Переворот

      Ичиго качает головой, плечи его поникают и он тихо признается Юграму: — Я чертовски устал, — он вздыхает, — хотя мы только встретились. Мне кажется, что весь тот тяжелый день — пустяк по сравнению с тем, что я сейчас услышу. — Юноша поднимает безразличный взор на Юграма. — Но лучше ведь узнать сейчас, чем потом, верно?       Хашвальт печально улыбается и извиняется: — Прости, у меня нет иного выбора. — Он берет фиал из ладоней юноши, поднимает его и смотрит на то, как солнечный свет еле пробивается сквозь густую алую кровь. — Я не говорил тебе об еще одном свойстве крови.       Тишина звенит между ними, кажется, все остальные звуки мира постепенно исчезают, растворяются в их напряженном молчании: в терпеливом ожидании подростка и в неуверенном звуке голоса Юграма, который словно бы заглушает все остальные существующие — его слова звучат как раскат грома. — Аусвелен. — Юграм отводит взор. — Император может призывать к себе души и силы подданых. — Он прямо и резко смотрит на юношу зелеными пронзительными, холодными, как осколки льда, глазами и поясняет: — Я имею в виду, что он убивает их, чтобы стать сильнее, казнит, чтобы подарить вечное забвение, стирает их с лица земли.       Ичиго просто смотрит на фиал крови, а потом протягивает руку, намереваясь выбить стеклянный сосуд из рук Грандмастера — но тот резким движением отдергивает ладонь и крепче сжимает стекло, не позволяя Ичиго отобрать его. — Он сделал это с душой твоей матери, — роняет Юграм. — Я не вдавался в подробности, но ты должен знать, то же он может сделать и со м… — Я не хочу! — кричит ребенок, именно ребенок, смотря на него широкими от ужаса глазами. Брови его приподняты, а уголки губ опущены вниз. — Я не хочу твою душу! Я не хочу даже иметь возможность стирать или отнимать чьи-то силы или души! Я не!..       Ичиго начинает задыхаться. Он встает с лавочки и обходит ее, приближаясь к тому концу, где сидит Юграм, и к флакону, зажатому в его левой руке, он тщетно пытается разжать пальцы. Юграм тоже встает, возвышаясь над юношей; резким движением он откупоривает фиал и выпивает гранатовую жидкость.       Вены, в которых медленными толчками пульсировала холодная, будто замерзшая, кровь, разгораются пламенем. Грудь сдавливает, а потом все будто замирает: кажется, кровь останавливается чистым, холодным и недвижимым золотом силы и реацу в его венах. Духовная сила принца стремительно врывается в саму суть его души, сковывая цепями и подчиняя себе; жестко она опутывает ледяные цепи Императора, ломая их — и Юграм делает один единственный свободный вздох — а потом все снова сдавливает, пока золото в его венах не начинает медленно чернеть. Из недавно кровоточащего пореза от листа бумаги падает капля черно-золотой крови, которая на глазах багровеет и разбивается о землю.       Ичиго смотрит на это широко раскрытыми глазами, не в силах вымолвить и слова.       Он чувствует, будто под пальцами маленький узелок, крошечный, сплетенный из десятка нитей, но дерни одну — и он мгновенно распадется и исчезнет, растворится в потоке реацу душа и испустит дух человек. — Зачем? — испуганно спрашивает Ичиго. — Потому что это спасение, — мягко улыбается ему Юграм, но взгляд его отстраненный, — а спасение не всегда значит свободу. — Нет, — Ичиго качает головой, — я не хотел, я не хотел так! Я не хочу владеть такой силой! Это же чудовищно! — Он беспомощно смотрит на человека, которого считает… своей семьей.       Внезапно отстраненный взор Регента теплеет и он делает шаг по направлению к подростку. Маленький узелок тревожно замирает в его руке, зловеще напоминая о только что произошедшем. Грандмастер кладет руку на его голову, ероша волосы, и прикрывает глаза: — Все в порядке, пожалуй, это правда было слишком. — Он вздыхает. — Ты все еще ребенок, пусть и тот, на которого слишком много взвалено.       Ичиго тем не менее смотрит на него печальным и непонимающим, каким-то беспомощным взором, и Юграм снова вздыхает: — Все в порядке.

