Переворот

      Урью зажмурился: пощечина обожгла щеку, на секунду наступило онемение и ошеломление, а потом отупляющая боль разлилась по правой стороне лица. В ушах на секунду раздался звон. Взгляд юноши опустился в вычищенный до блеска белоснежный пол, и голос дедушки прогрохотал сверху: — Защитник душ? — спросил он. — Ты не достоин!       Лук из сверкающей синей реацу разбился о мрамор, а громкие шаги деда удалились, затихая. Коридор казался бесконечным, и фигура старика терялась в темноте поместья, которое превратилось в подобие чудовищного средневекового замка, со ставнями, бойницами и донжоном внутри крепостных стен.       В этом сне дед был жив и смотрел с неописуемым разочарованием, будто воспитание Урью было худшей ошибкой в его жизни. Он даже не кричал, просто холодно взирал, а потом уходил. И каждый раз, просыпаясь, наследник рода Исида проверял лук и сканировал окружение, ища пустых, — не пропали ли еще души, не сожрали ли кого, пока он спал, не умер ли…       Урью сжимал руки в кулаки, так, что хрустели костяшки, и ничего не понимал. Ничего. Не понимал Куросаки, чудом ставшего шинигами, чудом уничтожившего меноса. Не понимал Кучики: печальную, растерянную; кажется, пожертвовавшую жизнью. Не понимал, почему сам влез и решился на попытку спасти ее, когда девушку забирали в Общество Душ.       Где-то внутри было невыносимо холодно. Когда он вернулся с «дуэли», отец просто окинул его безразличным взглядом с верхних ступеней лестницы и продолжил путь в кабинет. Рюкен не проронил ни слова до побега младшего Исиды в мир мертвых, хотя Урью понимал — отец знал и о приманке, и о меносе, и, возможно, даже о стычке с Куросаки. Он просто не счел важным упоминать об этом.       Будто не его дело. Будто не его сын чуть не убил половину города, жившего на духовной миле.       Это убивало.       Урью собрал вещи, сжег письмо некого Урахары и, проверив, на месте ли аптечка, тихо вышел из поместья через старый ход для слуг. У двери его догнал пронзительный голос Рюкена: — Стой.       Урью кинулся вперед изо всех сил, которые у него были, ступив в хиренкьяку.       Отец явно был не лучшим моральным компасом.

*

      Выстрел был оглушительным. От него заложило уши; казалось, барабанные перепонки вот-вот лопнут, а свист вылетевшего из пушки ядра еще больнее резанул слух. Удивительно, как сохранилась способность что-то слышать после этого. Урью вообще задавался вопросом, что он здесь забыл. Решимость схлынула, когда он оказался в воздухе почти в полукилометре над землей.       Небо, раскрашенное лазурью, первые лучи солнца, вспыхивающие не над головою, а расцвечивающие их лица и волосы: янтарем — локоны Орихиме и, словно пламенем, — короткую стрижку Ичиго. Самой звезды еще не было видно — она скрывалась за линией горизонта, который чуть подрагивал, будто глаза Урью не могли привыкнуть к яркому свету. Синева все еще темнела вдалеке на западе. Ночь медленно отступала в свои владения, а они приближались к эшафоту. Буквально. Говорят, Кучики собирались казнить.       Честно, Исида и пальцем бы и не пошевелил ради шинигами, но что-то внутри настойчиво толкало его вперед и шептало: он поступает правильно. Поступить правильно очень хотелось, особенно когда вспоминалось, как он вызвал Куросаки на дуэль посреди Каракуры. Руку неприятно жгло; казалось, их рукопожатие отпечаталось, словно клеймо на краю сознания. Урью убеждал себя, что поступает так из эгоизма, и если Рукия осуждена ложно, то спасение ее жизни принесет ему облегчение. Еще невыносимо хотелось увидеть мир мертвых. И конечно, кошмары тоже дали о себе знать. Ему нужно было разобраться, как жить и как поступать дальше: что находилось за границами чести, и насколько Урью понимал, где была эта грань. Голос, загнанный в дальний угол разума и упорно игнорируемый, напомнил: «Тебе не хочется оказаться не на той стороне».       Что это значит, Урью пока понимать не хотел. Хотя подсознательно знал.       Исида бросил быстрый взгляд на Куросаки, который держал руку на ядре, поддерживая барьер. Лицо его было спокойным и сосредоточенным. И ни следа той ядовитой силы, подобной пустым. Невольно Урью перевел взгляд на жителя Рукона: тот корректировал их курс, упорно и сосредоточенно читая заклятия, чью вязь письмен Исида, пожалуй, разобрать не смог бы.       Шиба порой тоже бросал на Ичиго странные взгляды, наполненные то ностальгией, то печалью, а то и вовсе надеждой. Перед отправлением Шиба отдельно подошел к Куросаки и спросил, не забыл ли тот чего. Ичиго спокойно отозвался, что все в порядке, но Урью почувствовал сгущающееся облако ядовитой силы вокруг него, мгновенно подавленное.       Шиба беспокоился об однокласснике Исиды, будто о члене семьи. Слуги Шиба порой смотрели на Ичиго, как на мертвеца. — Эй, — отвлек его от мыслей окрик Шибы, — ты слишком много сил вливаешь!       Невольно Урью отдернул руку, и по шару, создающему барьер, пошли трещины. — Менос тебя раздери! — закричал Шиба.

