【21/12】【分からせのコレクション】

Чёрт знает, как их вообще занесло в такое место. После тяжелого трудового дня принято ходить в самые обычные бары и идзакаи, где заседает прочий офисный планктон, жалуясь на поднятие налогов, босса-мудака и неработающий ксерокс. Тут и гадать не надо, кто именно был зачинщиком всей этой идеи. Чёртов Шираиши, ничего не объяснив, потащил их за собой, со щенячьими глазами обещая, что «всё будет классно» и что это место — отличный способ снять напряжение в конце рабочей недели. Когда пятеро мужчин в офисных костюмах оказались внутри здания ночного клуба, всем в момент стало ясно, ради чего Йошитаке так сюда рвался: чуть ли не на каждом углу были распиханы ВИП-комнаты и небольшие возвышающиеся сцены, в центре которых на пилонах кружились молодые и весьма привлекательные девушки в разного рода откровенных нарядах на любой вкус и предпочтения. Здесь порядком душно, воздух ощущался густой патокой и был практически ощутим физически, не говоря уже о непривычном для среднестатистического офисного работника запахе, напоминающем тлеющие листья чая, орехи и едва уловимый шлейф коктейлей. Он казался смутно знакомым, тем, который можно уловить в утро понедельника, но совершенно не обращать на него внимание в рутинной текучке, увязая в отчётах, принтерных звуковых сигналах, ритмичных щелчках степлеров и приглушённых разговоров за стеклом двери курилки. Сугимото морщит нос, окидывая взглядом тела на танцполе, утопающие сквозь неон и лёгкую дымку. Большинство здешних посетителей очевидно являлись частью ночной жизни Шибуи: хосты, дилеры казино, стрит модели с Акихабары, Тойоко кидс и среднестатистические жители Роппонги. В конце концов, никто не возражал сложившимся обстоятельствам, кроме разве что беспомощно отпирающегося Танигаки, которого Шираиши тащил чуть ли не за шкирку в сторону ВИП-комнат, воодушевлённо треща о том, что «знает тут пару девчонок, которым нравятся такие здоровяки-недотроги, как Генджиро». Какие-либо попытки сбежать обречённый мужчина перестал предпринимать, когда остальные пожелали ему «удачи», а Кироранке и вовсе начал в напутствие раздавать советы, улыбаясь во все тридцать два. Вскоре из всей компании и вовсе осталось только двое, когда Кироранке ушёл в направлении стриптизёрш, приведя железобетонный аргумент: «Выпивать, любуясь танцующими девушками — куда более приятное занятие после тяжелой трудовой недели, не находите?». Саичи лишь беззлобно ухмыляется — все прекрасно понимали, что это просто оправдание, дабы не находиться «меж двух огней» в одиночестве. — Не переубивайте друг друга, Който любого достанет квартальными отчётами с того света, — бодро отчеканил мужчина, помахивая рукой на прощание и растворяясь в толпе. Самому Сугимото было плевать, где именно и чем он собирается напиться до состояния полубеспамятства. Даже если наедине с кем-то, чью самодовольную ухмылку он мечтает кулаком стереть во сне. Даже если отношения с этим человеком далеки от понятия «дружбы». То же самое можно было сказать и о Хякуноске. Им обоим нужно просто забыться, каждому по своим причинам, которые поверхностно оправдывались одним словом — «работа» — и никто не смел подвергать сомнению его легитимность. Они друг друга ненавидят, терпеть не могут, не выносят. Они пьют, не перекинувшись и словом. Нет никаких задушевных разговоров или символических тостов, глупых шуток Шираиши, интересных историй Кироранке и вырубившегося после нескольких кружек пива Танигаки, лицо которого вскоре украшают надписи и кривые рисунки перманентным маркером, а по бару начинает раздаваться звонкий смех автора этих произведений пьяного искусства — Йошитаке. Вместо этого лишь стеклянный блеск двух стаканов виски со льдом, синева неоновых подсветок и отрешённый холодный взгляд тёмных глаз напротив. В этой идиллии никогда не висела давящая атмосфера неприязни двух мужчин. Даже сейчас им было абсолютно комфортно, словно это не они выражают своё взаимное желание убить друг друга каждый день, пересекаясь возле кулера, кофемашины, ксерокса. Эти двое настолько привыкли к друг другу и своей обоюдной антипатии, что это можно было возводить в некое извращённое понятие дружбы. Или же чего-то большего. Музыка была достаточно громкой, чтобы не слышать глухие удары собственного сердца о грудную клетку каждый раз, когда взгляд Хякуноске проходился по Саичи — сверлящий, испытующий, оценивающий, с издевательским блеском и вызовом он слегка подёрнут пьяной дымкой, кажется матовым, непроходимым больше, чем обычно, но полностью сосредоточенным на одном единственном человеке. В подсознании Сугимото хочется себя корить за это тянуще-ноющее чувство, за это откровенное блядство, которое он позволяет им двоим. А ведь он даже не особо и пьян, поэтому