На дне сонного озера

      Бабушка всегда говорила не купаться в этом озерце, спрятанном со всех сторон усталыми, согнувшимися от нарастающей ноющей боли в стволах деревьями. Их пышные поникшие темные кроны омывали в сонной глади свои крайние листья, словно проверяли температуру воды перед заплывом. Здесь вообще, по бабушкиному мнению, не стоило купаться, но в такой день да еще и ранним утром — в особенности. Она верила в страшные присказки, рассказывала их по поводу и без, а я, будучи ребенком, велся. Но теперь-то точно пора положить этому конец: и ее давно нет, и я год назад перестал быть ребенком. Казалось, распрощайся я с ребяческими суевериями в голове — и самостоятельная жизнь сразу заладится: и на лекциях начну схватывать материал налету, и сессии щелкать как орешки, и на подработке не множить ошибки по невнимательности. Очередное суеверие, пожалуй, но лучше одно оно, чем деревенские страшилки из детства.       Потому я завалил набок велосипед, облегченно выдохнувший звонком. Накрыл его футболкой, оставил рядом резиновые тапки и голыми ногами пошел по длинной, сырой от росы траве ближе к обрывистому бережку озера.       Похожий на пар туман скользил по поверхности воды меж деревьев. Лучи еще не успевшего как следует разгореться солнца подсвечивали его, отчего он сиял, словно визуализация лечебного заклинания в какой-нибудь фэнтезийной игре. Воздух прохладой подергивал кожу, и после каждого его игривого щипка за телесный волосок — тотчас вскакивала мурашка. Вода же из-за пара-тумана виделась теплой, даже приятно обжигающе горячей, как джакузи, выставленная наружу посреди зимы. Конечно же, это иллюзия: за ночь озерцо, как и полагается, остыло и будет холоднее, чем веселящийся со мной сейчас воздух.       Тишина стояла небывалая. Не квакали лягушки. Не разбавлял всеобщее молчание плеск игривых рыб. Даже насекомые не гуляли над водой: тут совершенно никого не было, кроме дурака-меня, выбравшего, вероятно, не самое подходящее время для купания. Если б не шуршащая под ногами сырая трава, я б решил, что оглох, — настолько здесь все было спящим. Настолько здесь все было мертвым…       — Решил окунуться?       От неожиданности я подпрыгнул, попытался в процессе повернуться лицом к корявому дереву по левую руку — и едва не завалился на траву, пальцами ног в ней запутавшись. Толстая, необъятная ива выглядела как огромная воздушная фигура, получившая прокол, растерявшая внутреннее давление и потому присевшая, сложившаяся, скрючившаяся, из последних сил поддерживающая крону жалкими остатками застрявшего внутри воздуха. Оперевшись нагой спиной на ее изгибистый ствол, посиживал столь же бледнокожий юноша, как и я. Стало быть, тоже городской; здешние с загаром чуть ли не рождаются. Его черные плавки были сыры, кожу покрывали крупные капли. Левую ногу, в колене согнув, он держал поверх правого колена, и щиколотка казалась краснее и крупнее нужного.       — Да, а ты? — спросил я лишь для того, чтобы перебить впечатления незнакомца от моего заячьего подскока.       — О, я накупался здесь — на всю оставшуюся жизнь, — едва заметно дернул он припухшей левой ногой. — И тебе не советую.       — Оступился?       — И да, и нет, — по-змеиному волнообразно покачал он головой. — У тебя родня в этих краях есть?       — Типа того.       — Значит, тебе рассказывали про это озеро. И ты все равно сюда пришел?       С высокомерным снисходительным смешком я закатил глаза, упер руки в боки. На вид ему столько же, сколько и мне, а верит в такие глупости (и не важно, что сам я здесь именно потому, что пытаюсь перестать делать то же).       — Слушай, в таких глухих местах всегда будут множиться страшилки: здешние от нечего делать так развлекаются. Это как жуткие истории у костра в походе: полнейшая чушь, призванная создать атмосферу. Не имеющая к реальности никакого отношения.       — Но на кладбище действительно есть могила Анютки, — парировал он так уверенно, словно это имя должно было быть мне известно.       — Кого?..       — Несколько десятков лет назад в здешних местах невозможно было купить плавательный круг, и неумеющие плавать дети использовали плотные наволочки: взмахом зачерпывали в них воздух, застегивали на пуговицы, переворачивали ими вниз и плавали на этих воздушных пузырях. Маленькой Анюточке мама не разрешила взять с собой на озеро наволочку: «Потеряется — где новую возьмем!» И Анютка втихаря унесла пластмассовое ведерко литров на пять. Зайдя в воду, она перевернула ведро — воздух внутри него позволял выдерживать вес ребенка; Анютка смогла плавать вместе со своими друзьями. Но дети не плавали на мелководье, иначе бы им и не нужны были наволочки. Как и привыкли, они играли и болтали на середине озера. Плескались, смеялись. В очередной раз кто-то ударил по воде: поднялась маленькая волна — и перевернула ведерко. Анютка в ту же секунду скрылась под водой. Дети кричали, озирались, но не могли нырять за ней — не умели. Да и как выпустить из рук спасительный наволочный пузырь. В те времена за детьми никто не следил, считалось, что носиться по улицам деревни самим по себе им безопасно: «Что с ними станется!» — так что взрослых у озера не было. А когда их позвали и начались поиски Анютки, было, понятное дело, уже слишком поздно… Ее тело нашли рыбаки через несколько дней. Частично обглоданное рыбами.       