***

      Рюкен перестал быть отцом, когда Урью было девять лет. Снег крупными хлопьями спускался на подоконник его комнаты, холодный ветер обдувал лицо, а кожу покалывало, но сдвинуться он так и не решился. Служанка заходила к нему в тот день, все уговаривая спуститься и позавтракать, настойчиво приближалась несколько раз, порываясь закрыть окно, но Урью поворачивался к ней и, видимо, было в его взгляде что-то, отчего девушка отшатывалась, бледнела и спешила обратно.       Рюкен уехал на работу: спустился по лестнице, прошел мимо комнаты Урью и напомнил, что он опаздывает в школу. Урью не ответил.       Дедушка долго бы его обнимал и наверное бы плакал рядом с ним. Отец просто прошел мимо, будто ничего и не произошло. Будто мама не умерла!       Будто ее вообще не было!       Исида плотно сжимал губы, прикусывал язык до крови, но не разговаривал с «отцом» и не плакал, больше нет; мама умерла и у него никого не осталось. Не было теплых объятий и сказок на ночь, она не приходила и не выключала ночник, поправляя одеяло, не закрывала комнату летним утром, чтобы шум не будил его, не распахивала занавески во время каникул и весенний теплый воздух с запахом слив не врывался внутрь.       Урью рос один, жил один, возвращался из школы один и в мир мертвых попал один.       Во всей их команде царило странное чувство общности, связи, хотя друзьями они толком и не были. Куросаки пару раз помог Иноуэ, а также порой дрался вместе Садо; сам Урью ходил в один кружок рукоделия с Орихиме и изредка переговаривался с Ясуторой, когда выходили рейтинги успеваемости; они сравнивали тесты и иногда обменивались конспектами. Их объединяло странное и короткое знакомство с Кучики Рукией и то, что, кажется, они не принадлежали ни к кому.       А еще у них не было семьи. Будто сироты, сбившиеся в кучу.       В день перед отправлением Урью услышал, как Шиба Куукаку устало ответила на крик брата: «Это наш гость». И Урью медленно побрел обратно по коридору, борясь с желанием обернуться и посмотреть на Куросаки, на то, каким стало выражение его лица, на то, как, наверное, плотно сжались губы, точно у самого Урью в тот холодный осенний день. Ядовитая реацу колола в спину самой холодной стужей.

