The morning dew

У воды всегда было холодно. Красивой россыпью звезды легли на небосвод. Они чаровали людей, от простых до богатых и влиятельных: все поддавались искоркам вдалеке от них самих, считали кристаллы из пыли, чтобы уснуть, чтобы убедиться, что они не одни, чтобы отвлечься и… Уйти от такого нужного разговора. Дайнслейф мог часами смотреть в кристаллы и звезды в глазах Кэйи, а его ветрено-голубая, как водная гладь, такая же холодная радужка была для него словно то самое небо. Дайнслейф верил, что Кэйа — луна, потому что под ней всегда цвели лилии, подобно тому, как цвело что-то внутри него, когда он смотрел на него и перебирал его волосы. Он чувствовал своей кожу его и понимал — Кэйа был единственным, кто смог зажечь в нем огонь и растопить его за столько столетий его жизни. Однажды Дайнслейф говорил с человеком, который не любил звезды, не любил луну, не очаровывался небосводом. Мало что можно было любить в этом мире, и он это понимал. Тот человек говорил ему так: «Раз уж небо напоминает мне о трагедии, зачем мне его целовать, как родную мать? Раз уж луна светит мне в глаза так, как светил так однажды огонь, зачем мне ею восхищаться?». Дайнслейф смотрел на небо тогда весь разговор и считал, сколько, вероятно, пылинок сейчас летает от бывшего К’аэнриаха где-то в небе Тейвата и в какой момент эта рана стала клеймом… Там, где небо делилось пополам. Он старался больше не смотреть наверх и забыть, что там вообще что-то есть, пока тот павлиний взор ему не напомнил — любоваться можно даже остатками катастрофы. А сейчас Дайнслейф снова не смотрел на небо. Кэйа был рядом — он не смотрел тоже, однако все то, что отражалось на водной поверхности не ускользало мимо него: отражались и луна, и звезды, и то, о чем думал Дайнслейф. Кэйа все видел, но молчал, потому что не знал, как ему об этом сказать. «Я знаю, о чем ты думаешь, давай покончим со всем, прямо как ты и хочешь?». Молчит. Дайнслейф мог часто задерживаться у Кэйи дома, заходить через окно, так скрытно и тайком, в такое время, когда совсем никого нет, и Кэйа никогда тогда не спал, потому что уже успел привыкнуть. Дайнслейф часто приносил вина, они толком не пили, но много целовались, как если бы были пьяными и оторванными на всю голову. Дайнслейф часто с ним говорил, ему будто развязывали язык, и за то время, что он был у Кэйи, он говорил больше, чем за треть своей жизни. Дайнслейф часто говорил себе, что хочет этому быть всегда. Дайнслейф часто ошибался. Кэйа был отличным слушателем. Он слушал даже тогда, когда Дайнслейф молчал, потому что так тоже надо уметь слушать: тихое сердцебиение, ровное дыхание, как язык слизывает соль с губ, даже как сталкиваются ресницы друг с другом… Кэйа знал, когда стоит заговорить, сломать момент тишины и вернуться к тому руслу жизни, который они сами придумали. Их жизнь ощущалась, как вечерняя мечта: прохладная, синяя, как колыбель и пахнущая цветами. Лунный свет… А сейчас Кэйа не знал, когда ему придется заговорить, не знал, заговорит ли он вообще и будет ли это обязательно он? Дайнслейф выглядел так, будто хотел сказать что-то так давно, но Кэйа постоянно его перебивал, начиная первым. Он хотел больше ни о чем не говорить, сохранить эти последние моменты тишины друг с другом, потому что дальше будет только тишина вдали друг от друга. Им приходилось быть порознь. Но это потому что Дайнслейф — занятой человек. По крайней мере, он так считал и предполагал, что несколько месяцев скитаний по региону — это много, но для Кэйи это было очень знакомо. Бывало так, что когда Дайнслейф уходил, не предупреждая, Кэйа сразу же брался за миссии вдалеке от города, где-то высоко на хребете или там, где больше всего руин. Он возвращался именно тогда, когда Дайнслейф входил в его окно и наливал им немного вина, улыбаясь… немного виновато. И когда Кэйа смотрит на Дайнслейфа через отражение в воде, он не видит ни виноватую улыбку, ни улыбку вовсе и даже прежнего выражения лица, которым он его одаривал, говоря о том, что любит и дорожит. Он был напряжен, губы смяты в тонкую полоску, брови нахмурены, а глаза, его глаза, в которые можно было заглядываться бесконечно, были такими сухими и серыми, хотя они в действительности не меняли свой свет. — Я должен уйти, — Кэйа вздрагивает, когда он произносит это, — прости, что не сказал раньше. Дайнслейф никогда не извинялся заранее, никогда не делал это словами, никогда не ставил так перед фактом… он встает и даже не смотрит ему в глаза, прежде чем развернуться и Кэйа совсем этому не удивляется. Он знает, что в этот раз Дайнслейф не вернется с вином и не улыбнется с виной, потому что он уже извинился. Извинился за то, что погас, как огонь. Стал льдинкой.

«Твое имя как лед в моем сердце.»