Незнакомец умолк. Природа по-прежнему была онемевшей, и в этой давящей тишине я судорожно сглотнул.       — Я знал эту историю, — тихо признался я. Просто перебивать было грубо. — Забыл, как звали ту девочку… И что, это не выдумка, ее могила действительно есть?..       Он трижды покивал, харизматично поджав губы.       — И что с того?.. — по-ребячески цыкнул я. — Несчастные случаи постоянно происходят, просто в деревнях их запоминают, делают из них «городские легенды», так как людей мало и ценятся они в некотором роде больше, чем один городской из нескольких миллионов прочих.       — Да, не спорю. Но на этом озере несчастные случаи что-то зачастили — и всегда так было. Про Кару Снегиреву тоже слышал?       — Ты уже должен был понять, что с именами у меня не все гладко.       — Сестра местной жительницы — лет тридцати, с длинными черными волосами — приехала в гости из города. В общем-то, как обычно: кладбище посетить — могилы родни, в огороде для души покопаться. Купаться она с семьей сестры ходила на речку, но в последний день решила «вспомнить детство» и уговорила всех заглянуть сюда. Дети шумно плескались, их родители и приезжая Кара переплывали озеро то в одну сторону, то в другую. Дурная молва об этом месте часто лишь привлекала здешнюю вечно скучающую молодежь, так что играли в воде и чужие дети. Вечерок был погожий, ностальгический заплыв удался, но через несколько часов Каре надо было на поезд, поэтому она и семья сестры выбрались на берег, принялись вытираться, переодеваться, заботливо пряча друг друга за полотенцами от глаз чужой детворы. Кара при переодевании оступилась и мокрую ногу приземлила не в резиновый тапок, а на дорожную пыль, столь мелкую, что похожа на пепел. Сестра сказала: «Кожа подсохнет — само все ссыпется. На худой конец по возвращении вымоешь ноги во дворе», но Кара ответила, что быстро поболтает их в воде, и вернулась на берег к кричащим и смеющимся юным местным. Сестра и ее муж позаботились о своих детях, помогли допереодеваться в сухое, волосы вытерли; вся семья готова была возвращаться, а Кары по-прежнему не было. Они всматривались в берег, — обвел рассказчик рукой место перед кромкой воды, недалеко от коей мы стояли, — но Кары не было видно. Сестра решила, что та ушла куда-то вбок, за деревья, камыши и рогоз. Подошла к местным детям, спросила, не видели ли они, в какую сторону отправилась Кара. «А она вон там ныряет — крикнула в ответ маленькая девочка, указав пальцем на глубину по пояс. — Так красиво: волосы во все стороны развеваются!» Еще ничего толком не понимая, сестра Кары стала заходить в воду. Закатное солнце отражалось от поверхности, чуть слепило… Женщина повела ладонью, подняла волну, чтоб отгрести от себя водоросли, но пальцы запутались в них, и местная побледнела от ужаса: то была не трава, а длинные черные волосы… Истошно крича, от паники зовя мужа на помощь, женщина схватила Кару, приподняла ее лицо над водой, но было уже слишком поздно: Кара умерла сразу же, как зашла в воду…       Ветер прошелся прохладной ладонью по моим вставшим дыбом волосам на затылке.       — От чего… умерла?..       — Неизвестно. Люди полагают, что утонула из-за судороги; зайди не так глубоко, останься на мелководье, была бы жива. А я думаю, она оступилась, нога попала в яму на дне — в такой мутной зеленой воде не увидишь… и от страха сердце не выдержало.       — Так вот что с твоей ногой, — указал я взглядом на его левую щиколотку, — оступился?       — Вряд ли я один такой невезучий. Не становись следующим: уезжай домой.       — Я тебя здесь раньше не видел.       — Я проездом был в этих краях.       — И как успел столько сказок узнать… — буркнул я, осматривая сонное озеро.       — Местные рассказали, — с какой-то странной, отчасти даже пугающей интонацией, омерзением и бескрайней тоской выплюнул он. И продолжил смотреть на меня, не моргая. Повернутый лицом к озеру, я приметил это боковым зрением и решил проигнорировать сверлящий висок взгляд.       — Ну, как я уже сказал ранее, несчастные случаи происходят везде, и что-то это не останавливает людей ходить по одним и тем же дорогам, жить в одних и тех же домах.       