*

      Урью снова положил руку на шар, но было уже слишком поздно: прорвавшись через барьер, их сфера лопнула, словно мыльный пузырь. Осколки спрессованной реацу брызнули во все стороны подобно стеклу и тут же растворились в наполненной духовной силой среде Готея. Оказавшись в границах Общества душ, Урью сразу почувствовал большую плотность воздуха, будто ранее разрозненные молекулы собрались вместе — не озерная вода, а морская, соленая настолько, что она выталкивает тебя на поверхность, и ты можешь просто лежать без движения на спине и смотреть в небеса.       Однако плотный воздух не удержал их — разница в давлении вытолкнула каждого в разную сторону; кто успел за кого схватиться, с тем и остался. Иноуэ вскрикнула, схватила кошку за хвост, Йоруичи пронзительно мяукнула и поцарапала так и не отпустившую ее девушку. Шиба рванул к Ичиго, но, кажется, не успел совсем немного, а сам Куросаки нахмурившись оглянулся на все же успевшего схватить его Урью.       «Ну уж нет, — подумал Исида. — Я здесь один не останусь».       Садо, быстро сориентировавшись, поймал за руку и Иноуэ, и Гандзю, крикнув: — Увидимся на холм!.. — договорить он не успел — ветер унес его слова на восток, как и самих рьека.       Урью же и Ичиго кинуло на запад. Небо пронеслось над ними розово-золотой рассветной полосой, внизу кричали, но из-за скорости все восклицания превратились в белый шум. Подростки чудом сумели перегруппироваться в полете и приземлиться в какие-то кусты, явно в чьем-то внутреннем дворике.       Одноклассники ошеломленно переглянулись, отряхнулись, удостоверившись, что руки-ноги целы, и прежде чем Ичиго успел что-то сказать, Исида со всей силы надавил на рыжую макушку, пряча их в тень листвы — несколько рядовых пробежало совсем рядом. — Я буду нашим навигатором, — прошипел нервно квинси и повторил скорее для себя, чем для товарища по несчастью: — Мы здесь не подохнем.       Урью прикрыл глаза, не дожидаясь кивка Ичиго, хотя все внутри кричало обернуться и посмотреть. Он прислушался к реацу. Самым странным было то, что среди всех богов смерти, снующих вокруг, сила рядом с ним — сила души Куросаки, не чувствовалась, как принадлежащая шинигами; впрочем мало в ней сейчас ощущалось и реацу пустого. — Да какого меноса? — пробормотал Исида, окончательно запутавшись в происходящем.