*

      На следующий день он убивает Удильщика, того, кто, как он считал, убил его мать. Но мать — матушка — мама умерла по другой причине. От рук Удильщика, но по задумке Императора.       Она — лишь безликая фигура в веренице тысяч тех, кто сгинул в тот день. Но для Ичиго в тот день умерло все. Вся его жизнь превратилась в бесконечный и нескончаемый, одинокий и холодный путь вперед, изредка освещаемый теплым взором сестер. Когда появился Юграм, стало намного легче, и казалось, что он начал заново осмыслять и понимать значение «семьи» — не всегда это кровь, бегущая по вашим жилам, не всегда сила, что вы разделяете — забота.       Но теперь это еще и страх. Принц. Император. Грандмастер. Рамки положения, непонятного переворота и чудовищного родства. Неверие, и смятение, и, в конце концов, смирение.       Юграм — никогда не лгал ему.       Смотря на фигуру темноволосого юноши его лет, стоящего напротив, Ичиго выплевывает: — Да кто ты, черт возьми, такой?       Сверстник поднимает высоко голову, поправляет очки и насмешливо улыбается, так, будто желая, чтобы Ичиго захлебнулся ядом. — Я Исида Урью, — представляется он, — квинси. — Квинси, — эхом отдается голос Ичиго в непонимании.       Разве всех квинси в Генсее, со слов Юграма, не убил Император? Разве он не забрал все их души и не разорвал медленно на части, пока те, поглощенные его жадностью, не обратились в пепел, вкус которого теперь чувствовал Ичиго у себя в горле после того, как маленький узелок нитей души Юграма появился на кончиках его пальцев. — Ичиго, — с тревогой позвала его Рукия, оглядываясь на его побледневшее и непонимающее лицо.       Куросаки с трудом поглотил привкус пепла, застрявший в горле, и, самоуверенно ухмыльнувшись, спросил: — Кто такие квинси? — Он насмешливо наклонил голову. — Никогда не слышал и не видел вас, — подросток улыбнулся, — а я не верю в то, чего я не видел.

***

      Жизнь. Одна единственная жизнь, как солнечная капля. Маленькая, яркая, сияющая, такая драгоценная и такая неповторимая, исключительная, мерно покачивающаяся в ладонях, сложенных лодочкой, смиренная душа, покой и тишина, искра холода, неприсущая солнцу, и всепоглощающий ураган огня, захлестывающий его, когда жизнь касается одной из ладошек.       Собери одну — владеешь сокровищем.       Три — коллекционер.       Десять — ты всесильный владыка.       Сто — бессмертен.       Тысяча — чудовище.       Для всякого великого наследия, полного поколений восхищающихся и завидующих, для династий складывают истории и сказы, которые предпочитают забывать, которые умалчивают и хранят глубоко в уголке своего разума, помня о том, с кем имеют дело; предупреждают детей тихими рассказами на ночь и отворачиваются от правды. В основе чего-то выдающегося, бессмертного, прославленного и божественного всегда лежит что-то ужасное.       Ичиго старается не задумываться об этом, капля солнца, покоящаяся на внутренней стороне его ладони, совсем не обжигает, но те нити, тянущиеся и тянущиеся, бесконечные и пронзающие миры мертвых, о которых он только слышал, ужасают. — Юграм, — медленно начинает Ичиго, — ты можешь рассказать мне об Исидах?       Мужчина перед ним склоняет голову, соглашаясь и начиная свой монолог, но Ичиго чувствует, как одна из нитей дрожит, как крепко она стальным тросом впивается в душу Хашвальта, и Рыцарь говорит. Солнце ровным багрянцем превращает зеленые листья в медные, растягивает тени, ложится неровными алыми мазками на лица людей, будто надевая на них маски и защищая от демонов, пожирающих души в День всех святых, а голос Юграма, ровный, спокойный, рассказывает ему о единственной уцелевшей семье квинси из двух человек. — Это — спасение, — говорил ему в тот день Юграм.       Ичиго готов поспорить: ему нет и сотни лет, даже полусотни, а он, смотря на каплю солнца, чувствуя узелок нитей под пальцами, понимая, что он из себя представляет, просто знает, что это погибель.

