Переворот

      Рукия всю неделю нервничала: то и дело она стучала карандашом по листу бумаги или учебнику, раздражала этим учителей и лишь снисходительно приподнимала бровь, когда те пытались ее одернуть, гневно смотря. С маскировкой у нее было туго. Ее натянутые улыбки, полуприкрытые веки, крепкая хватка на его вороте рубашки и удар в живот, для того чтобы «отвести бедного Куросаки-куна в медпункт», обманывали только одноклассников, но не учителей; те хмурились, потирали морщины на лбу, будто уже сдавшись, потому что головная боль, появлявшаяся, стоило им только задуматься о Кучики Рукии, не проходила, а все ее документы таинственным образом отсутствовали.       Где жила девушка? Где были ее родители? Как вообще она тут оказалась? Почему так прицепилась к Куросаки Ичиго? Это был шантаж? Она была членом банды, которая шантажировала его?       Девушка же, которой было около ста пятидесяти лет, лишь свысока поглядывала на эту суету и продолжала тащить Ичиго за школу, чтобы показать новое место появления пустого. Однако в последние дни она сама была не своя: хмурилась, потирала лоб и как-то даже обронила: — Это все странно. — Что странно? — спросил у нее Ичиго, оторвавшись от тренировки с занпакто.       Она снова прищурилась, посмотрела на свое запястье и вздохнула: — Моя сила должна была уже восстановиться, но она продолжает исчезать. — Девушка в упор посмотрела на Ичиго. — Никто толком не знает, как работает передача сил — это запрещено. Но точно только одно, — шинигами покачала головой, — когда становишься шинигами, меняется сама твоя душа и обратной дороги нет. Реацу должна была восстановиться. Не могла же я и в самом деле стать смертной!       Девушка всплеснула руками, а Ичиго пожал плечами в ответ и снова взмахнул мечом — он предпочитал не думать о том, что тут могла быть его вина. Кто знал, как работало уже наследие этого проклятого Императора. Рукия ведь упомянула как-то, что он забрал не часть сил, а все… может быть, совсем все и навсегда. — Концентрация рейши в Генсее, конечно, низкая, но не настолько…       Кучики замолчала, а Ичиго продолжал тренироваться, хмурился еще сильнее, но все же кивал ей в ответ, показывая свою поддержку. Если Рукия и правда стала смертной, то, возможно, она останется здесь. Одна, без образования, денег и сил. Ичиго не хотел думать, что это его вина и что он с ней это сотворил.       Ему жарко, и воздух, кажется, немного дрожит от напряжения — вечером, а может, и ночью наверняка будет гроза. Тучи постепенно собираются: маленькими белыми облачками они плывут над его головой, пока он делает новый взмах мечом. Простой, самый обычный день, но вот чувство, что вот-вот наступит конец света, точно как с идиотом Исидой и его приманкой.       Однако ничего так и не происходит.       Они возвращаются домой, ужинают, немного говорят, и Ичиго старается как можно более незаметно ускользнуть и поговорить с Юграмом. Пока подросток незаметно собирается, отвлекается на Кона, Рукия исчезает. Она так и не возвращается домой, а он не смеет и выйти, чтобы не натолкнуться на нее, явно патрулирующую, но вот когда время переваливает уже за час ночи — становится ясно, что что-то не так.       Его душа выходит из своего еще живого тела — может, на самом деле и не такого уж живого, но точно не окончательно мертвого — и он устремляется на ее поиски. В воздухе практически проскальзывают искры, а сам ветер, то теплый, жаркий, то будто ледяной. Ичиго чуть вздрагивает и несется по крышам, где-то внизу на деревьях тихо стрекочут сверчки, а луна безмолвно наблюдает за ним с небес.       Все это что-то смутно и тревожно ему напоминает.       Пустых, сестер, труп матери, встречу с Рукией, кровь в небольшой склянке, поклон Юграма.       Души согласно легендам путешествуют в ночь, и все, происходящее с ним, тоже случалось ночью. Луна серебрила его янтарные волосы, холодная реацу кипела в его венах и капля солнца — узел из нитей души, формировалась на его запястье; чужой тонкий клинок вонзался ему в живот и Юграм — его почти-отец, рассказывал ему об Императоре — отце.       Ему тревожно.       И наконец он понимает почему.       Идиот Исида лежит на асфальте в луже собственной крови, а над ним мужчина с красными, что закат, волосами готовится опустить меч. Смиренно за этим наблюдает и второй шинигами, скучающе, точно Рукия, приподнимает бровь — поторопись, говорит его взгляд, и Ичиго бросается вперед, отбивая клинок.       Он знает, что позже, наверное, пожалеет об этом. Да даже не позже, он жалеет об этом сейчас, но он должен помочь им и должен выкарабкаться. Ичиго не считает себя плохим человеком, но вмешиваться во что-то, что не касается его, — не любит. Только вот Рукия уже влезла в его жизнь, а он, возможно, забрал все ее силы и оставил ее без бессмертия.       Пока он яростно ухмыляется и сам уже заносит клинок, он думает: одна жизнь или миллион?       Если бы вы могли убить одного человека и спасти миллион, что бы вы выбрали? Стоила бы эта одна жизнь миллиона? Человека, вашего друга, а может, знакомого, незнакомца. Занесли бы меч, нож, взвели бы курок пистолета или задушили бы его своими руками?       Жизнь Рукии и жизнь Юграма, который выпил его кровь, жизни заговорщиков, которых он упомянул, — всему этому может прийти конец.       Ичиго сожалеет, но одновременно нет.       Ичиго пятнадцать и он немного идеалист. Он хочет спасти всех.

*

      Боль.       Боль состоит из трех шагов, безразличного взора шинигами, прошедшего мимо него, и крови, безостановочно текущей из его раны.       Смерть — два удара мечом в солнечное сплетение.       Воздух покидает его легкие и дышать становиться трудно; кровь, снова кровь, привкус железа наполняет его рот, и он такой ужасный, такой знакомый, и боль что пламя, ледяная, тупая, перерастающая в онемение. В руке, на ладони, трепещет испуганно капля солнца, и где-то среди зимы, ветра и снегов, среди тени и тумана темно-красной, кровавой реацу, опутывающей измерение барьерами и печатями, Грандмастер, вернувшись в свои покои, хватается за горло, чувствуя, как исчезает, меркнет золотое свечение силы в его венах и жизнь его правителя и воспитанника подходит к концу.       Ужасающее, удушающее чувство исчезает спустя мгновение, и Юграм цепляется пальцами за подлокотники кресла, закрывает глаза и предлагает, тянется и предлагает свою силу. Он отчаянно тянется к остывающему, расплавленному некогда золоту, теперь тяжелыми багровыми каплями оседающему в его венах. И кровь капает из небольшой ранки на руке, больше не сияя силой, а простыми гранатовыми каплями разбиваясь о вычищенный до блеска белоснежный мраморный пол.       Его отталкивают.       Сила его, что русло реки, разворачивается и снова мерно бежит по венам, а остывающее золото — сила Ичиго, продолжает меркнуть. Юграм со всей силы трет переносицу, как раздается голос. Кажется, что тяжелый, низкий, знакомый и такой мрачный голос раздается из каждого уголка покоев и его слышит весь замок, потому что сила и тон этого голоса — знак для каждого, знак устрашения и подчинения, символ смерти и жизни, власти; символ того, что их души что вода, бегущая сквозь пальцы для этого человека, и если будет нужно — он просто зачерпнет еще. — Мешаешь, — недовольно говорит Яхве.       Юграм резко разворачивается. — Остановись, — роняет Император.       И голос — голос, звучащий отовсюду, замолкает, пока Хашвальт не осознает, что исходит сила этого голоса из остывающего золота. Металл медленно твердеет, алеет, кристаллизируется, перестраивается, новая структура будто избавляется от излишек, реацу меняется, и в венах вспыхивают рубины, темные, красные, что собранные души и пролитая кровь на поле боя — застывшая и холодная. Сила Ичиго избавляется от примесей — реацу Кучики Рукии, смертной семьи и Король пойми чего еще — и расцветает в своем истинном величии: непоколебимость, решительность и воля к жизни.       В мире смертных Ичиго смутно слышит крики, видит свет, белоснежный, льющийся из открывшихся врат, чувствует, как нити души Юграма тянутся к нему и предлагают, просят провести неведомый Аусвелен, говорят ему выжить, а потом все обрывается — и перед его взором предстает темная фигура, эфемерный силуэт, присевший перед ним, призрачный, протянувший руку и взъерошивший его волосы. — Ты правда подрос, — печально произносит низкий незнакомый голос.

***

      Рука в волосах вовсе не теплая — холодная, что сталь, а взгляд мужчины печален, когда тот смотрит только на него. Он с каким-то сожалением произносит: — Ты слишком порывист и упрям, — мужчина поднимается, и плащ, что тьма, струится вместе с ним вверх, переливаясь всеми цветами багрянца, — но ничего не поделаешь…       Мужчина замолкает, голос его обрывается. Он до сих пор стоит рядом с телом Ичиго, и юноша, стараясь изо всех сил, все еще не может разглядеть его лица. Может, что-то мешает и специально не дает ему понять, что же за человек перед ним, а может, просто сказывается нехватка крови, и Ичиго сам не может разглядеть черт незнакомца. Однако этот человек, его образ, незнакомый, отчужденный, но близкий, стоящий рядом, но не протягивающий руку помощи, знающий его, но так и замолкший и не проронивший больше ни слова — держит его, заставляет цепляться за жизнь и задаваться вопросами, простыми, остающимися без ответа.       И спустя эту мучительную вечность меж жизнью и смертью, неизвестностью и знанием, все внезапно обрывается.       Будто кто-то решает, что настало время выйти из этого странного сна, будто сейчас, именно сейчас, реальность должна возобладать над всем чуждым, мистическим, потусторонним.       Силуэт исчезает и в ту же секунду дождь волной обрушивается сверху на подростка, почти смывая его неподвижное тело; он дарит прохладу, но так же будто раздражает его раны, и кажется, что кровь течет быстрее, зрение меркнет, становится темнее — пусть и была ночь, но теперь темно совсем, а мысли текут так вяло. Все становится невероятно неважным, таким глупым, таким далеким и таким ненужным, холод окутывает тело еще сильнее, и все окружающее его совсем исчезает.       Урахара появляется спустя мгновение и стоит рядом с Ичиго, как и незнакомец мгновение назад, качая головой, наклоняясь в участливом жесте помощи — любопытства. Для него все это — лишь история, которая получила долгожданное продолжение, и некий долг — присмотр за сыном младшего товарища — ответственность за ошибки, которые повлекли его действия.       У него есть работа, и, подхватывая практически мертвого подростка, он исчезает в шунпо, позволяя грозе и ночи хранить печальную тайну этого вечера.

*

      Перед ним чье-то незнакомое лицо, и он, с трудом осознавая, где он и кто перед ним, слышит зычный крик; только секундой позже со всей силы отбрасывает человека перед собой и резко оглядывается. Мужчина же, который крикнул кому-то о том, что юноша очнулся, лишь мягко приземляется на пятки, чуть кланяется в уважительном жесте и уходит. Его внешность — смехотворна, особенно учитывая окружающую их обстановку. Маленькие косички и темные очки — да еще и фартук — совсем не подходят традиционной японской атмосфере, царящей здесь.       Ичиго с детства живет в европейском доме: спит в кровати, садится за высокий стол и открывает дверь, когда хочет заглянуть в комнату к сестрам или в кабинет отца. Однако здесь же он находится впервые за долгое время в настоящем японском особняке: под его ногами старое татами, а стены комнаты деревянные, тоже старые, хотя сидит он на мягком и явно новом футоне. Свет ламп-фонариков освещает помещение мягким светом с чуть зеленоватым отливом, когда перед ним распахиваются седзи, впуская еще одного незнакомца.       Хотя незнакомец не такой уж и незнакомец — явно приятель Рукии или, может, кто-то из ее начальства. Человек в полосатой шляпе — наблюдатель за боем с меносом, и помощи оказывать он явно не собирался. Сейчас же «полосатая шляпа» прячет хитрую улыбку за веером, свободная его рука протянула в явном приветствующем жесте, а сам он смотрит на гостя ничего не выражающим взглядом — пустым, будто человека перед ним просто не существует. — Не стоит делать столь резких движений, — взор его устремлен на подростка, — ты ведь так и умереть можешь. — Не умру, — твердо и холодно отвечает Ичиго.       Капля солнца мерно и спокойно покачивается на его ладони. Кажется, что душа Юграма вот-вот вспыхнет яростью и гневом, но нет — ничего подобного. Спокойствие и смирение, укор и горечь, а еще что-то неуловимое и похожее на страх. Подросток не знает, что произошло, пока он был без сознания, но он обязан узнать, а потому упирается ладонью в колено и с трудом поднимается с футона. Он должен поспешить и встретиться с квинси. — Куда же вы так торопитесь? — спрашивает его хозяин дома. — Нам с вами о многом надо поговорить.       Ичиго хмурится в ответ и роняет: — Не уверен, что у нас есть тема для разговора. Спасибо за гостеприимство, — он склоняет голову, — и за заботу о моих ранах, — упрямо выпрямляется, — но мне пора.       Ичиго делает первый шаг сквозь боль, когда внезапно его останавливает чужая рука и с силой усаживает обратно на мягкий матрас футона. Высокий силуэт возвышается над ним, и все вокруг кажется зеленым: свет лампы, футон, хаори незнакомца и даже улыбка у того какая-то искаженная; говорят, что люди зеленеют от зависти — Ичиго уверен, что человек перед ним готов позеленеть от раздражения и беспокойства. — Ну уж нет, — качает головой мужчина, складывая веер, — тебе стоит это услышать, — он чуть наклоняет голову, — или ты не желаешь вернуть свои силы?       Нити чуть расплетаются, солнце горит в его руках, а кровь с силой бежит по венам. У него есть силы. Он чувствует душу Юграма, чувствует тот странный, едва уловимый страх, непонятное волнение и беспокойство. У него есть силы, пусть не шинигами, но есть. Возможно, это шанс — у Юграма раньше был план, может, они смогут его воплотить. Ичиго не хочет думать о том, что чувствует, как в его душу, будто в песочные часы по крупинке падает песок, бежит тонкий ручеек прохладной золотой реацу. Реацу квинси. — Мои силы? — спрашивает все же Ичиго. — Да, — невозмутимо кивает Урахара, — те, из-за которых Рукия-чан оказалась в большой беде. — Он снова распахивает веер и начинает расхаживать по комнате. — Теперь они знают об этом.       Внезапно мужчина перед ним оказывает серьезным. На мгновение тот хитрый образ, пропитанный раздражением и беспокойством, что маска, падает, и человек, а может и бог смерти, напряженно смотрит на него. — Я в долгу перед Рукией-чан, — неохотно признает он, — как и ты. — Шинигами, делает еще один шаг. — Что насчет того, чтобы вернуть долг?

***

      Под магазином оказалась пещера: огромная, с выкрашенными в голубой стенами и потолком и каменистым, будто выдолбленным из горной породы, полом. Вместе с ним спустился сам шинигами, его помощник в темных очках и еще пара детей, злобно смотрящих на него с каким-то странным любопытством. Урахара таинственно улыбнулся, а потом, кинув Ичиго перчатки и шлем, указал на приведенного им ребенка — девочку. — Сражайся, — сказал он, отказавшись объяснить хоть что-то.       И не успел Ичиго вымолвить и слова, как девочка — Уруру, кинулась на него и с неестественной для ребенка силой нанесла удар по полу под его ногами — скала треснула, а он побежал.       «Тренировки по возвращению силы» оказались вовсе не тренировками — все это больше походило на игру в кости. Если Ичиго выживет — значит, выиграл, а если нет — ну что же, случается всякое. Все сказанное мужчиной в шляпе было основано на интуитивном понимании, а потому никаких объяснений не последовало. Все, что он знал: либо ему повезет и он поймет, как почувствовать свою силу шинигами, либо он умрет.       Первый урок, как Ичиго считал, завершился вполне удачно, если не считать того, что у него сильно болели голова и ребра: он, наверное, вообще мог умереть после последнего, особенно сильного удара. Однако не успел подросток снять перчатки и защитный шлем, как земля снова треснула под его ногами, и он провалился в глубокую, метров в двадцать-тридцать высотой, дыру. Стены ее были гладкие, такие, что не взберешься, даже если очень захочешь, и он посмотрел с тревогой наверх.       Жуткое, странное чувство настороженности завладело им, рубины в венах зазвенели, сталкиваясь друг с другом, и маленькие капли золота звучали меж ними в унисон — все его естество, сила квинси кричала, чтобы он не смел терять бдительность, а капля солнца на руке лишь спокойно ожидала конца всего происходившего. Кажется, у Юграма просто не осталось сил больше волноваться.       Тессай-сан внезапно предстал перед ним, Ичиго даже не увидел его прыжок вниз, не успел сделать и шагу, как топор мелькнул перед его лицом, и с треском разорвались звенья цепи его души. А потом сверкнула вспышка света и руки юноши оказались связаны заклятием за спиной.       Было ощущение, будто что-то оборвалось. Даже не цепь. Он знал, что уже умирал, и поэтому это была вовсе не его жизнь. Будто лезвие топора разрезало вовсе не металл цепи, а бумагу. Толстую пачку, исписанную ровным почерком: десятки и сотни тысяч иероглифов и заклинаний, барьеров и печатей — все это треснуло в мгновение и сломалось. Настала звенящая тишина. — Вам стоит поторопиться и взобраться к нам наверх, — Урахара-сан прикрыл улыбку веером, — найти свою силу бога смерти и взять ее под контроль, — Тессай-сан, снова появившийся сбоку от шинигами, выжидающе сложил руки за спиной, а мальчик рядом с ним нахмурился, — пока вы не стали пустым.

*

      Сначала была паника. Адреналин с безумной скоростью бежал по его венам, и все эти странные люди стояли там наверху и смотрели, ждали: пока он превратится, пока станет пустым — безумным и диким зверем, станет шинигами в великолепии их звенящей, словно сталкивающиеся клинки, силы. А потом пришло какое-то пустое, холодное чувство, когда незнание и растерянность заполняют весь разум.       Дернулась на ладони капля души Юграма, сверкнули нити и золото в его крови, рубины вспыхнули синевой, что само небо, кажется, что они впились в него самого — в его душу, хотя они сами и были его душой, такие холодные, будто промерзшие, и горящие этим ледяным огнем. На секунду, всего на мгновение, они предстали перед ним, что звездное небо с его бесконечным скоплением галактик, с Млечным Путем и туманностями, пока Ичиго не стало ясно, что он видит.       Рубины — души. Звезды — души.       Протяни руку и схвати любую с ночного небосклона, забери и присвой себе их силу. Выживи. Забери, чтобы выживать, уничтожай, чтобы существовать, разрушай, чтобы не исчезнуть. Живи, чтобы жить. Жить. Жить. Жить. Все эти души — как капли эликсира философского камня, который когда-то долго и упорно создавал Император. Казалось, что его тень заслоняет небосклон и сжимает в ладонях эти звезды, которые ускользают сквозь его пальцы, словно песчинки огромных часов, добавляя годы к его и так бесконечной жизни.       И Ичиго увидел еще одну тень, гораздо меньшую, не такую насыщенную и еще не отливающую холодной космической мглой — свою.       Он остолбенел.       Ичиго опустил взор и посмотрел на цепь души, которая медленно пожирала сама себя — лица без носа и без глаз, скорее даже просто рты, безжалостно съедали друг друга, вцепляясь зубами в основания каждого нового звена, медленно и со вкусом пережевывали и принимались за новое. Юноша нервно сжал сильнее кулаки, чувствуя, как медленно что-то капля за каплей уходит от него, ускользает из-под его контроля. Он взглянул на узел — сплетение нитей души Юграма — целый и нетронутый.       Это же никак не навредит ему? Нет?       Он снова поднял взор на небосвод и звезды на нем, не видя ни Урахару, ни странных людей в этом пространстве, принадлежащем только «отцу» и «сыну».       А потом он внезапно рассмеялся, чувствуя, как паника и страх несутся и голова становится будто ватной, мысли замедляются и ужас пронизывает каждую клеточку его тела — не за себя, а за Юграма.       Потому что это навредит ему.       Если сейчас Ичиго невольно станет пустым, то невольно умрет и Юграм.       А если… если он протянет руку, протянет руку и возьмет немного силы — силы, чтобы выжить, чтобы спасти Юграма, чтобы остаться человеком, чтобы не чувствовать этого жуткого тянущего чувства, будто кто-то забирает его кусок за кусочком…       Пустые — яд, худший вид яда для квинси, и то золото, что сливается с кровью его почти-отца, станет его погибелью и уничтожит его, медленно кислотой прожжет изнутри.       Ичиго еще сильнее сосредоточился на этом чувстве потери, попытался притянуть контроль каплю за каплей обратно, почти увидел, как красные рубины его силы и золото окрашиваются в белый, обесцвечиваются изнутри и маленькие алые шарики превращаются в матово-белые и устремляются… домой.       Звездное небо исчезло, как и исчезли когда-то люди, которые привели его и сбросили в эту странную ловушку с идеально ровными, гладкими стенами. Исчезло все, кроме капли-солнца на его руке и ослепительной белизны, пахнущей летним дождем.       Последнее звено неизбежно уничтожило само себя.       Пустота не чувствовалась болью и голодом — она была похожа на дом.

***

      Небо над головой было светлым, голубым, и цвет его был каким-то мягким, домашним, приветливым — несмотря на холодный оттенок, от него даже веяло теплотой. Ичиго даже захотелось потянуться и перевернуться на другой бок, медленно вздохнуть и заснуть. Хотелось, пока он не понял, что лежит на бетоне, почему-то совсем не холодном, а правая рука его касается гладкого стекла чьего-то окна.       Ичиго лежал на стене дома, сам же небоскреб почему-то построили параллельно, заставив буквально зависнуть в воздухе, и упади — Ичиго бы непременно разбился о землю. Но он почему-то не падал… А над головой тем временем неторопливо плыли облака, мягкие, совсем невесомые; они пересекали небосклон в своем неспешном ритме, освещаемые лучами невидимого солнца, чуть золотились по краям, будто сотканные из драгоценных нитей, и исчезали за горизонтом, теряясь среди бесконечных многоэтажных темно-синих зданий.       Еще в высоте сияли рубиновые звезды — те же самые звезды-души, теперь не заслоняемые тенью, они, казалось, набрались храбрости и сверкали гранатовыми бликами, переливаясь гранями и будто хвастаясь перед друг другом. Они тоже путешествовали по небу, но каждая в своем ритме — некоторые, стоило им сверкнуть, оказывались на другой стороне небосвода, а другие медленно и размеренно плыли, казалось, способные растянуть свое небольшое путешествие если не на месяцы, то на годы.       Ичиго ошеломленно оглядывал небо и здания, но поднявшись обнаружил еще одну странную вещь: бледный силуэт первой буквы латинского алфавита и мужчину, терпеливо ожидающего у него.       Буква сама казалась призрачной в этом и так не слишком реальном мире, а мужчина, в отличие от нее, был более, чем реальным: его темную фигуру обдувал легкий, невидимый и неосязаемый для Ичиго бриз, и на секунду юноше показалось, что он был здесь даже не гостем, а незваным чужаком, вторгшимся в этот устоявшийся мир. Ветер — существующий, но не для него, солнце, которое было за пределами его поля зрения и светило лишь облакам, здания, в которые не войти и которые построены неизвестно для кого.       И стоило мелькнуть этой мысли, как мужчина сделал шаг по направлению к нему, и еще один, и еще. Походка его была тяжелой, но в то же время плавной; казалось, что, захоти, он мог бы и подлететь, но неизвестная тяжесть удерживала его и прибивала к земле.       Ичиго напрягся, когда мужчина остановился перед ним. Человек окинул его внимательным, но мало чего выражающим взглядом и наконец поздоровался: — Здравствуй, Ичиго, — голос его был низким и глубоким, но безэмоциональным, — я ждал тебя. Я…       Внезапно его голос исчез, будто кто-то создал вакуум, и было ясно, что его уста шевелились и из них лилась речь, но имя просто исчезало, словно мгновенно унесенное ветром. — Вот как, — мужчина склонил голову, — ты не слышишь имени. Что же, Ичиго. — Он снова внимательно посмотрел на него. — Я Меч.       Ичиго сжал губы сильнее и с удивлением нетерпеливо спросил: — Моя сила шинигами?       На секунду им овладела радость — неизвестная и какая-то подсознательная, неявная и даже непонятно откуда пришедшая, пока не настигло осознание. Будто забытое воспоминание всплыло на поверхность.       Он превращался в пустого.       Он умирал. Его вот-вот убьют. — Меч, — повторил мужчина, — не сила. — И показал на него: — Она в твоих руках.       Ичиго отступил на шаг, посмотрел на золотой узелок — каплю солнца и сплетение десятка искрящихся нитей души, на звезды над головой и покачал головой. — Нет, — повторил он, — нет, — кулаки его сжались, — только не так. — А как же? — почти с интересом спросил мужчина. — По-другому, — упрямо качнул головой Ичиго, — просто… по-другому.       Лицо меча осталось почти недвижимым, но брови сошлись на переносице, и он с нажимом спросил: — Ты выбираешь смерть? — Нет, — Ичиго мотнул головой, — я просто выбираю другой вариант. Я не могу просто… поступить так.       Мужчина молчит, долго всматривается в него и наконец кивает. Мир начинает рушиться: здания рассыпаются на сотни коробок, летящих прямо на Ичиго, и меч указывает прямо на них: — Тогда найди ее сам, — он кивает владельцу, — свою силу шинигами.

*

      Коробка у него в руках, как и обломок меча, и сам юноша почти счастливо, вдохновенно улыбается, он оглядывает обломок лезвия и просто надеется. Это чувство рассвета и мира захлестывает его с головой, и он буквально тонет в нем. — Выход всегда есть. — Ты правда понимаешь, что происходит? — Темноволосый мужчина прямо смотрит на него.       Кажется, что в его взгляде нет ни тепла, ни холода, но также нет и безразличия, как и заботы — ненависти уж тем более. Будто он просто не знает, что и думать о подростке. Фигура с тихим шелестом подлетает к нему, и багровые глаза заглядывают в его карие: — Все уже начато. — Он как-то испытующе и даже с любопытством взирает на него. — Это революция, начатая за тебя, но с тобой во главе.       Ичиго отступает на шаг, и это тепло медленно гаснет, оседает пеплом душ в горле, тяжелым золотом капли — на его запястье. Он качает головой, когда все сомнения внезапно наваливаются на него. Ответа нет, в голове становится пусто и лишь легкий испуг читается в его взгляде.       Ему хочется крикнуть, что он не часть этой чудовищной судьбы, которую ему уготовили. — Беги, пока можешь. — Он сложил руки за спиной. — Вперед, беги вперед и не останавливайся, не бойся. — Мужчина замолк. — Все уже предрешено: сорвешь ты звезду с неба или зазвенит в твоих ладонях сила шинигами, что тысячи мечей, дороги назад нет.       Ичиго молчит. Пепел надежды забивает горло и из него не может вырваться и слова. — Но пусть пути назад нет, — уголки губ меча внезапно чуть приподнимаются, — свою дорогу вперед ты прокладываешь сам, и ступать по ней тебе и только тебе. — Я на ней не один, — шепчет Ичиго, и взор его невольно обращается к тысяче нитей, — и не все решения зависят от меня одного. — Дитя, — с грустью произносит мужчина, — он втянул тебя в это. Сколько тебе было, когда он поприветствовал тебя? Сколько он уже это продумывает? — Меч качает головой. — Он мог привязаться к тебе, но забота ли это? Он воображает себя родителем, но родитель ли он?       Ичиго упрямо мотает головой и твердо смотрит на темную фигуру перед собой: — Я знаю, что и в будущем он будет гордиться мной, как родной отец, — он сжимает кулаки, — и как семья, до самой моей смерти… — Ребенок, — с горечью обрывает его слова мужчина, — ты правда веришь, что принадлежишь миру живых? Доживешь до самой старости, и тебе так просто позволят провести жизнь в мире и покое? — Он качает головой. — Ты часть мира мертвых, твоя смерть начинается здесь.       Палец Меча указывает на разбитый клинок в его ладони.

***

      Ичиго ошеломленно качает головой — лезвие в его руках блестит, отражая голубое небо и ничего, кроме него. Все здания рассыпались на небольшие и теперь пустые коробки, которые исчезли словно мираж, и остались только он, Меч и горизонт. — Я жив, — наконец говорит он.       Подросток кладет руку себе на грудь — футболка совсем тонкая, но это ткань кажется ему железным доспехом, и ему на секунду страшно не почувствовать того, что он ищет. Но нет, стук за стуком звук раздается, и Ичиго поднимает упрямый взор на мужчину, смотрящего на него с горечью. — Сердце бьется, — произносит он.       Мерные, ровные удары и правда чувствуются под его ладонью — такие настоящие и возвещающие о его жизни, о ее продолжении, о том, что он справился и не превратился в монстра. Сердце помогает крови бежать по венам, помогает ему жить, дышать и существовать. Звук сердцебиения что гимн для него сейчас; кажется, что тот раздается громко и отчетливо, эхо его гуляет по всему миру под бесконечными небесами. Он жив, и осколок меча в его руках не более, чем часть его силы.       Он жив. — Дитя, — Меч качает головой, — даже у мертвых есть сердца, иначе, — он делает шаг навстречу ему, — иначе у них не было бы чувств.       Он поднимает голову, оглядывает тонкую линию горизонта, которая позолочена лучами солнца, смотрит на необъятные небеса, на пустошь — не поле, не равнину, а будто зеркальную гладь под ногами, в которой отражается голубой небосвод. Зеркальная гладь — огромный водоем, в который они почему-то не падают — все дожди, которые пролились в этом мире, и все горести, которые свалились на плечи юноши. И кажется, мир может утонуть в нем, и только золотая дорожка горизонта — надежды, еще как-то сдерживает все. — Мир мертвых, — слетают слова с уст мужчины, пока он смотрит на растерянного и испуганного ребенка, — иная сторона жизни, иная ее форма и ее часть. Все еще жизнь, но иная.       Ичиго просто смотрит на него, сжимает рассыпающееся в его ладонях лезвие. Как можно умереть и жить? Он знает, что существуют загробные миры, он общался с Рукией так долго, но разве все, о чем она говорила, не было столь далеко для него? Рукия была шинигами — и разве так жили простые души? Внезапно меч грустно улыбается. — Береги, — он указывает пальцем на дыру у подростка в груди, почему-то еще не закрывшуюся, — свою жизнь. Не позволяй никому снова убить тебя. Живи, Ичиго. — Меня никто не убивал, — растерянно говорит юноша.       Он всегда был на волосок от смерти и никогда не переступал границу.       В голове лишь раздается свист лезвия топора, разрубающего цепь души. — И не обманывай себя, — шелестят последние слова Меча, — не оправдывай их, когда уже знаешь правду.       Все снова оказывается белым — и небо, и водная гладь, и даже черная тонкая, будто покрытая золотой пылью линия горизонта исчезают в этой идеальной белизне.       А потом он открывает глаза, снова оказываясь в пещере Урахары.

*

      На лице костяная маска, а в руках все тот же осколок огромного меча, черная форма шинигами. Кроме маски — никаких признаков пустофикации. Дыры нет. С силой Ичиго сдвигает будто приклеившийся к его коже костяной покров и смотрит с яростью на Урахару. Тот лишь прикрывает распахнутым веером лицо и произносит: — Ну и ну!       Шинигами делает довольный шаг по направлению к нему, оглядывает. Лавочник стоит близко, совсем без опаски, а позади него Тессай все еще прикрывает собой детей. — Вы живы! — наконец довольно возвещает Урахара. — А ты хотел моей смерти? — Ичиго клонит голову в сторону.       Урахара машет веером, улыбается, мягко, но как-то пусто и совсем бесчувственно. Откуда-то дует ветер, колышет поля его шляпы и уносит слова в сторону. — Что вы, — он сильнее опирается на трость, — совсем нет. — Шинигами внезапно снисходительно пожимает плечами. — Давайте вы отдохнете и мы перейдем к следующему уроку.       Ичиго наконец полностью срывает маску с лица, кладет ее за пазуху и ухмыляется — это надо закончить поскорее. В груди отчего-то холодно, и все внутри него сопротивляется последним словам Меча. Он пытается храбриться, он должен быть храбрым, он смотрит наверх — туда, где лежит его тело. Он должен доказать, что жив. — Давайте сейчас. — Ладно, — мужчина прикрывает глаза, он указывает пальцем на свою шляпу, — сбейте ее.       А потом воздух звенит. Это резкий и пронзительный звук от взмаха меча, и мужчина чуть отклоняется назад, но целятся не по нему — шляпа не сбита, но порвана, а юноша смотрит на него с яростью. — Да вы полны энергии, — качает шинигами головой. — Ее слишком много для того, кто должен быть мертв, да? — холодно спрашивает Ичиго.

***

      Некоторым ярость застилает глаза, алой пеленой она затмевает всю осознанность, которая была до этого, кровь приливает, и так и хочется кинуться вперед, сражаться. Иногда даже не важно за что — главное, дать этому гневу, кипящему прямо внутри, выход, пока ты не задохнулся сам от горького дыма пожарища, готового поглотить все вокруг. Иногда даже не важны последствия — хочется просто идти вперед до конца.       За спиной останутся руины. Ну и что?       Однако есть и иной тип ярости — терпеливо и медленно горящей внутри, ожидая своего часа, чтобы выплеснуться, чтобы, словно лава дремавшего столетия вулкана, расплавить все кипящей красно-золотой волной, не оставив ничего.       Наверное, такая ярость и жжет все внутри Ичиго, пока он бежит, пока оглядывается, пока пытается придумать хоть что-то, а Урахара преследует его. Хотя преследует — сильное слово, скорее просто идет, даже не прибавляет в темпе. Разница в опыте видна невооруженным глазом, и тут даже нечего сказать — остается только бежать и пытаться, просто бесполезно и как-то безнадежно пытаться придумать хоть что-то. В руках уже даже не осколки лезвия меча, а остатки рукояти и сделать с ними можно мало что.       Однако и бежать дальше просто нельзя. У него постепенно иссякнут силы, и меч, вытащенный из трости, рассечет его на две половины. Он и правда слишком энергичен для того, кто должен быть мертв, и Урахара, усмехнувшись его фразе, явно собирается исправить это.       У третьего урока нет ограничений по времени.       Ичиго замедляется. Бег останавливается, и в голове — из внутреннего мира — звучит спокойный голос: — