Там, за белой рекой

…Под прошлогодней листвой,

Я найду твои следы.

Я иду за тобой…

В сорок ты уже не тот, что в двадцать, да и тридцатилетний ты был совсем другим. Узкое лезвие ножа и затхлый воздух подземелий — тебе двадцатилетнему, дорога вслед за солнечным лучом — на заре тридцатилетия. А сорокалетний ты составлен из ноющих на слякотную хмарь костей и шрамов, шрамов, шрамов… Выпуклых рубцов на коже и невидимых жгутов, опоясывающих сердце. Об руку с тобой шагает юность; немного странно видеть, как они, эти маленькие птички, растут, терпят твоё ворчание на перестоявший чай и засохшие фиалки. Габи смеётся громко, и дом оживает, Фалько рядом с ней, шустрой как ветер, простой, надёжный и очень земной. «Они уже давно выросли, — думает Леви, — Пора летать самим». У Ханджи может и прибавилось морщин, но энергии и страсти по-прежнему хоть отбавляй. Можно черпать её горстями и раздавать как милостыню. Она зовёт Леви в кругосветку, тот по привычке величает её сумасшедшей. Теперь перед ней, как и перед детьми, открыт весь мир от края до края, гляди не хочу. На взгляд Леви, ей куда больше в этих авантюрах подойдёт Армин или тот же Оньянкопон, с которым она ездила в Хидзуру. А сам Леви уже не годен для таких вылазок. Ноет колено, простреливает аж через всю ногу, конечность деревенеет и слушается плохо, глаз только чудом удалось спасти, да и вообще хватка уже не та. «Прекрати, Леви, тебе всего-то чуть за сорок! — кричит через всю гостиную Ханджи, едва не опрокидывая вазочку с джемом. Леви фыркает. — А кряхтишь как старикан». Ханджи… смешная, думается Леви. Она привычная в своей порывистой жажде знаний, жажде мчаться вперёд очертя голову, жажде докопаться до сути. Иногда слишком напоминает о нём. Леви качает головой, словно отгоняя мо́рок. Вот ещё, приехали. Он делает глоток из чашки, и горечь катится прямиком в желудок, чтоб упасть туда тяжёлым камешком досады. Ханджи смеётся, и, кажется, старые доски дома вздрагивают от этого звука. Хистория сразу же предложила Леви место волонтёра в приюте. Не официальным письмом обратилась, нет, пришла к нему лично. Выросла очень, теперь язык не повернётся её назвать девчонкой: в уголках глаз пролегли тонкие стрелочки от груза двойной ответственности. Леви качает головой, мол, спасибо, я как-нибудь сам. Толку там от него, калеки? Хистория, впрочем, давить не стала. За ней приезжает супруг в скромном, по королевским меркам, автомобиле — Леви в окно видит, как тот обнимает Хисторию и нежно прижимается щекой к её пшеничным волосам. Захотелось сразу отпрянуть, словно подсмотрел невзначай что-то слишком личное. Леви устало вздыхает. Надо отдать должное маленькой королеве — ни в едином её слове, ни в едином жесте не было ни намёка на жалость. Лишь уважительное участие и дружеская забота. Молчаливое «спасибо» умирает на губах Леви, так и не успев родиться. Он заселяется в этот дом, даже не задавшись сперва вопросом, а на кой чёрт ему одному такая громадина. Он знает, что так правильно. Что этого бы ему хотелось. Об этом ни он, Леви, ни Эрвин и мечтать не могли. Ни один из них не был создан для мирной жизни, для семьи. Один — совершенное оружие в руках другого — своего воителя, меч, разящий без промаха, без сожалений. Без слёз оплакивает, без боли скорбит. Или боль настолько крепко въелась в сами кости, укоренилась под сердцем, кровавой грязью забилась под ногти, дымящейся плотью затупила клинки. Рука дрожит, когда Леви тянется к двери. Этот дом уцелел чудом, ему сказали, да, всё верно, ошибки нет, им владел раньше учитель Смит. А вы кем приходитесь? А-а, понятно-понятно. Что ж, с новосельем вас, господин (тц!) Аккерман, да храни вас… Леви уже не слушает, всё, что его занимает сейчас, это запах и шорохи старого дома, дома, который знал Эрвина ещё раньше, чем