пинать на помутнение рассудка из-за алкоголя не получится — он слишком честен с собой. В итоге сам же и позволяет Огате утягивать себя вглубь клуба через контраст темноты и яркого неона, сквозь другие разгоряченные тела, запахи алкоголя, раскрепощённости и курева. Взгляд у Сугимото хищный, затуманенный желанием и голодный до человеческой плоти — такой, что любого нормального человека напугает и заставит задаваться вопросом, не серийный ли маньяк сейчас перед ним. Они до боли вжимаются друг в друга, трутся бёдрами, больше кусаются, чем целуются. Всё ещё друг друга ненавидят. Специально оставляют багровые засосы на самых видных местах, чтобы потом каждый нервно одёргивал утягивающий шею воротник офисной рубашки, из-под которого отчётливо видны констатирующие с чистой безукоризненностью метки. Всё так же ненавидят, но до трясущихся рук и сбитого дыхания хотят друг друга, пока расправляются с пуговицами на злосчастных офисных рубашках. Словно это желание сидело внутри каждого ещё с первой встречи, с первой язвительной фразы и пылкой искры соперничества в глазах. Желание подчинить, желание отдаться. Желание выразить все свои чувства в царапинах, укусах, синяках, засосах и далее по списку «постельного садизма». — Ты просто грёбанный извращенец, — не скрывая восхищения, присвистывает Сугимото, когда ощущает на своей шее горячий и влажный язык. Огата размашисто проводит им от самой ямки между ключицами до кадыка, ощутимо прикусывая его, затем зализывая место укуса, то же самое повторяя со всеми шрамами на шее мужчины, которые он смог найти. — Не ты ли сейчас так бесстыдно лапаешь моё тело? — горячо выдыхает Хякуноске куда-то в чужую шею, опасно прикусывая кожу на месте сонной артерии — оба понимают, что он вполне способен её перекусить, если постарается. В сознании невольно возникают яркие образы алых всполохов на белоснежном хлопке, стекающие с искривлённых в довольной улыбке и вниз по подбородку ручьи крови, звонко ударяясь каплями о треснутый кафель. Одна только мысль о покрытом кровью Огате заставляет дыхание участиться, а взгляд янтарных глаз потемнеть. — У тебя на лбу написано, о чём ты сейчас думаешь, ты в курсе, что… –Хякуноске прерывают на половине следующей язвительной фразы, когда сжимают соски, заставляя оторваться от уже ставшей излюбленной шеи. Он откидывается на холодное оконное стекло, прогибается в пояснице, сбито выдыхая и ещё сильнее вжимаясь в чужое сильное тело. И только сейчас, только в этот момент Саичи может полностью разглядеть вид другого мужчины: почти полностью распахнутая белая рубашка, влажные, приоткрытые и покрасневшие от поцелуев губы, прерывистое дыхание, выбившиеся из привычной укладки небольшие прядки волос, чересчур похотливые улыбка и взгляд, в котором даже при тусклом свете читалось лаконичное «трахни меня уже». Они оба знают, что будет, если позволить Сугимото сорваться с цепи. Он действительно подобен голодному цепному псу: стоит только ослабить хватку, и его настоящая натура даст о себе знать как бы он ни пытался это скрывать. Именно поэтому эта ненависть к друг другу впоследствии превратилась в животную страсть. Именно поэтому они оба позволяют ему сорваться. Озверело вцепиться в губы всё теми же поцелуями-укусами, но намного более жаркими и беспощадными — они обжигают, буквально плавят и заставляют Огату сдавленно мычать от болезненного удовольствия. Он чёртова смесь садомазохизма, выкрученная на максимум, потому что стонет, как последняя блядь, когда его язык прокусывают до крови. Знает ведь, что это ещё больше раздразнит и без того начавшего слетать с катушек Сугимото, поэтому вызывающе высовывает кончик языка, позволяя тёмно-красным каплям стекать вниз на бледную кожу груди. Собственный пульс отдаётся в висках звонким стуком, в штанах ужасно — почти до боли — тесно, избавляться от одежды труднее, поцелуи и мазанные движения рук по телам становятся совсем беспорядочными, хаотичными, не говоря уже о крови, которая из-за давления на чужой прокушенный язык только больше хлещет, превращая и без того весьма жестокий поцелуй в настоящий гротеск. Пальцы зарываются в почти окончательно растрёпанные тёмные волосы, проводят по краю уха, по линии челюсти, подушечками очерчивая правый из двух идентичных шрамов. Когда Сугимото неспешно добирается до губ, Хякуноске вбирает в рот средний и указательный фаланги, покусывает самые кончики, обсасывает, оглаживая все ещё немного кровоточащим языком шершавые подушечки, затем демонстративно проводит им между пальцев до самого основания. Прикрывая глаза, он заглатывает пальцы как можно глубже, прежде чем медленно выпустить их из горячей влаги рта. И Саичи соврёт, если скажет, что не хочет на месте пальцев видеть свой член, пульсирующий