Desire

Дазай привычным неспешным шагом свернул в знакомый узкий переулок, куда направился сразу после выписки из больницы. Зашитое сквозное ранение начинало ныть при каждом резком движении, но Осаму привык не обращать внимания на подобные мелочи. Он прошёл вглубь подворотни, которую укрывала плотная тень высоких домов, не позволяющая солнечному свету проникнуть в прохладную улочку. Федора уже стояла ровно на том же месте, что и в прошлый раз, ожидая его прихода. Девушка кинула острый насмешливый взгляд на место под рёбрами медленно подошедшего к ней Дазая, куда его в прошлый раз так метко подстрелили по её приказу. Его живот наверняка был плотно обмотан стерильно белыми бинтами на случай, если разойдутся швы. Звонкий смешок Осаму разрезал густую тишину между ними. – Не думал, что ты придёшь, – вкрадчиво проговорил Дазай, с видом хищника непозволительно близко приближаясь к Достоевской, которая уловила исходящий от него щекочущий слизистую больничный запах лекарств и этилового спирта. С её лица никак не сходила кривая ухмылка, которую Осаму не без удовольствия определил, как завлекающую. Дазай остановился в полуметре от неё, заглядывая в яркие аметистовые глаза. Девушка слегка откинула голову назад и поправила спадающие на лицо пряди волос, при этом красиво обнажив мраморную кожу шеи. Расстёгнутая на одну пуговицу тонкая светлая рубашка открывала вид на глубокую ямку между острыми ключицами. Осаму тотчас представил, как в ней собирается тёплая рубиновая кровь, густой струёй медленно стекая по середине груди, и горькие коньячные глаза загорелись маниакальным огоньком. – Опаздывать некрасиво, – коротко упрекнула она, делая короткий шаг назад, чтобы увеличить стремительно сокращающееся расстояние между ними. – Стрелять в людей тоже, – с ухмылкой легко парировал Осаму, сделав два уверенных шага вперёд, и цепкой рукой схватился за чужую длинную шею. Дазай развернул широко распахнувшую глаза Федору в сторону и впечатал спиной в грязную стену, с неподдельным удовольствием сжимая пальцами мягкую нежную кожу над ключицами. Белая шапка слетела с головы от резкого движения и с мягким стуком приземлилась на пыльный асфальт. Девушка досадно скосила глаза на вновь испорченный по милости Осаму убор, чувствуя, что меховой воротник плаща соскользнул с одного плеча и не упал вслед за шапкой только потому, что остался зажат между стеной и её телом. Острые лопатки неприятно врезались в твёрдую поверхность. – Почему не убила меня, пока был шанс? – с лёгким придыханием спросил Дазай, ближе склоняясь к лицу напротив. Другой рукой он удерживал правое женское запястье с соблазнительно выпирающей сбоку острой косточкой внизу, сжимая его до ноющих спазмов. Федора слабо дёрнула рукой в сторону, но только для того, чтобы усилить ощущение собственной беспомощности перед ним. – Ты и без меня знаешь, – хрипло ответила Достоевская, схватившись свободной худой ладонью за чужое запястье, и отросшими ногтями впилась в кожу сквозь бинты, пока пальцы всё сильнее продолжали сдавливать лебединую шею. Чёрные брови сдвинулись к переносице, бледные губы сжались в тонкую полоску, а лиловые глаза пронзительно смотрели с плескающейся в них немой мольбой. От нехватки кислорода бледное лицо, на которое неаккуратно спадали сбившиеся чёрные пряди, покрылось алым лихорадочным румянцем. Вопреки этому Осаму холодной ладонью чувствовал, как спокойно бьётся её сердце, и наслаждался тем, как чудесно ей подходит роль загнанной жертвы, которую та любезно захотела на себя взять. – Знаю, – он пристально смотрел на аккуратное лицо напротив, не в силах отвести взгляд, – а тебе к лицу беспомощность. Ты так мило краснеешь передо мной. Дазай отнюдь не пытался сжать горло так, чтобы целенаправленно задушить девушку насмерть, но оставить синяки от собственных пальцев на прекрасной фарфоровой коже он считал почти своим долгом. Почувствовав в груди азартный огонёк, он вклинил острое колено между худых узких бёдер, которые сразу плотно сжали его ногу. Осаму с упоением почувствовал тепло чужого тела и сделал большое усилие, чтобы не прижаться к нему вплотную, показывая собственное возбуждение. Хотелось оттянуть сладкий момент, хотя он был именно из тех людей, которые используют дорогой подарочный чайный сервиз в качестве повседневного, не заботясь о его полной сохранности, потому что смотреть на эту красоту, боясь к ней прикоснуться и пальцем, казалось настоящим преступлением. Достоевскую Дазай видел чашкой из тончайшего китайского фарфора, вручную расписанной чёрно-фиолетовыми вензелями, но хрупкой только на вид. Такую хотелось или неприкасаемо хранить за стеклом или совершенно случайным взмахом руки скинуть со стола на холодный голый пол, прекрасно зная, что, даже разбившись, она останется настолько же прекрасной. Да только стальной внутренний каркас никогда не позволил бы ей разлететься на сотни мелких осколков, и это неумолимо сильно привлекало, пробуждало желание, восковой свечой стремительно сгорающее где-то на задворках сознания. – Это из-за того, что у тебя такая нежная тонкая кожа? – игриво спросил Осаму, пытаясь отложить в память каждую острую черту аристократичного лица девушки. Он не знал, что в этот раз на крыше соседнего дома не было никого, кто мог бы помешать ему делать с Достоевской всё, что только угодно, и его спина больше