довелось узнать ему, Леви. Глупое сердце колотится раненой птицей, Леви дёргает ворот рубашки, делает вдох — судорожно один, второй. «Эй, Эрвин, — молча шепчет Леви, — мне тут нравится». Закатный луч искоркой ныряет в окно, Леви щурится, глаза слезятся от яркого света. Ему нравится просыпаться по утрам в пустом и очень тихом доме. Спустить по очереди ноги на пол, стопы нетвёрдо становятся на видавшие виды доски, уютно скрипящие под каждым шагом. Не спеша сделать чаю, выйти на крыльцо. Колено отпустило в кои-то веки, Леви стоит, выпрямившись и легко смежив веки. Август пока ещё радует теплом, но скоро с гор, из-за соснового леса, потянет осенью. Воздух наполнится кисловатой сладостью, вечера станут холоднее, а значит надо заготовить дров впрок. С этим ему обычно помогают Фалько и Армин, пока Габи порхает по кухоньке, шебуршит на полках, замешивает тесто для пирога. Армин — теперь это очень красивый молодой мужчина — с неизменной скромностью рассказывает про университет. В Марлийской столице жизнь кипит, Ханджи зовут преподавать историю. Габи с Фалько щебечут, их голоса тёплой патокой смешиваются с мягким голосом Армина, и Леви снова чувствует себя как никогда дома. Они прощаются, забирают с собой по доброму ломтю пирога, и Леви долго стоит, прислонившись к несущей балке веранды, и смотрит вслед — пока их фигурки не станут мельче булавочной головки. Микаса уезжает на восток. Её здесь ничего не держит больше, отвечает она на незаданный вопрос Леви. Он приподнимает уголок губ и на прощание неожиданно для самого себя обнимает её. Девчонка издаёт странный звук, и Леви не хочется искать ему название и причину. Она уходит молча, оставив на дне чашки россыпь крупных, как хлопья пепла, чаинок. Леви считает, что всё это, безусловно, к лучшему. Ханджи часто шлёт письма: многословные, сумбурные, полные восторга и новых впечатлений. Её энергии и сил хватит на сто жизней вперёд. В каждом втором письме она сетует, что Леви, так его разэтак, забрался в такую глушь и слыхом не слыхивал про телефон. Леви ворчит беззлобно, откладывая бумагу на журнальный столик. «Какие ещё, к чёрту, телефоны, очкастая?» — про себя восклицает он. Он всё меньше говорит вслух, да и не с кем. Все разбрелись по ставшему вдруг безграничным миру. Теперь, выбравшись из застенья, никто по доброй воле не запрёт себя в четырёх стенах. Никто, кроме Леви. Он не жалеет ни о чём, напротив: лучше синица в руках. Порой, проходясь по дому, когда за окном уже начинает смеркаться, он краем глаза ловит незримое присутствие. Цыкает нервно, почудилось, конечно же. Пора спать, Леви гасит газовый рожок, и дом окутывает сонная темнота. В тенях никто не прячется. Очень редко и практически нехотя Леви всё же выбирается на большую землю. Его подвозят на попутке такие же любители уединения — соседи едут в город продавать кур, яйца, молоко и сливки и радушно предоставляют Леви место в тряской бричке. В городе Леви устремляется на рынок, неторопливо ходит между рядами, даже торгуется по настроению, обязательно заходит в аптеку и в чайную лавку. Но в этот раз он задерживается дольше обычного, лавочник втюхал-таки новую метлу, и Леви не заметил, как небо затянуло серыми тряпицами туч. Придётся переждать непогоду на постоялом дворе — тоже задумка Хистории, только зовёт она их на новый лад «гостиницами». И Леви, по старой дружбе конечно, обязательно имеет в любой из них бессрочную привилегию. Хозяин добродушно улыбается, и Леви на миг прошивает дрожью — в его светло-серых глазах мелькает слишком знакомое, казалось бы, уже полузабытое. Кивком поблагодарив, Леви забирает ключ и уже собирается подняться на этаж, но вспоминает, что метла и кой-какие покупки так и остались на веранде. Негоже, надо забрать. Метла так и дожидается хозяина, прислонённая к