Там, за белой рекой

Nobody knows who I really am

I never felt this empty before

And if I ever need someone to come along,

Who's gonna comfort me, and keep me strong?

Сквозь пелену доносится, нарастая, тревожный гул, вибрирует на кончиках пальцев: — Учитель! Вы как? — Учитель Смит? Вам плохо? — Отойди, Диана, не видишь, он не… Детский гомон смешивается в сплошной поток, втекает в уши, захлёстывая, заполняя черепную коробку. И сквозь него пробивается уверенно-взрослое: — А ну-ка отойдите. В сторону, в сторону, ребята. Нечего толпиться! И следом аккуратное, но решительное касание, которое рушит мглистую муть. — Эрвин… Эрвин, слышите меня? Держитесь, вот так… Хорошо… Веки трепещут, и Эрвин распахивает глаза, делая судорожный вдох. Опять повторяется… — И давно это с вами, мистер Смит? Вкрадчивый голос школьного фельдшера сквозит дежурным участием. Эрвину безотчётно хочется поморщиться, но он, пересилив себя, отвечает: — Честно? Понятия не имею. Я вообще плохо помню себя в такие моменты… И взгляд делается сразу виноватым, хотя с чего бы? Эрвин действительно не помнит себя, не понимает, кто он, что он, где он в этот миг. В такие мгновения сознание будто отключается, и на смену разумному, понятному, осязаемому приходит мглистая пустошь. Она то впускает в себя — неохотно, по капле, толчками — отголоски отчаянья, тогда звук окрашивается кровью и предчувствием смерти, то, наоборот, становится гуще и плотнее, затвердевает, как смола на изрезанном временем стволе. А в последний раз… Эрвин закрывает глаза; хотелось бы ему забыть тот раз и в то же время никогда в жизни не забывать. Вязкая тишина сочится сквозь пальцы, здесь прахом обращается время. Его нет вовсе, оно не существует тут. Эрвин и сам точно бестелесный: обнажён до самых костей, жилы вынуты наружу, нервы вымерзли — он не чувствует ни боли, ни страха. В его груди царит одно сплошное ничего, словно ему нутро разворошили до основания, сердце вынули и отключили в нём всё живое. Это первородное ничто было здесь всегда, и когда Эрвин отправится дальше (ведь он мёртв, не так ли?), здесь всё будет по-прежнему. Бесплотные касания прорывают вакуум, и Эрвин чувствует, как начинают работать забитые песком лёгкие — в груди саднит так сильно, он наверное никогда не чувствовал такой отчаянной жажды дышать. Глотать этот невидимый воздух, цепляться за него, пока его бестелесную и наверняка давным-давно мёртвую плоть возвращают к жизни. Он силится вспомнить хоть что-то, но есть лишь здесь и сейчас — в точке невозврата сошлись отчаяние и вера, боль и радость, жизнь и смерть. Он до предела обнажён, распят среди безграничной пустоты, и где-то на самом краю мерцающего, как тающий огонёк, сознания вспыхивает имя. Крохотное слово, но столько в нём… Эрвин понимает вдруг, что дышит взаправду: он стоит посреди людной улицы, перекрёсток как обычно в этот час запружен людьми, автомобильные клаксоны рявкают надсадно, разрывая барабанные перепонки своей реальностью. Эрвина обтекает толпа, он ощущает пульсацию города, и мир снова приходит в движение. Он шагает в людской поток, силясь выцепить из памяти ускользающее слово. Имя. Его имя.

Nobody knows who I really am

Maybe they just don't give a damn

But if I ever need someone to come along

I know you would follow me, and keep me strong

Биография Эрвина Смита не блещет подробностями. Он ни разу за все сорок с лишним лет не задумывался о прошлом, живя лишь настоящим. Его дни заполняла привычная учительская рутина, и он испытывал лишь благодарность: дети души в нём не чаяли, ведь Эрвин стремился стать им другом, увидеть в каждом то ценнейшее, ни с чем не сравнимое движение. Его ученики — целый мир, и для простого школьного учителя не надо иной награды, нежели улыбки его подопечных и сияющий интерес в глазах. Вся жизнь Эрвина Смита походит на один сплошной урок естествознания: жажда каждый день познавать суть мироустройства, по крупицам собирая сокровища, которые рассыпаны кругом. Учителя словесности и арифметики снисходительно фыркают, завидев Смита в школьных коридорах: он для них и сам большой ребёнок, не разучившийся удивляться красоте, окружающей его на каждому шагу. Эрвин слишком занят своим предназначением, чтобы обращать внимание на косые взгляды и скомканные фразы, брошенные по углам, у него есть дела поважнее. А теперь ещё одна задача завладевает его умом, занозой впивается в извилины, отчаянно напоминает о себе каждым новым «приступом». Эрвину не нравится это название, слишком уж холодно-медицинское, а он вовсе не болен. Напротив, он словно с каждым вдохом чувствует себя ещё более живым и целым. Словно в этих чудны́х путешествиях к первозданной тишине он черпает что-то сокровенное. Словно ему ещё уготовано самое важное открытие. Пора собираться в путь, и утренний воздух как никогда полон солёной влаги, ветер колышет парус, рука твёрже сжимает весло. Эрвин жмурится на солнце и вступает в новый день.

