Равновесие / Equilibrium

10 сентября 1996 года. Шотландия, Хогвартс. Алгоритм действий пришлось рассчитать с математической точностью — любой форс-мажор мог разрушить все. Драко знал, что идея провальная, но страх за мать перекрывал недоверие к плану Забини. Он никогда не был хорошим стратегом, но предложение попасть в Хогсмид через один из тайных ходов, регулярно используемых слизеринцами для несанкционированных сборов за территорией школы, было не таким уж бредовым. Зачем? Зачем ты дрессировал в себе настороженность цепного пса, выстраивал стены изо льда и тонул в безразличии ко всему, если сейчас, когда твоя отстраненность принесла бы выгоду и, наверное, пригодилась, ты рванул в бой? Потому что, блять, она моя мама. Потому что она не пытала меня в подвалах Мэнора, когда я говорил домовым эльфам: «Спасибо», а учила их благодарить. Потому что она не вырезала на моем теле: «Я СЛАБАК», когда узнавала, что грязнокровка обгоняет меня по годовым результатам, а советовала понаблюдать и подумать, как ей это удается. Потому что она не воспитывала во мне прихвостня Волдеморта и подстилку его режима, объясняя свое безрассудство заботой о будущем. Она умоляла думать самому, и я видел ее слезы всякий раз, когда отец возвращался с собраний Пожирателей. Потому что Люциус все еще жив и наверняка метит в подручные к Темному Лорду. Потому что теперь и сам Драко, и Грейнджер связаны с ебучим Реддлом. Потому что то мерзкое светящееся тепло возникало не беспричинно, и каждый прилив сил объяснялся лишь тем, что она рядом. Было ли у грязнокровки то же самое? Вряд ли. Да и ему самому было похуй на эти сантименты, откровенно говоря. Его все чаще и чаще одолевало сомнение в собственных взглядах: был ли смысл восхвалять мать и мчаться ей на помощь, если он так или иначе частично перенял мировоззрение отца? Драко прекрасно знал, что привычное видение происходящего раскалывается надвое, если не натрое. Об этом он подумает позже. Спрятав палочку во внешний карман обычной черной мантии без опознавательных знаков, Малфой накинул на голову капюшон и положил в карман лист пергамента, на котором Блейз начертил примерную карту и отметил те потайные ходы, о которых еще не прознал завхоз. Кажется, их было немного — два или три. Наиболее удобный располагался за портретом Григория Льстивого в коридоре восточного крыла: на пятом этаже редко встречались парочки старшекурсников, измученные желанием и пытающиеся проникнуть в ванную старост; порой туда заглядывал Филч, а Грейнджер и Маклаггена Малфой не застал ни разу. Нервозность усиливалась, и одно лишь скользящее в просторах разума упоминание грязнокровки разжигало внутри острую необходимость в ее светящемся тепле. Чертов Волдеморт. Драко его ненавидел. Его? Ее. *** Гермиона закончила обход верхней части замка в половине двенадцатого, послав Кормака еще раз заглянуть в подземелья и убедиться, что никто из слизеринцев не решился нарушить дисциплину. Ей хотелось кричать от всей этой скованности, от идиотских правил и запретов. Ей хотелось упасть на пол и зарыдать. Ей хотелось быть свободной. Свободной от совместного проживания с Малфоем, от вынужденного общества Снейпа раз в неделю, от гребаного проклятия Темного Лорда и от друзей, которые во всю вкушали юность и сопутствующие ей развлечения, оставив Гермиону гнить в туалете Плаксы Миртл после сражения в Министерстве. Она надеялась, что выбралась оттуда, но тень прошлого каждый раз засасывала ее обратно. Бесполезная прогулка по тлеющим углям. Ее нервы горели и сгорали, ведь никто не знал. Гермиона яростно сжимала ладони, пронзая ногтями нежную кожу. Осталось немного. Пятый этаж. Иди. Она оцепенела — сигнал пошел из сердца, какое-то шестое чувства, болезненный эмоциональный взрыв, внутренняя сирена. Этот голос было слишком легко узнать, и отсутствие сопротивления знаменовало бы сокрушительное и незамедлительное поражение. Сделав несколько шагов по лестнице, Гермиона оказалась в коридоре. Ей зачем-то было сюда нестерпимо нужно… Застыла у каменного подоконника возле ванной старост, не в силах оторваться от серого, унылого, но завораживающего пейзажа за окном. Снова пошел дождь, и капли яростно ударяли по стеклу. Это был единственный звук, нарушающий неестественную тишину, окутавшую вакуумом. Она пыталась разобраться в собственных ощущениях. Тревога не уходила. Существовало что-то еще, рвущееся из глубины памяти, обрывки давно похороненных за ненужностью воспоминаний, которые теперь хотелось вытащить наружу, чтобы осознать действительность. Голос… Он впечатался в сознание. Смутный образ растворялся в тумане, царапал изнутри, почти причиняя реальную, а не аморфную боль. Малфой. МалфойМалфойМалфой. Чертово проклятье неумолимо тянуло их друг к другу. Смутный образ растворился в тумане, не позволяя нащупать какую-то нить, которая бы наверняка вывела ее к разгадке. Нужно было вспомнить… Только вот что? Неверное, и эта ночь будет бессонной. Какая по счету? Седьмая или восьмая? Рон