Сквозь враждебные волны

Мама — это секретный сад, а не общественная свалка. © Марин Ле Пен

      С самого утра в этот ничем непримечательный день октября шестнадцатилетнюю Марин душила тревога, и явственное предчувствие чего-то неминуемо плохого несколько раз прокатывалось холодной дрожью вдоль позвоночника. В голове шумело, словно кто-то включил радио, не ловившее ни одну станцию.       Марин покинула здание школы в полдень, но казалось, что на улице уже царствовал вечер: густые тучи устрашающе нависли над Парижем, окуная его в серость и нескончаемую морось, и зловеще рычал гром.       За воротами школы Марин увидела свою старшую сестру Янн и почувствовала, как стук собственного сердца из режима "относительное спокойствие" перескочил сразу на самую высокую отметку. Ведь та никогда не забирала её после занятий, а, значит, случилось что-то серьёзное.       Марин цеплялась взглядом за озабоченное выражение лица сестры, за её сгорбленные плечи, непривычно опущенный подбородок, и боялась первой начать разговор. Страх — холодный и липкий — осел на языке горечью и проник в глотку.       — Мама ушла, — горестно выдохнула Янн, наконец прервав молчание.       — Что это значит? — непонимающе спросила Марин и нахмурилась. — Она ушла на неделю, на месяц?       — Она забрала все свои вещи, — отозвалась Янн, не замечая, как по щекам уже текли слёзы. — Она насовсем ушла, понимаешь?! — Янн повысила голос, а потом резко перешла на шёпот: — Ушла с журналистом, бравшим у отца интервью несколько недель назад.       Марин вздрогнула от этих слов, как от пощёчины. От них не горела щека, а только весьма ощутимо кольнуло в груди. Сердце зашлось в бешеной пляске, и Марин стремительно ринулась домой. Её знобило, и она куталась в шарф, прекрасно понимая, что толку от этого не будет никакого — ей было холодно изнутри.       Комната, которая была отведена под хранение вещей матери, действительно оказалась пуста: пропала её косметика, все её украшения и аксессуары, все её многочисленные наряды. Марин села на пол и расплакалась, безжизненным взглядом смотря в окно и слушая, как дождевые капли выстукивали по карнизу какую-то мелодию, словно аккомпанируя её рыданиям.       В тот день Марин впервые попробовала курить. Она надрывно кашляла от неприятного ощущения, но всё равно затягивалась и выдыхала едкий дым. Её тошнило, и голова шла кругом, но зубы упрямо сжимали тлеющую сигарету.       Во рту была невыносимая горечь, но не от табака, а от собственного бессилия из-за невозможности что-то изменить. Происходящее вспороло её, казалось бы, устоявшуюся жизнь, как зазубренное лезвие ножа.       Детство Марин было счастливым, но очень коротким: оно скоропостижно скончалось в возрасте восьми лет от прозвучавшего в их доме взрыва. Но она жила в полноценной семье, с любящими родителями и сёстрами, и смогла с их помощью справиться с потрясением.       После того случая Марин стала считать себя сильной, способной выдержать любой удар. Но не когда боль причиняет тот, для кого в сердце отведено особое место, и оставляет после себя лишь ощущение рукоятки ножа где-то между рёбрами.       Сейчас Марин чувствовала себя фольгой, которую сминают после приготовления блюда и выбрасывают за ненадобностью. Она не знала, как теперь ей жить дальше — без матери, но с вечным привкусом горечи во рту.       Первое время она боялась спать... Вдруг, стоит ей только сомкнуть глаза, её мама к ней вернётся, и она пропустит столь значимое событие из-за такой глупости как сон. Но Пьеретт не вернулась ни через год, ни через три, а выплакавшая часть своей души и все имеющиеся слёзы Марин продолжала её ждать.       Начавшийся бракоразводный процесс родителей для Марин оказался очень болезненным, она близко к сердцу воспринимала всю ту ложь, которую мать рассказывала об отце в прессе. А журнал Playboy, на обложке которого снялась Пьеретт, стал апогеем личной трагедии Марин. Она из раза в раз перелистывала страницы, внимательно вчитываясь в содержание статьи, всматриваясь в каждую фотографию. Словно надеясь, что что-то могло измениться — на фото окажется не её мать, не ею будут сказаны ужасные слова в адрес своего мужа и дочерей. Но ничего не менялось! И Марин вырывала страницу за страницей, разрывая их на бесконечное количество лёгких хлопьев.       