сшей красное с красным

Скеррис — настоящее проклятие, и дело не только в том, что Йорген любит ворчать и не любит людей. Не в красных словах и не в ругани. Скеррис проклят, гниль разрослась в его венах, отравила кровь, пробилась перьями сквозь кожу, превращая руку лучшего мечника Афала в когтистую лапу, сочившуюся черной кровью из ран. Воронья хворь, так это называли. Руку Йоргену пришлось отрезать. Перья — выковырять, оставив белесые шрамы, которые Скеррис ненавидит показывать, натягивая рукава пониже. Воронья Богиня, насылавшая болезни, мертва, но гниль сидит слишком глубоко в Скеррисе, где-то под сердцем, откуда Йорген не может ее выкорчевать, как бы ни хотел. Гниль успокаивается только от свежей человечьей крови, залитой в горло. Только если поддаться и рвануть чье-то мясо зубами. Скеррис — его проклятие, и Йорген вслепую, в метель бредет по заснеженному лесу. Капли крови на белом снегу — как раздавленная рябина. Цепочка следов. Мороз колет нёбо при вдохе. Он наваливается плечом на скрипучую дверь. Сторожка лесника — жил на окраине Афала, у кромки леса, пока его не утащили слауги. Люди говорят, гулять по лесу опасно. Там охотятся голодные твари. — Это не моя кровь, — выплевывает Скеррис. Сидит, сжавшись, у едва затеплившейся печи, трясется. Не только плащ, но и рубаху потерял — может, порвал в лесу с голыми острыми ветками?.. Тускло сверкает костяная рука, закованная в сталь. Сапог один, пальцы на ноге поджаты. Кровь в углу рта — ярким мазком на белой коже. Йорген проходит к столу, кладет лекарскую сумку со стуком. В сторожку он зимой редко приходит, она нужна ему летом, здесь куда удобнее сушить собранные травы, чем в прохладном влажном подвале. — Откуда ты знал, где искать убежище? — Думаешь, я тебя по запаху не выслежу? — смеется Скеррис, глаз сверкает. Он без повязки, в пустой лунке второй глазницы, испещренной шрамами, собирается влага от растаявшего снега. У Йоргена вздрагивают пальцы: он помнит, как резал и глаз, заплывший гноем, с черным пухом на веке. Он подходит к сундуку, молча отпирает, вытаскивает рубаху. Обычную рубаху, с вышивкой на вороте — мать вышивала, у Йоргена хуже получается, когда стежки не по коже. Накидывает на сведенные от холода плечи Скерриса, и тот со звериным ворчанием зарывается в ворот, и впрямь принюхивается. Йоргену кажется, что рубаха пахнет только чистой тканью и, может быть, пылью из сундука, но Скеррис чует что-то другое. Что-то, что не уловить человеку. — Мог бы взять, а не дожидаться меня, — протягивает Йорген, рассеянно ведет руками по ткани, сминает плечи — разогнать кровь. — Я чужое не беру. — Дарю, значит, — вздыхает Йорген. Слишком много гордости — слишком много бед от нее. Он сам удивляется этому широкому жесту, но рубаха кажется мелочью после того, сколько бессонных ночей он провел рядом со Скеррисом, когда тот горел лихорадкой, выл и метался. — Ты сожрал человека, но не способен его тряпки забрать? — криво улыбается Йорген. — Я чудовище, но я не вор. Скеррис огрызается, утирает кровь с губ. Будто только вспомнил. Зверь, напоенный кровью, сыто клекочет, и Йорген знает, что он без опаски может коснуться, не боясь, что острые зубы вопьются в руку… Хочется почесать шрам на предплечье. Йорген тоже не любит его показывать. Рваное полукружье, как отметина. — Иногда мне думается, — бормочет Скеррис куда-то в ткань его — теперь Скеррисовой — рубахи, — стоит ли моя жизнь этих жертв. Всей крови и плоти, которой Эйриу платит… за меня. Йорген замирает у него за плечом. — Не хочешь же ты сказать, — говорит Йорген, будто бы разочарованно, — что я зря старался, чтобы спасти тебе жизнь? Неблагодарный. — Спасибо, — хмыкает Скеррис. — За рубаху.