***

      На самом деле Урью потом пожалел, что поступил так необдуманно, но, он покачал головой, ведь могло быть и хуже. По крайней мере он пытался заверить себя в этом.       Перестав обращать внимание на происходящее вокруг, Исида дернул Ичиго за рукав черного одеяния, а потом дернул еще сильнее, не отрывая взгляда широко раскрытых глаз от лица одноклассника, от наклоненной рыжей макушки. В ушах звенела оглушительная тишина; казалось, белый шум наполнил его сознание, и Урью не мог позволить себе даже моргнуть. — Какого меноса, Куросаки, — снова прошептал Урью. Он так и не закончил предложение, будто так и не поверив увиденному.       Ичиго выпрямился вслед за Исидой, вопросительно уставившись, пока квинси продолжал цепляться за рукав Куросаки. Урью смотрел прямо ему в глаза, вглядывался в душу, в силу, а пальцы все сильнее и сильнее сжимали ткань. Будто его лицо, его взгляд, мимика, будто хоть что-то могло дать подсказку, подкинуть недостающий кусочек пазла, который Урью так и не смог найти в куче одинаковых деталей. — Да что такое, Исида? — не выдержав спросил Ичиго.       Он оглянулся, понимая, что квинси позабыл о своей роли «навигатора» и сосредоточился на реацу сообщника. Шинигами больше не виднелись на горизонте, но было неизвестно, когда могли появиться новые патрульные отряды. Вдвоем они были в центре Белого Города, оторванные от остальных, и Ичиго обрадовался бы даже Йоруичи, несмотря на то, что кошка явно участвовала в каких-то теневых планах Урахары. Но она была шинигами, она была по крайней мере частично на стороне рьека и она наверняка была старше их всех на добрую сотню лет.       Сам Ичиго сейчас даже знать не хотел, что там углядел Исида — в свете последних событий это могло быть что угодно. Учитывая энтузиазм его занпакто, он был почти уверен, что Исида видит замаскированного пустого, сидящего рядом с ним. А это явно не помогало их будущей командной работе. — Квинси, — пробормотал Урью, и Ичиго резко обернулся, инстинктивно зажимая рот кузена ладонью.       Одноклассник попытался отшатнуться, но Ичиго, ошеломленно посмотрев на него, покачал головой: он действовал чисто на инстинктах. Исиде нельзя было говорить больше ни слова, тем более здесь. Юграм как-то упоминал о шпионах Империи, способных проникнуть повсюду… Может, было бы даже лучше, если бы чертов Исида подумал, что перед ним пустой. — Дерьмо, — обронил во внутреннем мире Ховайто. — Молчи, — вторил ему Ичиго в мире мертвых, — не сейчас, потом, даже не смей заикнуться…       Оттолкнув наконец Куросаки, закрывающего ему рот, Урью дернул со всей силы его рукав, схватив Ичиго за грудки; ткань из реацу чуть скрипнула, грозясь порваться, но тем не менее выдержала. Кусты зашуршали, сухие ветки под ногами треснули, и юноши чуть не свалились на землю. — Заткнись! — внезапно воскликнул Исида. — Даже не думай затыкать меня!       Ичиго яростно глянул на него, вырываясь из чужой хватки. Он сам крепко сжал запястье Урью и еще раз покачал головой. — Не сейчас, — огрызнулся он, — не в этой обстановке! — Сейчас! — отчаянно оборвал его квинси, и Куросаки ошеломленно замолчал.       Слов почему-то не нашлось, да и ответь ему было нечего. Ичиго должен был признать: он никогда и не думал, что ему придется кому-то объяснять, почему от него исходит реацу квинси. Пустого — да. Ховайто не скрывал своих порывов расправиться с любыми косо смотрящими на хозяина людьми, и это проявлялось в ядовитой реацу. Ичиго устало вздохнул и потер переносицу: все так хорошо начиналось. Юноша поднял мрачный взгляд на Исиду. — Послушай, — начал Урью, — я думал, я один, больше никого, вся моя семья мертва, а мой отец, отец, он… — Одноклассник мотнул головой. — Не важно, просто не важно. Если мы родственники, почему ты не сказал? Или мне чудится? Какого меноса происходит с твоей реацу? — Исида, — тяжело оборвал его Ичиго.       За спиной не раздалось ни шороха, секунду назад там будто никого и не было, но… Внезапно они оба обернулись, но слишком поздно: давление реацу обрушилось на них, почти прижимая к земле. Урью схватился за грудь, ему было нечем дышать, а высокая фигура в шлеме, закрывающем лицо, произнесла: — Извините, конечно, что прерываю, — раздался низкий голос над ними, — но для вторженцев прячетесь вы из рук вон плохо.       А после огромный клинок рухнул на их головы.

*

      Стоит ли искать причину любви? Стоит ли мучить себя, ища ответ на вопрос, решения которого нет? На самом деле это зависит лишь от человека задавшего и человека ответившего. Один может жаждать любви и искать, взвешивать поступки и надеяться, что заслужил ее. Другой будет дарить чувства безвозмездно, дарить свое сердце и тепло, словно предлагая место у очага, оберегающего и защищающего ото всех бед, отпугивающего ярким светом горе.       С ненавистью все проще. Сложно просто внезапно сказать, решить с первого взгляда, что ты ненавидишь человека напротив тебя. Ненависть накапливается с каждым словом, жестом, а потом льется подобно воде из переполнившейся чаши, горит огнем, сжигает воздух в легких.       Рукия перебирает духовные нити, вытащенные из рукавов белоснежной юкаты — ей нечем больше заняться. Ей кажется, что она может распустить кимоно, снова сплести его, и пройдет всего мгновенье. Она не искусна в рукоделии — так и не научилась. Так была занята тем, чтобы стать шинигами. А сейчас даже не может ощутить реацу, которой дышит, которой окружена и из которой состоит мир вокруг нее.       Высокие темные стены такой же белоснежной, как и ее одеяние, Башни Раскаяния окружают ее, заточают во мрак, когда сами источают свет для всех жителей Белого Города. Маленькое узкое оконце не дает большого обзора, и она вынуждена довольствоваться крохами более недоступного ей мира. Небо, небольшие покрытые известью домишки и линия горизонта.       Невольно Рукия думает: неужели такие же крохи ее присутствия в жизни брата разожгли в нем ненависть? Насколько же маленькой была его чаша терпения по отношению к ней — призраку умершей жены.