Сгорая от стыда, она начала прогуливать учёбу. Единственное, чего она хотела — это залезть под одеяло и накрыться им с головой, как всегда делала в детстве в попытке спрятаться от своих страхов.       Очередная сенсация или сплетня, появившаяся в СМИ, имела обыкновение ещё долго потом перекатываться на языках сплетников и недоброжелателей как леденец. Но лишь до тех пор, пока в их ртах не оказывалось чего-то повкуснее. Этот же скандал лишь набирал обороты, а дававшая направо и налево интервью Пьеретт только подбрасывала в него дров.       Дочери же полностью приняли сторону отца, сплотившись вокруг него, как верные солдаты вокруг своего раненого командира, а старшие сёстры буквально заменили Марин мать.       Марин очень любила отца, но иногда смотрела на него и видела причину, по которой она осталась без матери. И чувство вины, охватывавшее её после этих мыслей, угнетало Марин, но у неё не получалось не думать об этом — если бы не отец и не политика, сейчас у неё была бы мать. Это мать учила бы её краситься, это с ней Марин бы обсуждала парня, пригласившего её в кино, это ей она бы рассказывала о своей первой влюблённости... И сгорала от стыда и неприязни к самой себе за такие мысли.       На первом за всё время скандала интервью отца дочери были его группой поддержки. Они и предположить не могли, что в середине беседы ведущий направится в зрительный зал и, сунув микрофон в лицо Марин, попросит дать определение поступку её матери.       Марин побледнела, а губы вмиг пересохли и задрожали, вхолостую хватая воздух. Ей казалось, что стук собственного сердца такой оглушительно громкий, что все вокруг могли его услышать. И ей нестерпимо захотелось его чем-то перекрыть. До этого дня она старалась стойко игнорировать все попытки представителей СМИ своими вопросами надавить одновременно на все её кровоточащие внутри раны. Но настало и её время прервать молчание.       — Мама — это секретный сад, а не общественная свалка, — эмоционально и жёстко отчеканила разозлённая Марин, полностью давая себе отчёт в том, насколько подобное сравнение, тем более из уст собственной дочери, могло задеть и обидеть Пьеретт.       И тогда Марин окончательно осознала, что их семья раскололась, как копилка, которую она каждый год разбивала в детстве, чтобы потратить накопленные средства. Но никакие деньги не могли вернуть ей мать.       Они увиделись только спустя пятнадцать лет, когда Марин повзрослела и изменилась — держать спину прямо, гордо расправив плечи, стало для неё привычкой, впаянным в кости механизмом. Но, к удивлению самой Марин, её отношение к матери не изменилось ни на йоту. Это была сильная любовь, похожая на застрявшую где-то под рёбрами пулю, засевшую так глубоко, что вытащить невозможно.       Марин молча смотрела на Пьеретт, вслушиваясь в обиду, что столько лет таилась в душе... И больше не чувствовала её. А Пьеретт ощущала душевную боль — невидимую, но весившую так неподъёмно много, о чём свидетельствовали её осунувшиеся плечи и неровное дыхание. Горло сдавило рвущимися наружу всхлипами, но она старалась сдержаться.       Она крепко обняла Марин, и та замерла, стараясь пропитаться этим моментом, вспомнить давно забытое ощущение материнской любви и ласки. И, вместе с тем, боялась расслабиться и позволить себе думать, что это не просто сон, что всё не закончится в любой момент, оказавшись жестокой иллюзией.       — Девочка моя, я здесь, я рядом. — Пьеретт давилась словами, воздухом и, кажется, собственным сердцем, стучавшим где-то в районе горла.       — Я скучала... — прошептала Марин устало и разбито. — Ты ведь больше не бросишь меня?       От вопроса что-то в груди Пьеретт сжалось, но в тот момент она почувствовала себя прощённой. Но заслужила ли она это прощение? Она не стала свидетельницей первых профессиональных шагов своих дочерей, их печалей и радостей, их замужеств, рождения своих внуков... Да, она понесла достаточное наказание, которое добровольно сама себе и назначила.       Отношения Марин и Пьеретт — это невыплаканные слёзы, несказанные слова и невыполненные обещания.       И им пришлось учиться жить заново, без оглядки на прошлое, забрав оттуда только хорошее. Словно вырвав из любимой книги лишь страницы со счастливыми моментами, чтобы бережно хранить их и перечитывать.