал! — Разин почти визжал от переизбытка острой боли. — Не будешь петь больше драные песни! Я запрещаю! Никаких тебе больше сраных «Белых роз»… И, прервавшись, Андрей начал покрывать жаркими поцелуями лицо Шатунова, уже окутанное запахом оренбургского ветра. Тот с нескрываемой брезгливостью отшатнулся и сделал три шага спиной вперёд, пристально взирая на Разина. — Да я всегда знал, что ты дно и мудак, — отчеканил Юра прежде, чем отвернуться и зашагать обратно к подъезду. Бессонные ночи. Удушливые приступы ревности. Самоповреждения. Скандалы на телевидении. Алкоголь. Обжорство. И всё это лишь бы занять ту огромную чёрную дыру, которую внутри него выжег Шатунов своим уходом. И теперь все рубцы словно полоснули ножом. Снова заныло. Снова брызнула кровь. Уже ничего не соображая от невыносимо раздирающей любви и боли, Разин рухнул на колени. Было больно, но он сделал три шага, ощущая мелкие камни под тканью брюк. Успев доползти до не вышедшего за угол Юры, он схватил его за ногу. — Юрочка, подожди… Постой… Прошу тебя… — бормотал он, как в бреду. Белки глаз стали красными, на щеках виднелись слёзы, грудь вздымалась и опускалась. — Юрочка…