кирпичной стене, рядом — небольшой тюк с разностями. Стихия набирает обороты, входит во вкус: капли с дробным перестуком отскакивают от деревянных перил, на мостовой пузырятся лужи — к затяжному дождю. К мерному стуку примешивается чужеродное, жалобное, тихое. Так плачет брошенный матерью зверёныш. Леви, ёжась, шагает под дождь. Чёрт-те что его тащит туда, как на верёвочке, за угол, в тёмный неприметный закуток. В тупике у кирпичной стены посуше, там-то Леви, прищурившись как следует, может разглядеть что-то живое. Мелкое, не разберёшь толком, только ясно, что бросили тут… На языке горчит от рвущихся наружу ругательств, и Леви, едва сдерживаясь, всё же подступает ближе. — Едрит твою налево, — падает в тишину, и Леви наклоняется ниже. Мелочь, хлюпнув носом, поднимает на него глаза. Здоровенные, что твои блюдца. И зелёные, с крапинками у зрачка. Волосёнки слиплись, одежда абы какая, на вид детёнышу лет… Да хрен тут поймёт. Леви разбираться некогда, он дёргает детёныша на себя, снимая с насиженного и наплаканного места. Он, возможно, потом раз сто пожалеет, проклянёт себя последними словами, но сейчас надо увести эту продрогшую мелочь в тепло. В тепле под крышей гостиницы мелочь на поверку оказывается девчонкой лет шести. А то и младше. Худенькая, тонкая, одетая в какую-то заношенную куртейку. И глазищи эти во всё лицо, светятся, как у кошки. Кошка эта идёт на контакт с неохотой, но скромный ужин сметает так, словно не ела много дней. Дожёвывает булочку, кунжут сыплется ей на колени, и Леви цыкает, мол, нечего тут сорить, девочка торопливо запихивает остатки в рот — боится, что ли, что отберут? Под рёбрами предсказуемо ворочается знакомая тяжесть. Леви хмурит тонкие брови, трёт переносицу костяшкой пальца. Была бы тут Ханджи, уж она-то нашлась бы с тем, как дитё разговорить. А лучше Эрвин. При мысли о нём узел в груди скручивается туже, и Леви невольно морщится и гонит от себя подальше так некстати вернувшиеся чувства. Девчонка утирает рукавом рот, сверкает на Леви исподлобья своими глазами-плошками. — Наелась хоть? — ворчливо, но беззлобно отзывается Леви. Девочка кивает, сжав губы и не сводя глаз с Леви. — Ладно тогда, — с этими словами он встаёт, чуть кряхтя, колено дёргается, но Леви вовремя переносит вес на здоровую ногу. — Теперь мыться. Я тебя такую чумазую спать не пущу. Ребёнок поводит плечом и неожиданно без единого возражения подчиняется. Поднимается со стула и, на ходу стягивая через голову заношенный свитер, идёт в сторону ванной. Леви ловит себя на каких-то слишком уж отцовских нотах в голосе. И, вовремя прогнав странные мысли, следует за ней, чтобы настроить тёплую воду. Пока они стоят на вокзале, девочка — Элиза, они всё же по-человечески познакомились тогда — спокойно и доверчиво сжимает его руку. Не ту, уродливую трехпалую, а левую целую. Элиза ведёт себя как самый обычный ребёнок: вертит головёнкой туда-сюда, глазищами своими сверкает. Но говорит мало и с явной неохотой. На вопрос, где мать или отец, молчит и закрывается, пронзительная зелень глаз становится глубже, словно добавляя ей возраста. Имя и сколько лет — восемь с половиной — всё, что Леви удаётся выманить из неё. Теперь, стоя на перроне в ожидании, он с незнакомым чувством сжимает в ответ её ладошку. Зачем он потащил её с собой? Мог бы отвезти в один из приютов Хистории, всего делов-то. Мог бы, но не отвёз. Воспоминание алой вспышкой мелькает под веками: вот она, такая же точно — тощая малявка, без крова и родни, брошенная подыхать в подземелье. Леви крупно вздрагивает, нет, ещё чего удумал, сравнивать их! Призрачная улыбка и щемящее «братик» так глубоко покоятся, они под замком, под запретом — не доставай, не вороши, чтоб избежать этой невыносимой боли, выворачивающей наружу кости. Элиза дёргает Леви за