*

      Урью злится, упрямо вскидывает голову и пронзительно, зло, презрительно смотрит на ничтожного мальчишку-шинигами, на девушку — его товарища, и на плюшевую игрушку, которую тот небрежно держит за лапу, а та что-то сдавленно вопит высоким голосом. — Не веришь? — спрашивает квинси, и голос его почти подрагивает от готового выплеснуться, будто раскаленная магма, гнева. — Нет, — качает головой рыжеволосый одноклассник, и губы его кривятся в улыбке, простой улыбке, немного ядовитой.       Но во взгляде его читается беспокойство, и он будто пытается что-то вспомнить, сопоставить. Эмоция эта быстро пропадает — и подросток, чуть опустив подбородок, насмешливо взирает на Исиду этими золото-карими глазами, в которых плещется сила. — А так? — Исида активирует лук и направляет стрелу точно в голову Куросаки.       Кулак одноклассника дергается, что-то напряженное появляется в его позе, будто он сдерживается, будто готовится бежать, будто внезапно начинает паниковать и теряется, а потом внезапно кивает и говорит: — Интересно, — голос его вопреки всему спокойный.       А вот Урью уже не так спокоен: руки его сводит странной судорогой, и он, конечно, может опустить лук, он должен на самом деле его опустить, какой-то голос, далекий, полный страха и отчаянья голос в темноте его сознания умоляет его сделать это, но Урью упрям, и он не слушает его. Все его тело напрягается как струна, и он выплевывает: — Ты ничтожен. — Его глаза вспыхивают голубым сиянием реацу. — Все шинигами ничтожны, — он, уверенный в себе, ухмыляется, — и я докажу это.       Ичиго хмурится. Он уже не смотрит на лук и вглядывается только в чужое лицо, вся его насмешка пропадает, как и все то замешательство и паника. Он смотрит только на Урью, обеспокоенный, и что-то внутри Исиды торжествует: неуверенный в себе идиот!       А что-то иное, в глубине разума квинси, отчаянно, умоляющее велит ему прекратить это.       «Ты пожалеешь!» — в конце концов шипит голос, уставший его упрашивать.       Урью в этом сомневается. Ичиго всегда был странным парнем, было в нем что-то слишком отстраненное, будто тот жил в своем мире: не замечал старых одноклассников, не запоминал имен новых, со странной тоской наблюдал за вечерним небом и с ненавистью, жгучей и сжигающей, смотрел на дожди, полыхал яростными порывами реацу, но все еще оставался смертным человеком. А потом с неделю назад в один самый обыкновенный школьный день Исида заметил это ужасающее, искажающее все его восприятие чувство — огромный костер, факел реацу до небес посреди его класса, и душу его одноклассника, опутанного багрово-красными лентами шинигами, как нитями.       Юноша поднимает руку с зажатой в ней приманкой и ломает ее. Треск — раскат грома в ужасающей тишине оживленного разгара дня, окружающего их. Небо не чернеет, солнце не гаснет, но телефон девушки — товарища одноклассника — начинает трезвонить как проклятый.       Исида выпускает стрелу в сторону, пронзая сразу двух пустых. — Давай узнаем, кто из нас лучше, — холодно роняет он. — Давай узнаем, кто убьет больше.