And every time I see your face

The ocean heaves up to my heart

You make me wanna strain at the oars,

And soon I can see the shore

Поездки с классом на экскурсии в столицу становятся доброй традицией. В ответ на взволнованное «А как же белые ночи, учитель?», Эрвин, не пряча довольной улыбки, уверяет, что всё непременно будет. Небо розовеет на западе, и мир медленно обнимают летние сумерки. Кажется, что и сам воздух становится мягче, касается щёк тёплым дыханием угасающего дня, который изо всех сил цепляется за явь. На набережной дышится легко и свежо, Эрвин думает, что наверняка мог бы прижиться в большом городе, в средоточии камня и стекла, а летней порой купаться в нежности белых ночей. Глаза уже отчаянно слипаются, но сон перебивает ожидание чего-то смутно знакомого, укрытого прошлогодней листвой, забытого на полпути: оно тянет за собой, ведь выжжено на сердце калёным железом. «Есть те, кого я тоже хотела бы вернуть… Сотни их». Голос, знакомый и в то же время чужой, выткался в сознании красной нитью. «Но ты ведь понимаешь, рано или поздно все, кого мы любим, умирают». Дыхание ослабело, с каждым вдохом мглистая тишь становится гуще, и уже не сбежать, не выпутаться из крепкой хватки. Губы иссушены жаждой, кости скрутило, каждая мышца раскалёнными добела копьями пронзена. Прощальный трепет ресниц, словно дрожь крыльев хрупкой бабочки. И откуда ни возьмись ветер — солёный-солёный, напитанный светом, солнечными лучами, криками птичьими. И хочется раскинуть руки, чтоб аж до самого горизонта дотянуться. «Если твоя мечта сбудется, что ты будешь делать после, Эрвин?» «Каждому в этой жизни нужно за что-то цепляться. У каждого есть свой якорь» «Учитель… Откуда вы знаете, что больше никого не осталось?» Всего одно короткое: «Он уже умер», и сердце вдребезги, тысячи осколков дождём осыпаются на землю, пеплом стынут на ледяных губах. Хочется что есть мочи, во всю ширь лёгких кричать, до хрипоты, чтоб наверняка. Кричать и звать тебя, но ты молчишь, пока твоё бедное сердце разбивается на тысячи крошечных брызг. И в этот миг всё вспыхивает белым огнём, очищающий поток сметает всю боль, обращая в прах вчерашний день. Прошлое останется прошлым. Время жить настоящим.

I want you to know who I really am

I never thought I'd feel this way towards you

And if you ever need someone to come along,

I will follow you, and keep you strong

За грудиной поселяется непривычное в свой обыденности чувство. Эрвину такое в новинку, будто что-то изо всех сил зовёт отправиться в путь. Изнутри гложет, не давая покоя, и Эрвин пакует дорожную сумку из потёртой кожи и берёт билет до столицы. В обратном, он уверен, нет нужды. Ведь он мог бы прижиться в большом городе совершенно точно. Почему-то именно там, в океане из камня и стекла, он намерен отыскать свой утраченный якорь. Зимние улицы полнятся звуками грядущего праздника, кругом разливается тёплая, ароматная мелодия новогодней поры. Под сердцем горячо-горячо, и Эрвин знает, что всё это правильно, что каждый шаг сделан как надо, точнее не бывает. Мимо него, держась за руки крепко-крепко, проносятся девушка с парнем, едва не сбивая Эрвина с ног, смущённо смеясь, кричат на ходу извинения. Девушка закидывает на плечо пёстрый шарф, в каштановых волосах блестят снежинки, словно маленькие звёзды, а парень, вдруг осмелев, порывисто и крепко прижимает её к себе, целуя в румяную от мороза щёку. И золотистый юный смех уносится за ними следом лёгкой птицей, взмывает вверх, к зимнему небу, чтобы, отражаясь от бездонного свода, умножиться стократ и вернуться на землю солнечным лучом. Эрвин ловит его, мимоходом замечая, что губы трогает ответная улыбка. Под сердцем патокой разливается свет. А значит он уже близко. Её маленькая ладонь лежит в его руке привычно и знакомо, касания пальцев отзываются внутри теплом и лёгкой дрожью предвкушения. В её зелёных, как весенняя листва, глазах он сразу всё прочёл: на что ответов не дал ни один сон наяву. «Берег близко», — шепчет что-то едва уловимо, и Эрвин готов налечь на вёсла ещё раз. Посреди людской суеты, в пёстрой круговерти, в цветной толпе он кажется белой вороной — отчаянно хрупкий, потерянный, весь звенит от напряжения. Эрвин взглядом тянется к нему, чуя, ещё немного, и мглистая тишь отпустит, пустое ничто расколется, по капле впуская внутрь живое, дрожащее, пылкое. Тысячи осколков высохнут на щеках, превращаясь в тающие снежинки. Щёки ледяные, но пальцам горячо — потому что знакомый, родной, долгожданный. «А я — живой», — бьётся в груди, а с губ слетает: — Не плачь, Леви. И вот они об руку шагают в зимнюю белизну, меж ними она — золотистая искорка, отражённый солнечный луч. Где-то вдалеке лениво катит свои волны белая река, заключённая среди камня и стекла. А глубоко, на самом дне её — все ответы, под прошлогодней листвой, под пепельным снегом, записаны в вечности. Их пальцы крепче сплетаются, не разорвать эту связь, и вот уже виднеется берег. Кажется, они и правда смогут прижиться в большом городе. Вместе. Втроём.