рукав и машет в сторону перрона, в этот миг над головами людей раздаётся паровозный гудок, который, наконец, стирает из головы Леви непрошенный образ. Пора возвращаться. Он живёт здесь и сейчас, а прошлое пусть останется в прошлом. Притирка проходит до странного мягко, словно её и нет вовсе. Элиза оказывается смышлёной, неленивой и покладистой. Она умеет читать, но пишет из рук вон плохо, любит смотреть, как Леви заваривает чай и режет овощи на салат, частенько рвётся помочь. Леви быстро приучает её к нехитрым правилам жизни в его — их — доме: не сорить, у каждой вещи своё место, руки мыть без напоминаний и вовремя убираться в комнате. Элизе нравится её комната — пока что не обжитая, она долго стояла закрытой, но в ней светло и уютно. Леви соображает для девочки временное спальное место на тахте, но делает мысленную пометку заказать плотнику каркас кровати, а через Габи и Фалько — матрас и подушку по размеру. Элиза по-прежнему не особо разговорчива, но Леви это более чем устраивает. Она не нарушает его покоя, не лезет с расспросами, но теперь вечерами они всё чаще читают друг другу вслух. Леви улыбается краем рта, замечая, как девочка пытается взять кружку точно так же, как он, и вовремя перехватывает, чтоб она не облилась подслащённым чаем. Надо признать, он начинает потихоньку привыкать к ней. Ханджи ураганом влетает в дом, приносит с собой запах чужих мест. Скидывает в прихожей башмаки, длинный плащ, следом пиджак и остаётся в одном жилете, рубашке и плотных брюках с высокой талией — она по-прежнему находит мужские костюмы куда практичнее. Леви готов поклясться, что появление Ханджи можно учуять за версту. — Ну, рассказывай, затворник! Леви закатывает глаза: как же, как же, дети разболтали. Фалько быстро нашёл общий язык с Элизой, и пока Габи бегала в соседнюю деревню за молоком и яйцами («Будто ты не знаешь, Леви, что ребёнку нельзя одним чаем питаться!»), ухитрился смастерить с ней воздушного змея. Леви поворачивает голову: из открытого окна доносятся радостные возгласы и временами заливистый, звонкий, как рассыпанные монетки, смех. Детский смех. Снова непривычное чувство подкралось исподтишка и ущипнуло под сердцем. Взгляду рисуется другая картина: на пригорке, чуть поодаль, Эрвин с Элизой запускают змея. Эрвин терпеливо объясняет девочке, как держать нить и как натягивать, а затем они разом приходят в движение — на каждый Эрвинов шаг Элиза делает три, и смех девочки летит по воздуху вслед за набирающим скорость змеем. Леви моргает, и видение рассеивается. Перед глазами снова Фалько, на этот раз с Габи. Она только вернулась и что-то оживлённо ему втолковывает, размахивая руками. Фалько слушает и улыбается с нежностью, чуть наклонив голову. Элизы возле них не видно. Маленькие шаги нарушают тишину дома (Ханджи умчалась наверх разбирать чемодан), и Элиза затаскивает в кухню увесистую корзинку. Под мышкой крепко зажат воздушный змей. — А ну дай сюда, надорвёшься, — заявляет ей Леви, но Элиза сжимает губы в упрямую линию. В этот миг в её чертах проскальзывает что-то отчётливо… — Вся в папашу! — громогласно возвещает Ханджи, перехватывая у девочки корзинку, чтоб поставить на стол. Леви поднимает бровь в молчаливом укоре, впрочем без доли обиды. Это же Ханджи, очень в её манере сначала ляпнуть, потом подумать. — Давай знакомиться, что ли! — поворачивается Ханджи к девочке и совсем по-взрослому протягивает ей ладонь, по обыкновению украшенную следами чернил, — Как тебя зовут? Тёплые деньки сходят на нет, и вот уже в воздухе разливается дыхание грядущей зимы. Коротать холода вдвоём в натопленном доме оказывается приятно. Армин привёз для Элизы прописи, и она теперь старательно выводит буквы и слова, от усердия высунув кончик языка. Леви с толикой странного, непривычного на вкус