***

      На протяжении нескольких недель чей-то пристальный взор не отрывался от его спины. Человек, наблюдавший за ним, был не особо осторожен, однако Ичиго так и не смог поймать его взгляд, холодный и недоброжелательный, заставляющий спину напрячься в ожидании внезапной атаки: тонкого лезвия ножа, входящего под лопатку.       Но нет, теперь обладатель этого взора стоял перед ним, нацелив лук прямо ему в лицо, а Ичиго мог только насмехаться, пытаясь разобраться в происходящем, пока десяток мыслей проскальзывал в его голове. Однако ни одна из мыслей не была столь важна, как промелькнувшая вспышкой ледяного сребра среди остальных фамилия его одноклассника.       Исида.       Холод обжигал его разум, будто яд просачивался в открытую рану, и, когда юноша наложил стрелу и прицелился, где-то внутри, в самом центре солнечного сплетения, вспыхнуло раскаленное до бела презрение и отвращение — не его собственные, а потом ладошку, на которой лежала капля солнца — душа Юграма, облизнуло белоснежное пламя, горячее настолько, что еще немного и, будь оно настоящим, на этом месте осталась бы только голая кость. Но вопреки всему боли не было, только невыносимое чувство жара и гнева Юграма, желание защитить, желание уничтожить, желание… — стереть в порошок отродье, — раздался шепот в глубине его сознания, и Ичиго дернулся.       Ему невыносимо хотелось обернуться, хотелось оглядеться и увидеть Юграма. Голос, здесь и не здесь, будто стоящий рядом человек шепчет вам на ухо, но стоит за тысячу миль от вас, продолжал негодовать, и ярость, шипящая и шумящая, словно горная речка, разливалась перед Ичиго, а река медленно превращалась океан.       «Пожалуйста! — не выдержал Ичиго. — Пожалуйста, не нужно больше!»       Голос поспешно затих, настороженный и взволнованный. Он, казалось, будто тянулся к нему, хотел воплотиться в физической форме и… Рыжеволосый подросток не хотел даже думать о судьбе Исиды.       О котором он на мгновение абсолютно забыл, а потом, когда внутри разлился холод и он поднял взор на квинси и увидел, как тот ломает какой-то предмет в руке, на секунду юноша замер в потрясении от чистой яркой вспышки вырвавшейся, словно молния, реацу, от звенящей тишины и от удушающего присутствия монстров, пожирающих души отовсюду.       Телефон Рукии звонил и звонил, не успевая обрабатывать вызовы, а ублюдок перед ним довольно, холодно-яростно торжествовал, создавая для лука еще одну стрелу из плотной голубой реацу. — Давай узнаем, — будто насмехался его невыразительный, безэмоциональный голос, — кто убьет больше.       Ичиго посмотрел на него из-под полуприкрытых век и мягко, будто разговаривая с младенцем, произнес: — Исида как-там-тебя, — грудь сдавило от онемения и яда отвращения, разливающегося по его венам, — ты такой идиот.       Это были самые простые слова, которые он смог тогда подобрать, потому что вечером, когда он сел на лавочку и развернулся к Юграму, он выпалил столько оскорблений, сколько мог вспомнить, зная, что его наставник разделит и поймет каждое из них; зная, что, если бы он начал произносить весь этот длинный список тогда, погиб бы какой-то человек, простой смертный, прохожий, непричастный. Кто-то, у кого была своя жизнь, судьба, маленькая вселенная, кропотливо сотворенная и тщательно оберегаемая.       Он мгновенно проглотил гиконган и даже чуть не подавился им. Как только его душа покинула тело, Ичиго принялся убивать пустых, понимая, что элементарно не успевает. Ничего не успевает. Он чувствовал слабые колебания реацу душ где-то там вдалеке, но из-за недостатка опыта не мог определить их точное местоположение, а потому рубил всех монстров, каких мог.       Небо было пронзительно голубым, солнце — невыносимо ярким и палящим, облака — полупрозрачной пеленой, иногда укрывающей небо, а иногда маленькими тучками, «стайками» пробегающими по небосклону. С неба сыпался пепел мертвых душ, будто снег, исчезали и вновь появлялись вспышки ужаса и боли мертвых, которые уничтожались один за другим. Один за другим. Стерты, очищены, стерты, очищены. — Шинигами, — раздался голос одноклассника, когда они пересеклись, — бессильные и бездушные чудовища, — он кивнул на пустого у себя на пути, — как они. И как и они же, — он яростно посмотрел на Ичиго, — вы ответите за свои грехи.       Ичиго лишь посмотрел на него, и мрачная усмешка украсила его лицо. — Грехи? — спокойно спросил он, разрубая пустого. — Какие грехи?       Урью почти «вспыхнул» от гнева: рот его приоткрылся, будто в негодующем вопле, руки со всей силы сжали лук, сам он остановился на одном из фонарных столбов, с неимоверной яростью воззрился на него — и, наверное, кинулся бы к Ичиго, если бы не еще один вой, полный тоски, ужаса и страдания. Голода.       Появление меноса не было неожиданностью, в конце концов, чего-то подобного и следовало ожидать с его-то везением и расположением вселенной к нему. Так что, как только огромный пустой настороженно отступил, растягивая ткань измерения и возвращая голубое небо с медленно проплывающими облаками на свое место, Ичиго резко дернул Исиду за ворот формы и приложил спиной об стену, с силой прижимая его к ней. — Поговорим? — мягко предложил он.       Он не видел багровых искр, медленно кружащихся в его теплых карих глазах, не слышал, как кровь Исиды Урью, древняя кровь предков квинси всей его родословной, в мольбе просит его извиниться, каяться и сожалеть, умолять отпустить и миловать. Единственное, что он видел и чувствовал — это мирное облегчение души Юграма, которая, сияя теплым светом десятка звезд, успокаивала белоснежное пламя, обжигающее кожу его ладони.