не находилась под прицелом снайпера. Не знал, но вполне догадывался, ведь ему всё ещё не пустили пулю в висок. – Ну что, сожмёшь пальцы сильнее? Давай, ты ведь хочешь увидеть, как я умру в твоих руках? Увидеть, как погаснут мои глаза? – после небольшой паузы спросила Федора, прекрасно зная, что он ничего не сделает, но ей хотелось поиграть не меньше Дазая. Она знала, что их взаимный интерес вполне смог бы хоть на несколько мгновений развеять общую бесконечную скуку, но, конечно, не более того. Осаму хоть и был расчётливым, холодным и жестоким, но порой им руководила детская импульсивность и сиюминутные желания, которые затухали, не успев осуществиться. Он был как игральные кости: можно предугадать, какое число выпадет, подкрутить, сблефовать, но лишь одно дуновение ветра в силах полностью изменить ход игры, в секунду поменяв местами выигравшего и проигравшего. Поэтому Достоевская предпочитала играть в закрытых помещениях и в шахматы, чтобы не допустить неожиданных порывов. – Нет, пока нет, – ответил он, наклоняясь и горячим шёпотом обжигая её правое ухо, и не упустил возможность лишний раз сделать комплимент, – ты слишком красива сейчас, чтобы просто тебя придушить. И, если выбирать, то я скорее вонзил бы нож в твою прекрасную спину. Дазай отпустил чужое посиневшее подрагивающее запястье, кончиками пальцев медленно провёл по прогнувшейся изящной спине и, нетерпеливо вздохнув, пересчитал выпирающие острые позвонки. Цепкие паучьи пальцы нервно схватились за край светло-бежевого пальто, и плащ стал немного ближе к падению на грязный асфальт. Достоевская слегка прикусила нижнюю губу, рвано поведя плечами в сторону от щекочущего кожу шёпота, и окончательно скинула с себя предмет одежды, который теперь не касался земли лишь благодаря ноге Осаму, коленом прижимавшей его к стене. По затылку девушки пробежали мурашки из-за внезапно настигшей его прохлады. – Похоже, кто-то не даёт тебе спать по ночам, – тем же хрипловатым шёпотом продолжил Осаму, намекая на тёмные круги от недосыпа под уставшими лиловыми глазами. Его ногти слегка царапнули выпирающие рёбра сквозь рубашку. – Возможно, – единственная причина, по которой Федора спала беспокойным сном лишь по несколько часов в сутки, – нескончаемая работа, – а ты, значит, хочешь занять его место? – Возможно, – несмотря на то, что Дазай сдавливал горло далеко не в полную силу, Достоевская почувствовала, как у неё стало постепенно двоиться в глазах, и она распахнула сухие обескровленные губы в попытке рвано вдохнуть. – И кому же позволено прикасаться к этим нежным узким бёдрам, которыми в прошлый раз ты бесстыдно крутила прямо перед моим лицом? – Осаму намеренно не касался ушной раковины губами, обжигая её горячим шёпотом и заставляя мурашки пробегать по худощавому телу. – Кому-то из твоих подчинённых, м? Кто может позволить себе разложить это прекрасное тело прямо на рабочем столе, оставлять на нём свои следы и слушать сладкие стоны? Или он предпочитает болезненные? – ладонь грязно ухмыляющегося Дазая с нажимом провела по впалому животу, а сильнее врезавшееся между ног колено заставило девушку приподняться выше. Федору, которая сильнее сжала бёдрами чужую ногу и, не стесняясь, начала плавно об неё тереться, чтобы снять появившееся возбуждение, определённо заводили слова и действия Осаму. Дазай прикусил нижнюю губу и равно выдохнул от ощущения того, как Достоевская требовательно трётся промежностью о его бедро. Обоим внезапно стало слишком жарко и душно, но заканчивать игривые поддразнивания и повышать ставки никто не спешил. – Насколько далеко ты позволяешь ему зайти, м? Ты так же крепко сжимаешь вокруг него свои прекрасные длинные ножки? – пальцы на одно мгновение особенно сильно сомкнулись на тонкой шее перед тем, как окончательно ослабить хватку, позволяя глубоко вздохнуть, – Так же отчаянно трёшься об него, чтобы удовлетворить себя? Осаму провёл горячим языком по краю ушной раковины и, подцепив зубами, слегка оттянул вниз серебряную серёжку-гвоздик с чёрными фианитами. Он отстранился, чтобы вновь заглянуть в помутневшие аметистовые глаза визави. – Встретимся здесь через три дня в это же время? Расскажешь мне, как сильно меня хочешь, – прошептал Дазай в чужие приоткрытые тонкие губы, но нарочно к ним не прикоснулся. Осаму отпустил чужую шею, на которой остались заметные следы от его пальцев, и отступил на несколько шагов назад, наблюдая за тем, как Достоевская сдержанно откашливалась, прикрыв ладонью рот. Плащ мягко упал на сыроватую землю позади её ног. Дазаю внезапно стало интересно, как она собирается скрывать сине-фиолетовую россыпь синяков на таком заметном месте и собирается ли вообще? – Обязательно, – спустя полминуты ответила согнувшаяся в кашле девушка, вновь поднимая опущенный взгляд на Дазая. Стоило ей выпрямиться, как с лица спала маска загнанной в угол жертвы и со звоном разбилась о грязный асфальт, являя спокойное, слегка насмешливое самоуверенное выражение победителя. Осаму коротко усмехнулся и, развернувшись, направился к выходу на светлую оживлённую улицу, запустив руки в карманы пальто и насвистывая себе под нос незамысловатую мелодию. Федора, схватившаяся рукой за до боли саднившее горло, отступила назад, скрываясь во тьме грязных разветвлённых переулков. На лицах обоих красовалась непозволительно довольная улыбка.