Сквозь враждебные волны

Развод стал неизбежным, и проходил он с трудом. Это была ужасная констатация поражения. © Марин Ле Пен

Проблема заключается в том, что можно стать бесчувственным не только к боли, но и к ласке. Броня не пропускает стрелу, но она также не пропускает и нежность. Слава Богу, время лечит раны. С тех пор нам с бывшим мужем удалось восстановить спокойные и дружеские отношения в высших интересах наших детей. © Марин Ле Пен

      Сентябрь 1999 года.       Марин зевнула и, удобно устроившись в кресле, устало прикрыла глаза. Она всегда спала очень чутко. Сон был для неё таким редким явлением, бабочкой, что прилетала лишь раз за ночь и, если её спугнуть, больше не возвращалась.       Детский плач то и дело разрывал уютную тишину погрузившегося в сон дома, и Марин всегда на слух могла определить, кто из близнецов это был — Матильда, Луи или оба одновременно. Старшая Жанна в это время мирно спала, и в её комнате царствовало идеальное спокойствие.       Лёгкое покачивание детской кроватки и тихая колыбельная в большей степени убаюкивали саму Марин, но никак не могли заставить уснуть малышей. Единственный способ их успокоить — это взять на руки и обязательно обоих вместе. А перебирание маминых волос маленькими ручками было для них лучше всяких игрушек. Только благодаря этому увлекательному занятию недовольные всхлипывания превращались в удовлетворённые угуканья.       Марин несколько раз щёлкнула переключателем светильника, сделав свет в гостиной менее ярким, но не стала выключать его полностью. Нет, она не боялась темноты. Она боялась того, кого та могла скрывать. Марин бегло взглянула на обручальное кольцо, так уродующее её безымянный палец, и поморщилась в отвращении.       Дни семейной жизни для неё тянулись мучительно медленно, а пропасть между ней и Фрэнком разрасталась стремительно быстро. Их брак давно дал трещину, и искусственность счастья осталась лишь на совместных фотографиях.       Фрэнка не было с Марин в больнице, когда новорождённая Матильда оказалась на грани жизни и смерти. Он оставил её наедине со страхом и болью, хотя, они должны были стать их общими, и Марин чувствовала себя отчаянно одинокой и обиженной. Спустя месяцы страх и боль ушли, а одиночество и обида так и остались с ней рядом.       А ещё они оказались до боли, до крика, до удушливой реальности разными. С ним было всё совершенно неправильно в жизни и всегда так правильно — в сексе. Но дымка счастья рассеивалась сразу после оргазма. Объятия любимого мужчины ведь должны окрылять женщину, придавать ей сил, а они, словно камень, тянули Марин вниз. Фрэнк раздражал и пугал её приступами агрессии, настойчивостью и неумением понимать слово «нет». Но она продолжала играть в семью — исковерканную пародию на нормальность, — и собственный брак превратился для неё в закольцованный ад.       Марин вздрогнула, когда тишину разрезал кажущийся неестественно громким звук мужских шагов, хоть Фрэнк и ступал тихо, будто боявшийся спугнуть свою жертву охотник. И внутри Марин вновь зашептал липко расползающийся под кожей страх. Она вжалась в кресло, наивно надеясь, что так он может её не заметить, приняв за часть интерьера, и шумно сглотнула, с трудом подавив рвотный рефлекс, когда он подошёл ближе.       — Я соскучился по тебе, милая. — Голос Фрэнка был настолько приторно сладким, что Марин казалось, будто она слышала скрип кристалликов сахара на его зубах.       Фрэнк рывком притянул Марин к себе и приник к её губам, увлекая в настойчивый поцелуй, на который отвечать у неё не было никакого желания. Жадные, голодные ласки синяками расползались по белизне кожи. Ему хотелось оставить как можно больше кроваво-синих отметин на её теле, на самых видных местах, чтобы и она, и все вокруг знали, кому она принадлежит. Хотя, её тело и так носило на себе слишком много свидетельств его «любви».       — Я не хочу, Фрэнк. — Марин увернулась от очередного поцелуя, но он раздражённо ухватил её за подбородок цепкими пальцами и повернул к себе лицом, а потом мнимо ласково провёл ладонью по волосам.       — Ты всегда говоришь, что не хочешь, а на деле... С протяжным стоном кончаешь подо мной. И так из раза в раз, — произнёс он с циничной ухмылкой.       — Я устала, — ответила Марин, и лицо Фрэнка исказилось фальшивым сочувствием.       — Это не причина. — На губах Фрэнка зазмеилась усмешка. — И усталость ведь можно просто вытрахать.       — Не сегодня. — Марин наконец высвободилась из его удушающих объятий и отошла на несколько шагов, но дистанция, с таким трудом отвоёванная, вновь сократилась им.       Злость в нём вспыхнула резко и внезапно, как пламя огня, в которое щедро плеснули бензина.       — Ты — моя жена! — змеёй прошипел Фрэнк, растягивая гласные, и, с силой сжав её окольцованную руку в своей, с хрустом вывернул запястье. Он смотрел на неё как всегда голодная собака, что в рычании скалила зубы.       — Это ненадолго! — Марин смело встретилась глазами с горящим неуправляемым гневом взглядом. — Я подала на развод.       Фрэнк резко разжал хватку, и Марин, пошатнувшись, едва устояла на ногах. Время словно замедлилось, застывая и сгущаясь вокруг, стало тягучим и липким.       — Ты никогда не сможешь от меня уйти! — гневно прокричал он.       Чтобы доказать ему обратное, Марин резко развернулась по направлению к двери, но звук, который потом будет звучать в сознании ещё долгие годы, пригвоздил её к полу, — тихий щелчок снятия пистолета с предохранителя.       Марин сглотнула вязкую слюну и сосчитала про себя до пяти — именно столько ей понадобилось, чтобы нацепить на лицо маску спокойствия. Она обернулась, смело встречаясь с хохочущим внутри страхом, и дышащее холодом дуло тут же прижалась к её лбу. Фрэнк медленно провёл пистолетом по её виску, щеке и, чуть надавив, протолкнул между плотно сжатых губ.       Все последующие события сосредоточившаяся на безмолвных молитвах Марин запомнила фрагментарно — крики и угрозы, несколько предупреждающих выстрелов в стену, вой полицейских сирен и скорой помощи, которые, должно быть, вызвали неравнодушные соседи, как огни мигалок меняли цвет с красного на синий и обратно, как полицейские надевали на Фрэнка наручники и как наконец наступила тишина.       Марин проверила детей, которые, к её удивлению и счастью, продолжали мирно посапывать в своих колыбельках, и присела на стоявший у окна диван.       Небо сковало тяжёлыми и непроглядными свинцовыми тучами, а молнии разрывали его на рваные лоскуты. И оно горько разрыдалась проливным дождём, обрушивая его нескончаемым потоком на опустевшие улицы Парижа.       Марин сомкнула дрожащие веки, под которыми пекло невыплаканной болью, желая поскорее заснуть и проснуться уже в другой жизни. Но даже сквозь вязкую дрёму она чувствовала, как хаотично билось сердце, и как по лбу медленно стекали капли испарины.       Апрель 2024 года.       Солнце застенчиво улыбалось сквозь сахарные облака, ласково оглаживая лицо и открытые участки тела сидевшей в саду Марин. Но та чувствовала себя счастливой отнюдь не из-за хорошей погоды. Она с умилением любовалась малышом, что сладко сопел у неё на руках. Ей очень нравился её новый статус — она органично чувствовала себя в роли бабушки.       — Мам... — позвала подошедшая Матильда и положила руку на плечо матери, обозначая своё присутствие. — Ты правда не против, что я пригласила отца на крестины? — осторожно поинтересовалась она, пытливо заглядывая Марин в глаза.       — Правда, — ни на миг не дрогнув, отозвалась Марин и улыбнулась дочери.       Удовлетворённая ответом Матильда забрала спящего сына и направилась в храм. А оставшаяся наедине со своими мыслями Марин глубоко вздохнула и достала электронную сигарету.       Прошлое вновь ворвалось в её жизнь остро заточенным скальпелем, пытаясь вспороть давно затянувшиеся раны. Но отозвалось лишь ноющим покалыванием, как старый шрам на перемену погоды.       Спустя годы им с бывшим мужем удалось установить контакт ради детей, но общение между ними происходило исключительно дистанционно. И пусть они не виделись много лет, Марин безошибочно смогла выцепить силуэт Фрэнка среди приглашённых гостей. Прожитые годы серебром лежали на его волосах, словно присыпанных пеплом, а глубокие морщины покрыли лицо. Кивнув ему в знак приветствия, Марин расслабленно-уверенно поднесла сигарету к губам, и дым плавно скользнул по горлу, царапая лёгкие.       Время лишило воспоминания о несложившейся семейной жизни чёткости, смазав детали и придав тем событиям рубленность сменяющихся кадров. Они медленно, но жадно пытались поглотить Марин, но ей было совсем не больно — банально тошнотворно, до мерзкого послевкусия во рту. И совершенно не страшно. Она своё уже отбоялась.