был прав: стоило попросить у мадам Помфри усыпляющее зелье или даже приготовить его самостоятельно. Гермиона вновь взглянула во тьму за окном. Свобода… А если ее друзей, окружения, врагов, если даже Малфоя не станет, не станет и той бури чувств, той ненависти и любви, чего-то последнего, что согревало ее, и останется лишь эта ночь вперемешку с дождем, одиночеством и, следственно, свободой? К черту такую свободу. Но чего тогда она по-настоящему хочет..? Кто-то совсем рядом с ней. — Сосновая свежесть, — прошептала Гермиона, поравнявшись с массивной дверью. В ванной воцарилась гнетущая тишина. Малфой стоял, прислонившись к мраморному бортику бассейна. Он смотрел так внимательно, не мигая. Под глазами у него темнели круги, лицо осунулось. Он близко и далеко одновременно. Его порывистое дыхание обдает ее ментоловыми парами. Это очередное наваждение? Он сглатывает, и в его серо-голубых глазах можно прочесть отчаяние. Пожалуй, даже страх. Гермиону тоже выдают глаза, апатично мечущиеся из стороны в сторону. Мелкое, едва заметное подрагивание. Теперь они в прицеле взглядов. Она знала, что его молчание было всего лишь затишьем перед бурей, перед градом насмешек и упреков. Отвернулся. Затылок и худое тело. Затем мотнул головой, словно спорил сам с собой или злился на нее, или и то, и другое, — она точно не поняла. Голова закружилась. Слабость накрывала до тошноты. — Грейнджер, — слова комом стояли в горле, — сядь. И она медленно подходит и садится. Между ними не больше фута. Малфой замер, сжав худощавые руки в кулаки. На лице его попеременно отражалась слабость и безнадежность. — Ты унимаешь мою боль, — продолжил он хмуро, осипшим голосом. — Я знаю. И ты, — прохладно бросила Гермиона. — До того, как войти сюда, меня накрыло тоской. — Это даже забавно. Из всех волшебников на свете меня решили связать именно с тобой, — Драко усмехнулся. — Не сказать, что я обрадована. Их поглощала тьма. Гермиона достала свою палочку и, поразмыслив еще несколько секунд, произнесла: — Люмос. Света стало настолько много, что она почувствовала себя кротом, впервые увидевшим белый день. — Грейнджер, какого хера? — Малфой, закрывшись ладонью, потупил голову. — Почему так ярко? — Нокс! Нокс! Нокс! — забормотала Грейнджер, и в то же мгновенье их снова окутал непроницаемый мрак. — Тебе стоит проверить свою палочку, иначе все мы в зоне риска. Я не хочу подлететь на воздух из-за просчета грязнокровки. — Заткнись. Ты слышал! Я использовала простой «Люмос»! — Признаться, я даже немного разочарован, — Драко театрально вздохнул. — Показываю в первый и последний раз. Гермиона была уверена, что не ошиблась. Она ужасно вымоталась за последние дни, но шанс на осечку казался ей ничтожным. Хуже прочего было то, что теперь у Малфоя появился еще один повод для издевательств. Наглядно объяснить, что же она все-таки сделала не так, не удалось — часы пробили двенадцать: пение русалки на портрете всегда сигнализировало о наступлении полночи. Слизеринец оборвался на полуслове, не успев использовать заклинание. — Если бы твои родители находились в опасности, ты бы бросилась к ним через весь свет ценой собственной свободы и сохранности? — Драко дрожал. Глухая тревога нарастала. Было пора, учитывая отложенные на пешие маршруты два часа и неизвестное количество времени, проведенного дома. — Тебе следует спросить у кого-то еще, Малфой. Чем ближе я к ним, тем опаснее становится их жизнь. Он с невольным страхом смотрел на бушующую огненную поверхность своей судьбы, по которой, как молнии, пробегали ослепительно сверкавшие черные громогласные полосы. Эти откровения начинали входить в привычку обоих, и им было не до пререканий. Они чувствовали боль от неопределенности. — Что ты задумал? — выпалила наконец Гермиона. — Не твое дело. Я уже жалею, что задал тебе этот вопрос. — Если Люциус в Азкабане, то что могло случиться с Нарциссой? Ты планир… — Грейнджер, — отрезал. Холодно. Грубо. Блять. Он начинал проклинать себя. Одиночество толкало на безумные поступки, одним из которых и стала просьба о помощи у грязнокровки. Как же быстро он привыкал к теплу. — Обливиэйт. Когда Драко вышел из ванной старост, его вновь прожгло. Шею будто прокручивало через мясорубку, нещадно дробя кости. Принялся кусать губы, чтобы унять тремор. Становилось хуже. Смотрел на песчаное дно, что менялось ландшафтом, и понимал — это глубина. Парализованное тело подхватило течением. Он медленно умирал, еще не успев насладиться жизнью. Терял последнюю надежду на спасение. Ебучий Волдеморт связал их так сильно, будто от этого зависело все его чертово существование. В пьяной полудреме Малфой попал в подземный ход, предварительно переместив статую. Было не больше часа, когда он добрался до подвала одного из домов Хогсмида. «Прости, мама», — подумал Драко и отчетливо представил Мэнор. *** Гермиона не помнила, как оказалась в своей спальне. Бесконечные кошмарные сны, в которых знакомый голос отчаянно надрывался, преследовали ее до утра.