The morning dew

      Дайнслейф просто такой человек. Или просто он так думает, потому что у него было никакой человеческой близости вот уже несколько сотен лет, а самому ему перевалило за пятьсот. Для него это никогда не было проблемой, потому что он никогда ни с кем такого делать больше не собирался, и главное подчеркнуть слово больше и не обращать внимания на то, как усердно он пытается уйти от правильного слова для такого рода ласк… Он вовсе не стесняется. Это глупо для человека, повидавшего ужасы разного вида и характера.       Однако что-то в нем легко загорается, когда чужая рука слегка задевает его бедро, в неуклюжей попытке потянуться за стаканом на барной стойке. Дайнслейф бы списал это на пьяное состояние человека рядом, хотя тот и не был пьян, но хотел в это верить, и совсем не заглядывался в те глаза. Яркие, притягивающие, как магнит, и что-то в нем от них распускалась, словно алая и мерзкая от своей пошлости роза. Дайнслейф навел себя на мысль, что противится человеческим ласкам, хотя сам и не понял, что никто такой случайный жест за ласки не примет. Тогда он просто встал из-за стойки и устроился на втором этаже, где наблюдать было легче — он пришел лишь за этим.       Мондштат был регионом свободы, вина из одуванчиков и наверное, тихой погоды. За пределами города было прохладно, в этом наверное и была вся свобода — еще никогда он не встречал такого легкого, свежего ветра; Каэнри’ах был родным, но сжимающим от тесноты и духоты тиски. Наверное, наличие в стране Архонта не всегда говорит о мерзости земли, хоть он изредка и плевался на культиваторов и лагеря монстров. Ему здесь даже нравилось.       Снова говоря о свободе и о людях: никто никого не стеснялся. Дайнслейф не знал, минус это был или плюс, ведь несмотря на общий счастливый вид горожан, он часто слышал жалобы детей и жен на слишком пьяных и загулявших мужчин, что спят с другими мужчинами или пристают по вечерам к отрешенным и печальным женщинам. Так почему-то было везде и всегда и не менялось, а здесь это особенно заметно.       Он возвращался к жгучему вину и коктейлям в местной и популярной таверне, наблюдая за людьми, будто бы он здесь как турист, а не как тот, чья миссия высоко важна для всех в этом мире… Дайнслейф не хотел себе позволять слабину, но он не мог оторваться от тех ощущений спокойствия и наслаждения от алкоголя, когда даже боль поветрия его будто бы покидала. Это, конечно, было не так, он чувствовал все также, как и в первый день, но ему неосознанно хотелось все романтизировать. Такое бывает, когда не отдыхаешь сотнями лет.       Он думал, что если настырно, как в молодости, когда шумели гормоны, накрывала эйфория от побед поцелует сейчас кого-нибудь, определенно (конечно) неважно кого, станет еще лучше, и тогда он забудет обо всем, как о страшном сне, и руками вытворит такое, что не приснится ни одной алкогольной пьянчушке… Вот тогда… Вот тогда все и заговорят о нем, как в былые времена, как о том романтичном, загадочном капитане, вокруг которого вьются и мужчины и женщины, а прислуги короля плюются ядом на его ухмылки. Больно даже думать о том, как он скучает по этому всему. Близость людей и их мыслей — вот что ему не хватает по сей день.       А потом он завел разговор. У него были синие волосы, смуглая кожа, бледно-голубые, как Каэнри’ахское небо в рассвет глаза (Дайнслейф был удивлен, что оно первым всплыло у него в голове), и самая нежная улыбка на свете. — У тебя, здесь, вероятно нет знакомых? Ты турист? — Что-то вроде того. А вы кем будете? — Заметно, что ты не с здешних мест. Я тут работаю неподалеку, где-то коробки потаскаю, где-то за собакой пригляжу, ну в целом — не очень благодарная работа, иногда приходится много драться. Думаю такому путешественнику, как ты, это очень знакомо. — И вы будете правы с такими мыслями.       А потом — как во сне. В том самом, о котором даже пьянчушка не сможет и мечтать. У Кэйи нежная не только улыбка, но и руки, а пальцы — творят чудеса; он узнал об этом тогда, когда в полушаге от кровати тот развязал себе узлы на рубахе, а потом пробежался ими по голой спине, вызывая ощущения, о существовании которых Дайнслейф успел забыть. Дайнслейф о многом из такого успел забыть, но это как снова взять гитару в руки; дядя учил его азам гитары так, что теперь любая такая запоет и застонет в его руках жалобными балладами и игривыми танго. Такую параллель он провел тогда, когда прикоснувшись к Кэйе, в ухе замяукала от удовольствия кошка…       И следующим утром Дайнслейф даже не обидится, что Кэйа ушел, и даже не обидится, что тот соврал о себе, притворившись простаком. «Сэр Кэйа, Сэр Кэйа, требуется ваше командование у подножья горы!» — кричали молодые рыцари, путаясь в званиях и точках на карте, когда Дайнслейф выходил из таверны. Сегодня — последний раз. Потому что Люмин наконец-то его нашла, а у Итэра время никогда не бывает лишним. Он и так здесь позволил себе многого, такого, что уже давно нельзя. Нельзя таким, как он. И сбиваться с пути нельзя.       И только лишь когда от миазмов в Разломе станет дурно, когда голову разломят пополам от боли, он вспомнит: а в его глазах горели кристаллы.