сшей красное с красным

Йорген обычно не пьет — не видит в том прелести. Ему дороже трезвая голова и ясный рассудок. Скеррис протягивает ему кубок вина с пряностями — горячо, ядрено, жжет под ребрами. На севере, говорит Скеррис, так греются суровыми зимами, чтобы не превратиться в лед. На юге верят, что вино с пряностями лечит. Йорген делает глоток, он слишком устал, чтобы думать, у него на руках девчонка умерла от чахотки — тряслась в кровавом кашле и смотрела мутными глазами. Дело не в ее жизни; люди умирают ежедневно. Дело в его собственных амбициях. Он излечил Скерриса от вороньей хвори, которую считают смертельной, а вот служанку вытянуть не смог. Королевский лекарь, как же… Йорген отпивает еще, Скеррис целует его в винные губы. Скеррис, красивый, дикий, злой, его главная победа, его проклятие. При дворе Скеррис спит со всеми — кроме, пожалуй, собственной супруги, королевы. Йорген не знает, зачем Скеррис приходит к нему, чем он лучше лордов и леди, у него нет ни золота, ни влияния, только тихие покои, книги и собственное кладбище. Если бы Скеррис делал так из благодарности за спасение, Йорген давно вышвырнул бы его вон, но в глазу Скерриса полыхает совсем другое: темная жажда, отчаянное желание. Льнет ближе, то кусает, то зализывает раны, кровь течет по шее тонко, и Йорген на мгновение думает, что однажды Скеррис его тоже так сожрет, но отчего-то доверяется. Снимает рубаху, та цепляется за протез — как и всегда, — Скеррис рычит — Йоргену нравится раскатистый звук его голоса. Он ведет рукой по шрамам на его ребрах, на боку, срывается на бедро, ему нравится сочетание шелковой кожи и грубых стежков. Еще до Йоргена — отметины старых турниров. В свете свечей он еще бледнее, но теплый огонь озаряет лицо, делая его чуть… мягче. Губы у Скерриса тоже мягкие, несмотря ни на что, чувственные, ему нравится целоваться, и он никогда в этом не признается. Йорген зарывается в белые волосы пальцами, перебирает их, вдыхая запах вина, крови и разгоряченного тела, он медлит, и это заставляет Скерриса поколебаться, вывернувшись и посмотрев на него. Йорген распускает повязку на глазу, расшитую звездами, чтобы ткани на Скеррисе больше совсем не осталось. Только шрамы. — Ты красивый. Он молчит, фыркает. — Это в тебе вино заговорило? — Я выпил два глотка, Кер. Скеррис у него на коленях, белая кожа на черной ткани. Подается навстречу движениям ладони, но грызет губы, не позволяя себе ни звука. Йоргену нравится наблюдать — за тем, как он рвано дышит, как вслепую шарит на столе, подцепляя отставленный Йоргеном кубок. Вино стекает по выступам ключиц, как будто Скеррису хочется запятнать эту красоту, и Йоргену сначала думает стереть, смахнуть ладонью, он ведет рукой, который поддерживает Скерриса под поясницу, но останавливается. Стирает губами, кожа у Скерриса горячая, будто под ней плещется огонь. Йорген знает, как ему нравится. Быстро, торопливо, жестко, как будто Скеррису легче, когда мир кусает его в ответ. Это ненадолго дает забыться; не вино, не придворные мотыльки, а его прикосновения, его рука, заламывающая костяную руку, его пальцы, вцарапавшиеся в бок… Скеррис вздрагивает, когда приходит боль, когда вспыхивает наслаждение. Потом Скеррис не уходит, по своему обыкновению. Утягивает в кровать, под пестрое одеяло. Вино уже горчит на губах. Он напоминает себе: Скеррис, жадный, живой — здесь, благодаря Йоргену, благодаря его ножу. Это успокаивает, хотя Скеррис о том не догадывается. О том, что побуждает его прийти именно сегодня, Йорген никогда не узнает, да и не стремится выяснить. — А еще, говорят, вино с пряностями возбуждает… — Ну и бредни, — ворчит Йорген.