С этими словами я бойко шагнул в воду, правая нога скрылась в водовороте песка по щиколотку, как вдруг выше ее до боли сжали ледяные бледные пальцы! Сердце прорезала острая боль; я закричал еще до того, как всмотрелся в воду, почерневшую от развевающихся в ней длинных черных волос! Крик разбил мертвую тишину прóклятого озера, гладь взволновалась от пузырей: к поверхности начали один за другим всплывать тела… Руки холодные, мокрые схватили меня за плечи — парень с берега швырнул меня на траву, тем самым вырвав из хватки восставшей Кары, оставившей яркий, пульсирующий тупой болью след на коже.       — Беги! — крикнул он, зло топнув на меня. — Беги со всех ног, если хочешь выжить! Никогда сюда не возвращайся!       Даже если б он не сказал ни слова, я все равно поступил бы именно так! Забыв про велосипед, футболку и обувь, я что было мочи помчался прочь от полного утопленников озера. Трава очень скоро сменилась дорогой, под босыми ногами мелькали острые мелкие камни, наполовину закопанные в сухой серой пыли. Попадись под подошву стекло, я б и то не заметил! Сердце гремело, грохотало, взрывалось, кровь в голове оглушала, будто водопад. Без сил я припал ладонями к высокому деревянному забору унаследованного старинного домишки: одноэтажный, маленький, типичный деревенский, дощатый и ярко покрашенный, он скрывался за забором почти весь, лишь верхушка ржавой крыши виднелась. Я пытался отдышаться, но легкие разрывало, как и ободранное воздухом горло. Ноги подкосились, я сполз на траву, выбивающуюся из-под выкрашенного в ярко-зеленый забора. Ступни гудели — боли я пока не чувствовал, но знал: подошвы в крови. Мозгу было не до них, он пытался осознать, что за чертовщину я видел…       Когда силы чуток накопились, а тело перестала бить крупная дрожь, я добрел до калитки, следом — до крыльца, потом — до спальни. И рухнул на древнюю скрипучую металлическую кровать. Знал, не сделай это — сознание все равно оставило бы меня, только посреди дома, заодно приложив лицом óб пол.       Когда очнулся, вокруг уже было темно. Покрывало под щекой, накрывающее постель, пахло цветочным мылом, оставленным еще бабушкой в платяном шкафу, чтоб в белье никто не водился. Не знаю, помогает ли вообще это, но запах с самого детства такой родной… Два маленьких квадратных оконца (они все здесь такие) были занавешены короткими кружевными тюлями ручной работы. Через них все было видно — больше декоративная штука, чем хоть сколько-нибудь полезная. За оконным стеклом была глухая ночь. На небе — ни месяца, ни звездочки. Казалось, что окна — источник света, только потому, что в доме было еще темнее. Но детская память выручила: вслепую, прекрасно ориентируясь в пространстве, я вышел на кухню по узенькому коридорчику, получившемуся из-за растолстевшей у входа в спальню побеленной печки. Ловя подобие света из четырех оконцев, разместившихся парами на двух стенах, белел скатертью обеденный стол. Слева молчала закрытая дверь во двор, напротив которой стояли сундук и низенькая тумба. На последней громоздилась огромная черная кастрюля — с треть меня высотой, — наполненная колодезной водой. Обычно, как и любой знающий городской, я ее кипячу, чтоб не заработать кишечную палочку или еще какой бонус, но графин для кипяченой воды, как и чайник, был пуст, а во рту — так мучительно сухо, что язык лип к небу. Взяв с края тумбы металлическую белую кружку, я громыхнул крышкой кастрюли и от души напился ледяной водой с легким то ли меловым, то ли каменным привкусом. Тишину, затопившую дом с самого моего детства, разгоняло отчетливое падение капель на подоконник. Наверное, гроза — лучшее завершение безумного дня, идеальное выражение закупорившихся в душе эмоций, но будет только дождь, грозу в прогнозе точно не обещали. Крышка кастрюли с бряцанием опустилась на место; я развернулся к окнам, желая полюбоваться зачинающимся ночным дождем, но вместо этого различил человеческую фигуру, припавшую вплотную к стеклу. Пустая кружка выскользнула из моих ослабевших пальцев, как череда выстрелов загремела по полу…       Почерневшие веки практически полностью усохлись, оттого уставившиеся на меня глаза чуть ли не выпадали из глазниц. Длинные черные волосы развевались на безветренном воздухе так, словно тело все еще находилось в воде. Из распахнутого рта с немым кашлем вырывались крупные брызги, разбивались о стекло и порыжевший от ржавчины наружный подоконник. Морщинистые по вине воды пальцы были прижаты к стеклу — утопленница старалась не то выдавить оное, чтоб проникнуть в дом, не то пройти сквозь него, точно призрак. Я попятился: врезался спиной в неподъемную кастрюлю, до боли, до искр из глаз! За тремя другими окнами двигались тени. Медленно, шаркающе, как зомби… Они нашли меня… явились по следу измазавшей дорогу крови…