***

      Исида зло посмотрел на него, но на этот раз взор его колебался: он будто не мог понять, как относиться к своему «спасителю». Пустые были уничтожены, небо, голубое, прекрасное, весеннее, было чистым и свежий ветер мягкой волной проносился то и дело, даря легкую прохладу, но уже возвещая о приближении лета. — Мне не о чем с тобой говорить, — наконец выдавил он и дернулся.       Урью потянул за ворот своей формы, пытаясь разжать пальцы одноклассника, но не преуспел: хватка была стальной, а из-за холодного выражения лица Ичиго, которое было совсем близко, хотелось почему-то вздрогнуть и постараться не попадаться больше на глаза. Ему все еще мерещились те багровые искры, на мгновение вспыхнувшие в глазах подростка. — Да неужели? — тихо спросил Ичиго. — Именно, — упрямо кивнул Исида и поднял голову повыше.       Он с трудом вырвался из захвата, оглянулся на стену, о которую его приложили, будто пытаясь разглядеть следы крови от удара, но на деле ничего не было. С тревогой и опаской он покосился на шинигами и уже собирался сделать еще один небольшой шаг в противоположную сторону от него, как его окликнули. Кровь застыла ледяными багровыми кристаллами в жилах, и Урью невольно, но повернул голову на звук спокойного ровного голоса.       Тепло-карие глаза смотрели в его голубые, но тот самый мягкий шоколадный оттенок сейчас не казался таковым; то и дело Урью мерещился то багрянец, темный, винный оттенок свежепролитой крови, то отблеск золота — стали раскаленного клинка, только что вытащенного из плавильной печи. Но стоило Урью присмотреться, как он все также сталкивался с теплым взором карих глаз. — Эй, — проговорил Ичиго, — вы же что-то типа шинигами? — спросил его юноша. — Как ты смеешь! — прошипел в ответ Урью. — Спасаете души, верно? — Ичиго чуть склонил голову на его слова, будто маленький ребенок, услышавший что-то новое и познавательное, теперь желал знать больше.       И пусть это сравнение и мелькнуло, но у Урью язык бы не повернулся назвать Куросаки Ичиго маленьким ребенком, а уж тем более он бы не подумал, что человек перед ним способен на чистое детское любопытство. Тревога нахлынула снова, будто тошнота прилила к горлу, но, сглотнув, квинси кивнул. — Тогда, — медленно начал Ичиго, и лучнику нестерпимо захотелось сделать еще один шаг назад, — что насчет тех исчезнувших душ, которых сейчас убили пустые? — Урью замер, не в силах отвести испуганного взгляда от подростка. — Ты же сломал ту штуку, которая призвала пустых, верно? — снова спросил Ичиго, и сил кивнуть у одноклассника уже не хватило.       Рыжеволосый юноша потер переносицу. Золото тысячей солнц сверкало в его взоре, воздух подрагивал, и его фигура, затянутая во все черное, сделала шаг по направлению к квинси. Ичиго пожал ему руку. И Урью, смотря прямо на него, смотря прямо на свою ладонь в его, не мог вымолвить и слова, замороженный и в ужасе наблюдающий за этим рукопожатием. — Поздравляю, — кивнул ему шинигами, его черная фигура на фоне ясного голубого неба чуть пошатнулась перед глазами юноши, — ты победил. — Голос его замер, и Исида поднял взор на Ичиго. — Но, знаешь, по-моему, — его лицо было абсолютно спокойным, когда рыжеволосый подросток это говорил, — ты абсолютно некомпетентен.       А потом Куросаки Ичиго отпустил его руку, развернулся и как ни в чем не бывало пошел в противоположную сторону от него. Будто ничего и не произошло, будто небо не разорвалось перед их глазами, будто только что Урью не смотрел на него презрительным взглядом и вся его кровь, все его подсознание не умоляло его рухнуть на колени и молить, молить.       Был обыкновенный солнечный день. Урью знал, что в этот день он свершил одну из самых своих больших ошибок в жизни.