чувства, наблюдает за ней. Наверное это и называется привязанностью. Или нежностью. Леви толком не уверен. Иногда Элиза рисует — Ханджи в свой приезд ещё до холодов приволокла ей три коробки карандашей и мелков, сдобрив это кипой альбомов. Из-под пера ребёнка выходят разные вещи, которые она видит вокруг каждый день: чашка на подлокотнике кресла, фиалка в горшке с трещинкой, воздушный змей, яблоки, которыми забит шкаф под кухонным окошком. Но иногда, особенно если не выспится, Элиза рисует что-то совсем уж непонятное. Сколько бы раз Леви ни спрашивал, ответ всегда разный: дерево, цветок, дорога… Леви кажется, что это больше всего похоже на белую реку. Но течёт она почему-то вверх и ветвится по небу, становясь причудливым многоруким существом. Тонкие ветви тянутся в разные стороны, множатся на отростки ещё тоньше, упираясь в края листа. Если бы лист был бесконечным, такими же точно были бы и эти линии. Больше Элиза ничего про рисунок не говорит. Но вскоре в жизни Леви меняется ещё кое-что. Он неловко берётся за стакан потерявшей силу правой ладонью. Она — бесполезная, немощная — только мешает теперь. Миг, и стеклянные брызги разлетаются по всему полу, норовят заскочить в щели между половицами. На коже расцветают тонкие порезы, но Леви только и может тупо глядеть на свою увечную руку, в которую впились острые осколки. — Леви! — звучит почти отчаянно. Топот маленьких ног, и вот уже её маленькие ручки помогают собрать осколки с пола. — Ничего не трогай, слышишь! — в её голосе дрожит предостережение. Ишь, командует! — Ты разве не видишь… — вздыхает совсем как большая, берёт Леви за руку и тащит к столу, усаживает на табурет. — Руку порезал! Сиди тут. И убегает, только пятки сверкают. Леви продолжает смотреть, как по ладони расплываются розоватые узоры, как кровоточат мелкие досадные порезы. Маленькие ручки находят его руку — трёхпалую, ослабевшую — и по одной, бережно, вынимают тоненькие стекляшки. Леви сдавленно цыкает, не от боли, нет, он думает, как бы ей самой ненароком не порезаться. Но девочка усердно пыхтит над своей задачей, и скоро его рука оказывается смазанной йодом и криво, но заботливо перебинтованной. Элиза, конечно, извела столько бинтов, что случись такое в лазарете Корпуса, этого бы с лихвой хватило обмотать ногу взрослого солдата. Но Леви смотрит на повязку, кривую и слишком толстую, с чем-то похожим на умиление. Или это тоже называют нежностью? Иногда Леви снятся сны, которым он не находит объяснений. Вообще, после тех чёртовых лет обмана и слепоты, из которой их вывел Эрвин, Леви перестал искать логики в окружающем мире. Это всегда было прерогативой Ханджи и Эрвина, этих башковитых дурней. А Леви был годен лишь рубить загривки тварям, которые, оказывается, тоже когда-то были кем-то любимы. Но теперь ему остались тихие деньки и монотонно-уютные вечера в коттедже на отшибе Парадиза в компании детёныша, которого он уже практически привык считать своим. И вот теперь эти сны. Перед ним стелется, уходя ввысь, белая река, чудно́ ветвится, растекаясь по небу, насколько хватает глаз. Под ногами вязко и топко, Леви не видит, но знает, что под ногами песок — он словно шагает по обмелевшему речному дну. Шагает с усилием, очень медленно движется вперёд. Его там кто-то ждёт, вдалеке виднеется фигура. Темный силуэт на фоне ослепительно-белого потока света, который то ли река, то ли дорога. «Путь», — раздаётся в голове у Леви знакомый голос. «Эй, что ты…», — хочется воскликнуть, Леви пытается бежать, но песок отчаянно цепляется за ступни, мешает, тормозит. Фигура же словно становится чуточку ближе. Но она всё ещё слишком далеко, не разглядеть. И Леви просыпается, хватая пересохшим ртом прохладный воздух. Из приоткрытого окошка уже тянет весной, по капле она вливается в лёгкие с