и истекающий смазкой. Сугимото готов поклясться, что насаживающийся на его пальцы Огата в одной лишь съехавшей с плеч рубашке и с пятнами собственной свежей крови на губах — самое развратное, что он видел. Мужчина по инерции подается на встречу растягивающим его огрубевшим пальцам и ёрзает, пытаясь получить большее. Он приглушённо стонет, почти ломается, чтобы поддаться, подчиниться и попросить в конце концов уже взять его. Хочется. До одури хочется вцепиться зубами, разодрать в клочья, идти на поводу у инстинктов, покоряясь темноте своих глубинных желаний. Это навязчивое желание грубости затопляет разум, растекается чем-то тягучим, жадно вгрызается в самую подкорку мозга. Возможно, дело в запахе крови, что пьянит похлеще любого алкоголя. Или же в том, чья это кровь. Одно ясно точно и несомненно: в нём, Саичи, подобно бутонам раффлезии, цветут и пахнут садистские наклонности. Он нетерпеливо стягивает с себя галстук, обвязывает его вокруг чужой шеи, усыпанной бордовыми следами засосов и укусов, затягивает как можно туже, а в ответ получает ухмылку — наглую, развязную, нахальную. Чёртов Хякуноске бросает ему буквальный вызов, бесстыже и напористо проводя пальцами ноги по выступающему бугорку под брюками. Сугимото шипит, резко натягивает обёрнутый вокруг своей ладони галстук, пытается тянуть несильно — просто чтобы подразнить. Он уже плохо соображает в таком состоянии и запросто может перетянуть партнёру горло. Они оба это понимают. Хякуноске рад бы продолжить эту игру, зайти ещё дальше — насколько позволит собственный организм. Чтобы адреналин захлестнул с головой до полуобморочного состояния, так, чтобы в конвульсиях сдирать ногти о твердую и шероховатую поверхность подоконника, чтобы стоны заменили хриплые выкрики, а тело напряглось подобно струне. Саичи сполна удовлетворяет эти больные извращённые потребности: входит грубо, быстро, сразу на всю длину. Член врезается слишком глубоко и под таким углом, что отзывается острой болью по всему телу, словно внутренности разрывает медленно и неторопливо. Слишком много, слишком быстро. Это заставляет Огату прокусить нижнюю губу до крови, впиться ногтями в чужую спину, но всё равно не сдержаться и взвыть от боли. По подбородку начинает стекать небольшая и тёплая струйка крови, окропляя теперь и белоснежную ткань офисной рубашки. Да, то, что надо. Именно это Саичи и хочет видеть. В качестве приятного бонуса, конечно же — не более, поэтому бесцеремонно сжимает челюсть Хякуноске, буквально вгрызаясь в кровоточащие губы зубами, чувствуя, как чужие мышцы напрягаются, когда он снова прокусывает многострадальный язык. Нужно отдать должное Огате за выдержку, хоть и очевидно, что он наслаждается этим не меньше, если не больше: облизывается после такого животного подобия поцелуя, развязно улыбается сквозь рваное дыхание, отчего крови только больше становится, притягивает Сугимото обратно, мажет языком по его слегка приоткрытым губам, намекая, чтобы тот попробовал. Металлический вкус тёплой крови отпечатывается на поверхности собственного языка, Саичи кажется, что он может уловить в ней нотки ранее выпитого виски. Огата слабо усмехается, ожидая подобной реакции. На издёвку у него нет ни сил, ни желания, но по взгляду прищуренных глаз всё более чем понятно. «Ты просто грёбанный извращенец». Они пропустили момент, когда перед ними оказался невольный свидетель — самый обычный мужчина средних лет, который наверняка спускает здесь свои деньги на общение с работницами. Ситуация практически комедийная, а то, как меняется его лицо в осознании происходящего — отдельный вид удовольствия для Огаты. Идеальная возможность проверить, насколько Сугимото собственник. — Хотите присоединиться? — с усмешкой спрашивает он у растерянного мужчины, быстро теряя интерес к нему и переводя взгляд на Саичи, золото глаз которого в этот момент полыхал гневным «если не уберёшься отсюда тебя найдут утром лицом в толчке. Мёртвым». — П… простите, извините, — вздрогнув, залепетал мужчина, спешно удаляясь и прикрывая за собой дверь. А Хякуноске ощущает, как чужая хватка на его бёдрах стала только сильнее, пальцы буквально впивались в кожу, заставляя слегка жмуриться от добавившейся боли. Уже после нескольких толчков вся эта боль начинает быть такой пленительной, желанной и манящей. Она выбивает из лёгких весь воздух, заставляет несдержанно и развязно стонать, перекрывая своим голосом даже доносящуюся из зала клуба музыку. И так раз за разом. Они не отрывают друг от друга взгляды, в которых читаются лишь жадная страсть, вожделение, фанатичное и безумное обожание своей взаимной ненависти к друг другу. Никакой симпатии, ни на грамм, ни на йоту. Чужие бёдра слишком крепко обвивают талию — двигаться стало труднее, и Сугимото вполне уверен, что после этого останутся синяки. Он прекрасно понимает, что Хякуноске хочет этим сказать, поэтому затягивает и без того тугой узел галстука ещё крепче, перетягивая им горло. Громкие стоны постепенно сменяются на хрипы, тёмные глаза закатываются, припухшие губы дрожат, кровь из прокушенного языка смешивается с вязкой слюной, стекая по щеке. Огата инстинктивно обхватывает руками запястья Саичи в попытках освободиться из этой смертельно опасной игры. Сугимото ослабляет хватку, сильнее двигая бёдрами и вбиваясь в разгоряченное податливое тело. Он обхватывает рукой член партнёра, который ещё больше твердеет под нежными и неторопливыми движениями пальцев. Большой палец круговыми движениями размазывает выступающую на головке смазку, рука размашисто водит по всей длине ствола, постепенно наращивая темп движений. Саичи снова перекрывает доступ Хякуноске к кислороду. Слишком много накрывающих и противоречащих друг другу ощущений. Эти истязания, граничащие с наслаждением, доводят Огату до исступления. Каждая клетка тела буквально пульсирует, пронизываясь разрядами тока, когда он кончает, содрогаясь в приступах оргазма. Сугимото и сам больше не может держаться, хоть и где-то в подсознании сидело желание продолжить, но уже с бессознательным телом. Совершая ещё несколько ощутимо резких толчков, он изливается внутрь мужчины, зубами вцепившись в его предплечье. Они ещё долго пытаются отдышаться и прийти в себя. В полной тишине, где лишь гул ритмичных битов доносится сквозь исписанные самобытными граффити стены — оба даже не воспринимают его. Главная сейчас задача — привести себя в порядок. Точнее, у Сугимото задача привести их обоих в порядок, потому что, судя по его состоянию и всё ещё закатанным глаза, сейчас Огата вряд ли сможет хотя бы стоять на своих двоих. Внутри разливается приятное, тёплое чувство удовлетворения от одного только его вымотанного вида, сбитого дыхания и послеоргазменной неги во взгляде. На секунду появляется другое чувство, мимолётное, неопределённое, что идёт вразрез с привычной неприязнью, но быстро подавляется самим Саичи. Время перевалило далеко за четыре утра, небо начало окрашиваться розово-синим в преддверии рассвета, заполняя улицы Токио прохладным утренним воздухом. Сейчас здесь нет ни единой души, кроме них двоих. Раздавшийся щелчок зажигалки привлекает внимание Сугимото, заставляя зацепиться взглядом за контраст оранжевого огонька сигареты. — Не знал, что ты куришь, — звучит по-подростковому глупо, и Сугимото готов здесь же себе пробить лоб ладонью. — Не помню наших задушевных бесед друг о друге, — совсем тихо — на выдохе дыма из лёгких — усмехнулся Хякуноске. Саичи впервые видит его улыбку: совсем еле заметную, но достаточно искреннюю, она совершенно отлична от тех, что он видел ранее. — А с кем-то другим были? — почти еле слышно, ведь Сугимото и сам не уверен, может ли задавать этот вопрос. Теперь он чувствует себя наивной девицей, которая за одну ночь погрязла в мечтах о счастливой семье, детях и совместной жизни, а на утро проснулась совершенно одна в постели — ни записки, ни сообщения, ни холодного «пока, спасибо за вечер». Ничего не сказав, Огата демонстративно закатил глаза и подошёл почти вплотную, несильно притягивая Саичи ближе за наспех криво завязанный галстук. Не касаясь чужих губ своими, мужчина выдыхает в них горьковатый дым. Он просто даёт Сугимото возможность выбора и свободу интерпретации — так интереснее. Они до сих пор ненавидят друг друга настолько, насколько только могут, и всё так же развязно, мокро и бесстыдно целуются, нагло кусая друг друга. Только неосознанно добавляют больше чувственности. По-своему: зацеловывают и проводят кончиками языков по только что сделанным укусам, позволяют себе вести дорожку легких поцелуев от уголков губ до ушей. Хякуноске подушечками пальцев проводит по всей линии шрама на лице Саичи, затем почти невесомо выцеловывая его. Ни у кого из них не было ощущения чего-то неправильного, что так не должно быть. Они отдавались чувствам, которые сами не в состоянии ещё осознать. И вряд ли когда-либо смогут. Ненавидеть друг друга — их комфортная зона. Из-за непутёвого Йошитаке, набухавшегося в стельку до того, что и одного шага самостоятельно сделать не в состоянии, Сугимото вернулся домой только через несколько часов. Располосованная чужими ногтями кожа до сих пор горела, а синяки по обе стороны талии наконец начали приобретать фиолетовый с ярко-бордовыми вкраплениями цвет, напоминая о событиях прошедшей пятничной ночи. Саднило, жгло, но где-то в животе всё равно расцветало будоражащее чувство, когда телефон в кармане брюк издал звук входящего сообщения, в котором был напечатан адрес с лаконичным объяснением.

***

/@lynx_type30: Терпеть не могу лав-отели.

/@fujimidayo:

netflix n’ chill намечается?

/@lynx_type30: Вроде того, но учти, что стены тонкие, а по соседству живёт семья с тремя детьми.

/@fujimidayo:

и ты это предпочтёшь лав-отелю?

/@lynx_type30: Как будто это остановит тебя и твои садистически-извращённые наклонности.

/@fujimidayo:

извращённые? это у меня пункт на

удушение что ли?!

/@lynx_type30: У тебя пункт на излишнюю кровавость.

/@fujimidayo:

ненавижу тебя, ты в курсе?

/@lynx_type30: В курсе. Я тебя тоже. До скорого.

***

Выключив телефон, Саичи кладёт его на тумбочку в прихожей, пока один пьяный в стельку нахлебник удобно устраивается прям на полу, задрав задницу и бормоча имена каких-то девушек. Сейчас планы сокращались до горячего душа, тонкацу и крепкого субботнего сна, после которого все синяки и царапины станут напоминать о произошедшем ещё настойчивее, а Шираиши будет заваливать вопросами, какую бестию его друг умудрился выцепить в этом клубе. У каждого своя идиллия жизни. У Сугимото она… специфичная, но всё это ощущается правильным, а значит, так и надо. Интуиция его редко подводила.