*

      Юграм молчит пару минут и начинает свой рассказ издалека. — Помнишь, — спрашивает он, — я как-то говорил, что благодарен Богу за свободу своих мыслей?       Ичиго кивает, не отрывая взгляда от лица Хашвальта, который сложил руки на груди. Мужчина прикрывает глаза прежде чем продолжить, то ли сомневаясь, то ли набираясь сил, чтобы, видимо, поведать о чем-то еще, что будет занимать мысли Ичиго не один день. — Правитель знает, что мы делаем. Как знаешь, он обладает огромной властью над нами, над нашей смертью и жизнью, и приказы его непоколебимы, но он, — Хашвальт прямо смотрит на юношу, — не может влиять на наши мысли. Он не…       Что-то внутри Ичиго сжимается. Капля солнца в ладони мягко сияет, согревая его, дарит уверенность, что похожа в этот момент на монолит, который стирают в пыль, и он опускает голову, сжимает плотно губы, а потом тихо зовет: — Юграм.       Мужчина напротив него замирает.       Ичиго поднимает на него полный страха взор. — Разве ты не чувствуешь?       Солнце заходит за горизонт, края-лучи его сияния обрываются, отблесками сверкают на глянце листвы, сумрак вечера смягчает черты лица квинси, и непонимание, и так едва заметное, становится еле видимым, будто милосердный весенний вечер прячет это от взора Ичиго и безжалостности мира. Юграм осторожно спрашивает: — О чем ты? — Ты не хочешь мне этого рассказывать, — голос Ичиго совсем тихий, — но ты рассказываешь, — он замолкает, — против своей воли. — Голос срывается, когда он смотрит на руку и на локтевой сгиб. — Это влияет на тебя.       Юноша вскакивает со скамейки и начинает расхаживать, паника его нарастает и он быстро говорит, смотря на Юграма, будто не понимает, как что-то такое могло произойти, и теперь разумный взрослый ему объяснит и поможет, скажет, что это можно исправить и… — Мы найдем выход, — говорит Ичиго, — разорвем эту связь, предотвратим это, ты будешь свободен… — Ичиго. — Юграм мягко останавливает его.       Он поднимается со скамейки, и, когда медленно зажигаются фонари, освещая, Ичиго наконец видит абсолютное спокойствие и уверенность на лице Хашвальта. Его почти-отец кладет ладонь ему на плечо. — Исиды были изгнаны за предательство, — голос Регента ровный, — они активно протестовали против нынешней политики, может, даже хотели убить Императора. — Квинси смотрит прямо ему в глаза. — Никто не должен знать об этом. — Юграм крепче сжимает его плечо. — Никто не должен быть в силах убить тебя и даже помыслить об этом, запомни.

***

      Ичиго не знает, стоит ли его безопасность того. Нет, он уверен, абсолютно уверен, что его безопасность не стоит свободы воли тысяч человек. Юноша поднимает мрачный взор на Юграма, но тот лишь качает головой. — Помнишь? — Он смотрит прямо в карие глаза подростка. — Ты мой воспитанник, и поэтому, — его взгляд становится жестче, — я никоим образом не допущу, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Никоим.       Холод света фонарей омывает их, искусственный и бездушный; он совсем не походит на мягкий лунный, серебряный и такой живой, будто кто-то вдохнул в него искру волшебства. Раньше, много лет назад, когда Юграм был еще Юго, он думал, что сила квинси — лунное сребро. Блестящее, сияющее звездами и холодное, что роса, твердое и изящное, что лунный свет, и прекрасное, что гладь ночного озера. Говорят, луна в озере — иллюзия совершенства. Как оказалось, все его мысли тоже были иллюзией. Империя сейчас больше походит на преисподнюю, а луну закрыли тучи. Остался только мрак.       И сейчас, ощущая, как его душа скована звездным золотом и ночной мглой реацу наследника, он со спокойной уверенностью признает: так больше не будет. Как только Принц станет Императором — все будет иначе.       Лучше или хуже?       На секунду он замирает, колеблется и холодно отметает эту мысль — а разве важно?       И наследник внимательно, широко раскрытыми глазами наблюдает за ним, сжимает ладонь в кулак и неуверенно смотрит на нее, поднимает взор на квинси. Хашвальт не знает, о чем думает наследник: Ичиго всегда выдавал самые непредсказуемые ответы, делал такие же неожиданные выводы и поступал совершенно иначе от того, чего от него ждали. Юграм может сейчас только поддержать — это его предназначение. Он чувствует, что поддержать этого ребенка — правильно.