ветром. — Леви! Леви… За плечо трясут, и очень настойчиво. Он тратит секунды, чтобы смахнуть остатки дрёмы, но время тянется, превращаясь в вязкий песок. Кажется, он даже на зубах хрустит. — Проснись, — в голосе прорезывается нешуточная тревога, — П-папа! Проснись! Леви едва с тахты не падает. Ого, вот как… Новое слово из уст девятилетнего детёныша звучит как-то… Как, Леви не успевает додумать, потому что Элиза, всхлипывая, кидается ему на шею. — П-проснись, просыпайся! Слышишь? — уже плачет, бедняга, — Не бросай… одну… Леви издаёт неловкий ломкий звук: хрипловатый смешок срывается с сухих губ, и он левой рукой притискивает дрожащее тельце к своей груди. — Ну, хватит, — бормочет он ей в макушку, рыжеватые завитки щекочут подбородок, — перестань, малявка… Никуда не денусь я от тебя. И тут как обухом по башке обрушивается на него осознание, что ребёнку этому его сама судьба послала. И он едва не расхохотался от бредовости этой мысли. Её, брошенную там в одиночестве, ждала бы судьба бродяжки, а тут он откуда ни возьмись — с душой своей искорёженной и пережёванной стальными челюстями войны, но таящей в себе столько нерастраченной нежности, что можно её черпать горстями и раздавать как милостыню. Время пролетает незаметно: Элиза растёт, сама мастерит кукол из картона, вовсю помогает Леви с готовкой и ходит в школу с сыновьями соседей, что порой подвозят Леви до города. Сам Леви будто и не меняется вовсе. Так, по крайней мере, ему кажется. Но Ханджи утверждает иное. На дне её уцелевшего глаза сияет хитрый огонёк, и Леви кидает в неё косточками вишен. Они сидят на веранде; заходящее солнце золотит пригорок и по струнке вытянутые силуэты сосен. В воздухе звенят отголоски ребячьего смеха — Габи с Фалько уже по девятнадцать, но для Леви они всегда будут детьми. Армин выходит на крыльцо с чаем, от чашек поднимаются вверх уютные завитки пара. Он окончил университет, теперь трудится в столице на поприще юриспруденции. Леви мало что в этом смыслит, но мальцом, безусловно, гордится. Армин рассказывает, что намедни виделся с Жаном — тот завёл-таки семью и осел в Тросте, а с недавних пор стал отцом. Рассказывает и о Конни: они с матерью отстроились на новом месте, близ фермы Браусов. Конни обещал наведаться в гости. Леви мягко хмыкает и невольно находит глазами фигурку Элизы. Она запрокидывает голову, ловя мяч не только руками, но и взглядом, и её волосы вспыхивают в вечерних лучах осенним золотом. Леви отворачивается на миг, едва заметно качнув головой. Подумать только, год миновал, а она уже въелась под кожу, вросла под рёбра, запечатлелась на покрытом шрамами сердце. Сердце солдата незаметно превращается в сердце отца. Фалько делает Габи предложение на исходе следующего года. Они решают праздновать с Браунами. Всех собирают в Либерио накануне предновогодней недели, и Леви с Элизой непременно в числе приглашённых. Они снова едут в тряском поезде, с пересадкой на пароход. В чемодане поменьше, который бережно, словно драгоценность, держит Элиза — подарок невесте и жениху. Девочка необычно оживлена: то и дело заводит беседу, скачет с пятого на десятое, сочиняет какие-то сказки, а то и вовсе принимается пересказывать Леви по сотому разу книжку про царевну Имир, которую они читали по вечерам. Леви на миг сводит брови, не сердито, а слегка устало, и накрывает ротик девочки ладонью. Элиза сверкает глазёнками и послушно замолкает. Вскоре её начинает клонить в сон, и остаток пути до пересадки она дремлет, свернувшись под боком у Леви. У Браунов-Грайсов шумно, весело и людно. Леви то и дело приходится кивать кому-то, машинально жать руки и отвечать на приветственные объятия. Он перекидывается парой действительно добрых слов с родителями новобрачных, мать Габи тепло и крепко обнимает его, едва не выбив дух