***

      Урью почти не помнит мать: помнит благовония на семейной могиле, помнит, как складывал руки в молебном жесте и желал, чтобы его слова достигли ее души на небесах, или того места, куда отправляются квинси. Лил дождь, и он промок до нитки, и иногда это ощущение пробирающего до костей холода до сих пор преследует его. — Ты сильный, Урью, — говорил ему дедушка.       Отец не соглашался. Не удостаивал его и взглядом. Будто собственный сын был меньше, чем грязью на ботинках.       Сейчас Урью вспоминает, что у матери были черные волосы; не иссиня, как у него, а угольно-черные гладкие локоны. Мягкая улыбка, всего лишь небольшой изгиб губ, но Урью всегда чувствовал и знал, как любит его мать, когда она улыбалась ему, вернувшемуся из школы. У нее были серые глаза и всегда аккуратный пучок на голове. Она иногда была настолько тихой, что ее трудно было заметить. Отец никогда не улыбался ей.       На секунду эти воспоминания вспыхивают, проносятся единой вспышкой в сознании, а потом Куросаки отталкивает его из-под огромного меча. Ударная волна оставляет трещины на земле, и Урью отбрасывает в противоположную сторону.       Тяжелое, словно само небо рухнуло на них, присутствие реацу опускается на него и прижимает к земле. Куросаки встает на одно колено, чтобы выдержать удар, от его виска сквозь янтарные волосы бежит струйка крови. — Генрюсай-доно приказал уничтожить рьека, — низким голосом произнесит воин.       Гигант снова заносит клинок, воздух дрожит, поднимается взметнувшейся волной, а Куросаки вскакивает на ноги и кричит кузену: — Беги!       Ноги Урью не двигаются. Он застыл, во все глаза смотря на развернувшуюся перед ним картину битвы: замах, столкновение клинков, сноп искр, кровь, капающая на пыльную землю. Быстрее и быстрее, движения становятся все смертоноснее, и воздух вибрирует от столкновения сил; постепенно пространство искажается и Урью чувствует что-то кислое на языке. Он делает вдох и невольно закрывает нос рукавом: яд, словно река, вышедшая из берегов, разливается по воздуху. И в этот раз ноги его не подводят.       Он вскакивает, пятится, замирает. Он квинси. Квинси умирают от реацу пустых. Юноша поднимает взгляд на Ичиго, который сражается с капитаном: его клинок задевает огромный шлем, раскалывая и обнажая лисью морду и хищный оскал.       Напряженные руки Урью опускаются. Небо кружится над головой, кажется, мир вокруг него исчезает, и сам он видит столкновение двух реацу, холодно-желтой и ярко-алой, две громады и два пламени. Что такое он? Маленький синий огонек, застрявший между ними?       Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги. Беги.       Твердит в нем дух квинси, яд медленно наполняет и жжет легкие, кислотой оседает на языке и колет нёбо. Невольно он отступает назад. Это инстинкт.       «Ты сильный», — мягко произносит дедушка в памяти.       Урью не может успеть за движениями Ичиго и лиса в броне. Всегда ли мог Куросаки так быстро перемещаться? Урью зажигает лук, и голубые искры сверкают в воздухе, создавая стрелу. Он целится.       Стрела пронзает висок лиса. — Греми, Тенкен! — мотает головой, будто отряхиваясь, и рычит шинигами.       Урью с замешательством замечает кровь, капающую из носа, — от яда, а потом подгибающиеся колени — от давления реацу. — Вот же, — бормочет он перед тем, как сознание ускользает от него.

*

      Ичиго не сразу замечает, что Исида потерял сознание — ему не до этого. Он бежит, уклоняется изо всех сил, каких только может, и даже приобретенное только-только умение мгновенной поступи не помогает. Как тут развернуться, когда в двух шагах идиот, который не сбежал, и с неба обрушивается огромная длань с клинком?       Небо, земля и пространство сливаются в размытую картину, пока Ичиго пытается увести капитана подальше от Исиды. Он знает, что нужен тому живым, знает, что нужен для допроса, и знает, что командование захочет узнать, кто за ним стоит, кто учил и наставлял.       Справа падает лезвие, и Ичиго, спотыкаясь, откатывается влево, прикрывая рукой глаза от пыли. Кровь давно впиталась в черную форму, и он чувствует, как все новые и новые пятна пропитывают ткань. — Еще дальше, — скрежещет Зангецу, пока Яхве напряженно молчит, — еще дальше.       Ичиго вскакивает и бежит дальше по проулку, уводя капитана за собой. Шаг, один другой, прыжок — еще десяток метров проносятся за мгновение. Над ним нависает тень от громадного меча шикая, а реацу прижимает к земле. Колени вот-вот подогнутся, быстро бежит кровь по венам и по телу разливается жар. Рубины его реацу плавятся, превращаясь в магмовую реку, а тень под ногами неустойчиво дрожит — впервые он использует и вливает столько сил в атаки, удары и блоки, будто открывает второе дыхание. Ломает чужую оборону, рвет легкие и дробит кости; те тут же срастаются заново. — Вниз, — внезапно говорит Яхве, и Ичиго подчиняется.       На инстинктах, как будто так всегда и было, он падает в пучину тени, которая смыкается над ним. Морская мгла окружает его, когда он снова слышит: — Вправо и вверх.       Ичиго рвется вперед, пробираясь сквозь толщу воды-реацу, воздух вышибает из легких и он невольно делает вдох, понимая, что дышит в этой пучине, когда наконец-то выскакивает на поверхность прямо за спиной шинигами. — А теперь бей, — рычит Зангецу. — Гетсуга Теншо, — шепчет Ичиго.

***

      Воздух вспыхивает, раскаляется, распадается на составляющие и горит вокруг него, черный сверкает красным, и гремит взрыв: камень крошится, земля вздрагивает, а деревья полыхают. Тишина звенит, нарушаемая лишь поскрипыванием охваченного огнем дерева и тяжелым дыханием противников.       Ичиго кажется, что воздуха не хватает — его силы заканчиваются. Ощущение, что он пробежал не один километр, и легкие горят, руки, держащие клинки, опускаются, и второй меч, которого раньше не было, неприятно тянет руку еще ниже. На какой-то миг Ичиго задыхается, потому что кислород, смешанный с окружающим юношу ядом, полыхает, но он поднимает голову, делает глубокий вдох и смотрит на противника, чуть прищуриваясь, постоянно смаргивая текущий со лба пот.       Он мог бы ударить еще около пяти раз с той же силой, прежде чем потерять сознание, но не предугадать, будет ли у него такая возможность. Теперь шинигами перед ним знает об его атаке, и, пока оседает пыль, Ичиго не может точно сказать, насколько ранен и измотан противник. Но он ранен. А значит, у Ичиго есть шанс выжить.       Сбежать в любом случае не выйдет — принца так легко найти в этом белоснежном городе, опутанном красными лентами реацу: он, слово черная ворона на заснеженном поле, прекрасно виден отовсюду, с какой позиции не посмотри. Его лента теперь — иная, непохожая ни на какую. «Наследство», — с горечью проносится в сознании. Прятать реацу, что самое ироничное, Ичиго не научили. — Не было времени, — качает головой Яхве, — на медитации его было недостаточно.       Так что он вообще может сделать, кроме одной единственной Гетсуги? Размахнуться и сильно ударить мечом? Но и противник это тоже может, уж явно не идиот, раз на нем капитанский плащ. Да и лет на… Ичиго даже не может представить, на сколько лис старше. Еще и превосходит по опыту. Все явно складывается не в пользу Куросаки.       Шинигами проводит лапой по окровавленной спине, касаясь шеи, куда пришлась часть удара, и оборачивается к тяжело дышащему юноше, который упрямо смотрит на противника, пытаясь понять, каковы его шансы выбраться живым. — Бьешь со спины? — рычит капитан, оглядывая поле битвы.       Земля растрескалась, будто обожжена, она дымится, и от нее исходит едкий запах не то горящего угля, не то серы. Еще пара таких ударов, и браться за дело придется всерьез. Был бы этот мальчишка его подопечным, то из него вышел бы толк. Может, удастся уговорить Генрюсая-доно? Капитан встряхивает еще раз головой, прогоняя шум в ушах, и принимает боевую стойку.       Ичиго напрягается, но не отвечает, крепче хватаясь за гарду занпакто. Что он может сделать? Как ударить? Как усилить атаку? Солнце раскаленной звездой прижигает ладонь, в сознании звучит металлический рык Ховайто и мрачно молчит Яхве, явно что-то планируя. Небо темнеет, багровеет над зданиями и, будто разбивая небосвод, всходит серебряная луна. — Выпусти! — просит пустой. — Я…       Когти царапают бетонный край здания, скрежещут, оставляя рваные полосы. — Нет, — внезапно обрывает его Яхве, — просто повысь уровень яда в воздухе. Дитя, — мягко говорит мертвый император, обращаясь уже к Ичиго, — не сдерживайся. — Он прикрывает глаза. — Враг все равно пока сильнее и сейчас просто тебя недооценивает. Его не победить, если будешь сдерживаться.       Ичиго хмурится, но старается окутать себя покалывающей золотистой реацу. Красная дымка с золотом омывает его, словно ихор. Комамура напрягается, готовый сорваться с места и контратаковать, гигантская рука в воздухе замирает. — Это не похоже на тебя, — вскользь тихо замечает Ховайто. — У нас нет иного выхода, — роняет осколок души Императора. — Ты будешь учить его серо. — Что? — невольно вырывается из уст Ичиго, и он едва не теряет концентрацию.       Ховайто заливисто смеется, наклоняет увенчанную рогами голову и с предвкушением скалится. Во внутреннем мире занпакто окутывает золото, оно сверкающей пылью висит в воздухе, сливается с его радужкой, пока он чуть наклоняется вперед, словно хищник, готовый к прыжку. — Некогда вдаваться в детали и учить тебя, как это делается обычно, — гремит голос Ховайто. — Некогда собирать реацу для точечного удара, пусть будет по площади.       Ичиго собирается, продолжая концентрировать ядовитую реацу, и шагает вперед. Навстречу ему идет капитан, воздух вздрагивает и искажается, словно мираж, от количества витающей в нем силы. — Нужна кровь, Король, — говорит Ховайто. — Кровь здесь, в мире мертвых, — реацу, в ней сила. Сила в инстинктах. Мы должны выжить, — гремит металлом голос.       Комамура замирает, смотря, как падают багровые капли на землю, вспыхивают золотом, и как сияет им же клинок. Юноша поднимает на него янтарные глаза, которые чернеют. Пространство наполняет голодом, пустотой, словно кто-то добавил капельку бездны, которая как кислота разъедает мир. — Васто? — изумленно восклицает капитан и опускает меч.       Вместе с ним опускается и огромная рука с клинком, одновременно воздух загорается пламенем, все окружающее вспыхивает золотом и давление реацу сжимает так сильно, что вышибает воздух из легких. Горит шерсть и горит кожа, слезятся глаза и ускользает сознание. Реацу взрывается, словно сосуд с жидкостью под давлением, расплескивается во все стороны.       Взрыв раскидывает их, освещает небо слово солнце и грохот эхом отражается от гор, сметает все на своем пути, оглушает противников, а шинигами, оказавшиеся рядом, теряют сознание.       Звенит тишина.

***

      Кионе, выйдя из мгновенного шага, бросается к Комамуре, проверяя пульс, и облегченно выдыхает, опускаясь на колени, а потом спохватившись бьет себя по лбу, вскакивает, резко разворачивается и бросается к рыжеволосому подростку. Поняв, что он жив, уже окончательно выдыхает, оглядываясь. — Да не… — тянет она, бросая взгляд на воронку, которая пробила настил из тяжелых гранитных плит. Шинигами вздыхает, взваливая бессознательного подростка на плечо. — Это уже проблемы капитана Укитаке, — девушка качает головой, — мне слишком мало платят.