*

      Голос Ичиго дрожит в этот момент, капля солнца путается между нитями, подсказывая, за какой узелок стоило бы дернуть, как потянуть и где связать. — Я… я должен приказать? Чтобы услышать честный ответ, — он замолкает, — по-настоящему честный. — Да, — кивает Юграм и будто подбадривает, хотя сам подросток не уверен, что тот должен.       Ичиго знает, что он будущий Император, но это уже слишком. Все это выходит за рамки того, что он считает моралью, переступает все границы разумного, и испуганный взор Исиды до сих мелькает перед его глазами, а странное чувство в груди не дает покоя. — Я приказываю, — юношу почти не слышно, — скажи мне честно, ты считаешь это нормальным? У тебя есть свобода воли?       Нити напрягаются, узлы под его пальцами связываются и развязываются, душа будто поет в ответ, а маленькое солнце в ладошке сияет не золотистым, а холодным голубым светом. Неестественным.       Золото бежит по венам Юграма, твердеют цепи на его душе и черной становится кровь — ответ, то, что от него требуется, и он без колебаний дает его. — Я не знаю, — откликается Юграм. — Ты ребенок, для меня семья, и это нормально заботиться о твоей безопасности, так что все в порядке. Но у меня нет четкого ответа насчет свободы моей воли. — Хашвальт задумчиво смотрит вдаль. — Думаю, найди я другого ребенка на место наследника, не Императорской крови, и решись, то умер бы на месте, но ты, вы, — поправляет он себя, — законный наследник, так что… все в порядке.       Ичиго ошеломленно садится на лавочку, прислоняясь к ней спиной. Хашвальт присаживается рядом, тяжелые светлые пряди падают на его лицо, сияют голубым пламенем реацу квинси глаза, осанка прямая и в каждом жесте — уверенность и сила. — Ваше Высочество, — зовет его Юграм, — вас удовлетворил мой ответ? — Не надо, — тихо просит Ичиго и просто хочет закрыть лицо руками, — просто не надо.       Но он этого не делает, только замечает, как чуть приподнимаются уголки губ собеседника, едва-едва заметно, как делает это только Юграм. — Но вам надо привыкать, — в голосе квинси слышатся легкий укор и едва заметное веселье.       Невольно Ичиго тоже хочется улыбнуться в ответ.       Он с силой трет лицо и с шумом выдыхает, а его почти-отец внимательно наблюдает за ним. Выражение его лица, кажется, и правда не меняется, но Ичиго чувствует это странное, едва уловимое одобрение, витающее в холодом воздухе.       Они опять засиделись допоздна и на улицы спускается ночь. — Юграм, — снова зовет его Ичиго, — скажи, — в этот раз это не приказ и багровая кровь снова струится по венам, — так как же Исид все-таки отпустили?       Что-то холодное мелькает во взоре мужчины, и он с пренебрежением и скрытым негодованием поясняет: — Не отпускали, изгнали, — в его голосе проскальзывает яд, — так мы говорим, да. — Квинси делает небольшую паузу. — Они сбежали в мир живых и выбрали медленную смерть, вырождение. — Он тоже откидывается на спинку скамейки. — Мало осталось семей, и вечный цикл родственных связей сгубил бы их, они ведь считались эхьтами. Но, — Ичиго чудится, что тот почти готов развести руки, — они приютили твою маму, а с вами, Куросаки, — Хашвальт чуть улыбается, — вечно все идет не по плану.