и, безусловно, застав несчастного Леви врасплох. Вскоре находится и Райнер. Он, оказывается, оставил армию и занялся кузнечным делом. У Леви глаза на лоб лезут, но Брауны заверяют, что дело это в Либерио очень даже прибыльное. На кованые изделия спрос всегда был хорошим. Леви с чувством жмёт мозолистую ладонь Райнера — не по годам взрослого, но в душе всё ещё чертовски юного и ранимого. Накануне Нового года наконец выпадает лёгкий снежок. Элиза с первобытным ужасом во взгляде влетает к Леви в спальню и тащит его, спросонья припадающего на больную ногу, к окошку. — Это снег, глупая, — хрипло отвечает Леви на взволнованный вопрос ребёнка, куда же подевались все цвета, — Дай мне проснуться по-человечески, и пойдём гулять в город. Леви пообещал покатать Элизу на омнибусе — этом новом транспортном изобретении марлийцев, от которого Ханджи приходит в бешеный восторг. Омнибус появляется из-за поворота, позвякивая колокольчиком и скрипя на железных рельсах, и у Элизы душа уходит в пятки, она что есть силы вцепляется в руку Леви, заставляя его на миг поморщиться от боли. Добрых пять минут, пока пассажиры сходят на станции, Леви уговаривает девочку не бояться. Едва поставив ногу на приступку, он ощущает сильный толчок в плечо, какой-то остолоп в него врезался: Леви разворачивает в обратную сторону, нога соскальзывает на землю, и их с Элизой ладони расцепляются. Водитель издаёт предупреждающий сигнал, и кондуктор за шкирку встаскивает зазевавшегося Леви обратно в вагон. Но всё его внимание вовсе не здесь. Оно приковано к голубым, как январское небо, глазам, которые глядят на него в упор из-под светлой чёлки. Незнакомец поправляет шляпу лёгким движением и едва заметно кивает Леви. Под рёбрами словно горячим ножом полоснули. Ночью Леви обуревает вязкое, нездешнее предчувствие. Как тогда, на крыше — как будто в прошлой жизни, много веков назад. Белая река на этот раз сияет ярче, она, наверное, и есть сам свет. Леви кажется, что он бывал там, только тогда всё было иначе. Он смутно помнит голос Ханджи: «Неужели… Эрен… У него получилось», а после — ничего. Только душная, невыносимая мгла. И сквозь неё, словно капли, которые точат камень — редкие слова. На этот раз всё по-другому. Даже идти не так тяжело. Леви касается своего лица: глаза мокрые, хотя здесь такая тишь, ни намёка на ветер. Фигура вдалеке уже не кажется недостижимой; чем короче становится расстояние до неё, тем сильнее Леви… Что? Боится? Когда он в последний раз чувствовал страх? Страх, сковывающий руки неидимыми путами. Наверное, тогда же, на той проклятой крыше. Она теперь будет преследовать его вечно. Леви потерялся в мыслях и очнулся, лишь оказавшись так близко к столпу белого света, насколько это вообще возможно. Свет холодный, хотя, наверное, должен, наоборот, обжигать. Он слышит, как его зовут по имени откуда-то из глубины, из самой сердцевины. Что там, Леви не знает. Но его неумолимо тянет к этому тёмному силуэту, что маячит на фоне белой реки, которая течёт вверх, ветвясь и распадаясь на сотни, нет, на тысячи тонких русел. На миг Леви кажется, что тут-то он наконец и найдёт свой покой. Фигура протягивает руку — она неожиданно тёплая и очень живая, знакомо, хотя и полузабыто касается лица, обводит лоб, надбровья, скулы, коротко трогает губы. И Леви, кажется, вспоминает… Слёзы бегут теперь уже по-настоящему: лицо мокрое и воротник рубашки тоже. Утирает рукавом поскорее, вставать не хочется — того и гляди разбудит Браунов-Грайсов, а там и Элиза подскочет, разволнуется. Пусть отдыхает ребёнок, и так впечатлений уже на целую жизнь набралось за столь малый срок. Леви знает, что уже не заснёт, и тихо садится в постели. Лунный свет тускло сочится в комнату сквозь щель меж портьер, оставляя на полу белую полосу, словно кто-то соль рассыпал. Леви снова мерещится эта река и он закрывает глаза в надежде, что слёзы скоро высохнут сами. Новогодняя ярмарка кишит людьми, шум, гомон, музыка, шипение жаровен и зычные выклики уличных торговцев — городская какофония. Непривычно, ново, но Элизе нравится, а значит и Леви доволен. Держись крепко — предостерегает, но девчонка хоть и кивает, мыслями уже не здесь. Её от макушки до пят захватил яркий, пронзительно праздничный мир вокруг. Леви привык, что мир показывал ему лишь свою жестокую сторону, и стал потихоньку забывать, что есть и другая его сторона — прекрасная. Пусть ребёнок полюбуется, порадуется, решает Леви, и они шагают в гущу толпы. Ну, вот, говорил же: «За руку крепко держи, не отходи от меня». Леви цыкает, вложив в этот птичий звук всю досаду и тревогу. Потерялась, отстала, дурёха. Где теперь искать-то её? Можно найти гвардейца, обычно они патрулируют всякие гулянья, авось кто потеряется или того пуще — перепьёт, придётся порядок наводить. Но Леви, хмурясь, мысленно посылает к титанам всю их гвардейскую рать. «Сам найду! Хорош папаша, ребёнка потерял!» Это новое «папаша» прозвучало в голове голосом Ханджи. Уж она бы обратила всё в шутку, но и сама ринулась бы искать. Но упёрлось ей уехать пораньше, не дожидаясь Нового года, работа какая-то не терпит, простите-извините. А Леви с Элизой остались, остался и Армин. Гуляли до приятно гудящих ног (Леви всё равно ныл по-стариковски, Элиза смеялась), ели вкусное, Элизу отвели в цирк, а потом — в кукольный театр. И вот, практически дошли до площади с ёлкой, и то ли руки расцепились не вовремя, то ли ещё что… Была рядом, и нет её. Леви уже с ног сбился, колено скрипнуло болью, словно намекая: не суетись, успокойся. Он силится припомнить, где же видел её в последний раз, когда его рука перестала ощущать тепло её маленькой ладошки. Дохромал до пёстрых палаток, набитых игрушками и сластями всех мастей, и тут… — Папа! Я здесь! Голосок юркой птичкой взмахнул крылом где-то над ухом. Леви впопыхах оборачивается, едва не впечатавшись в кого-то большого, твёрдого и очень горячего. Вот же она: улыбается чуть виновато, а в глазах искрится хитреца. «Вот лисица, — думает Леви беззлобно, с нежностью, — Сейчас устрою тебе…» — Элиза, ты хоть знаешь… — У вас очень смышлёная дочка, не корите её. Этот голос… У Леви всё нутро разом выворачивается наизнанку, а горячий нож под рёбрами вонзается глубже. Ошибки нет, вот же он: те же глаза, январской синью сверкают из-под тёмно-серой шляпы, светлая прядь чуть выбивается сбоку, густые брови удивлённо-добродушно приподняты. И держит за руку Элизу, как ни в чём не бывало. Как будто они сто лет знакомы, как будто она безропотно и доверчиво сама к нему пришла. Или… Леви изо всех сил гонит от себя эту мысль. Или, наоборот, привела его к нему. Как такое может быть? Он улыбается, что-то говорит Элизе вполголоса, и та с готовностью отвечает, как будто он не первый встречный поперечный, а… — Леви, перестань. Щекам холодно, очень холодно. Глаза застилает тонкая плёнка влаги, и Леви силится её сморгнуть — не выходит. Лица́, скулы́, ледяной щеки касаются горячие пальцы — знакомые, родные, долгожданные, живые. Неужели живые? — Не плачь, Леви. Их голоса — Элизы и Эрвина — смешиваются, сливаются и обтекают Леви со всех сторон. Наверное там, за белой рекой, есть какие-то ответы, но Леви сейчас вспоминает тот день, как будто вечность назад. Тогда ему было больно до хрипа, он был зол, унижен, втоптан в грязь. Но никогда — никогда — не пожалел о том дне. Ни на минуту. Он вспоминал о нём с благодарностью. И теперь изнутри поднимается волна такой силы, что вот-вот грозит поглотить его целиком. Его касаются руки любимых, — тёплые, живые, ласковые — и отчаянный бег сердца замедляется, и Леви, наконец, делает выдох.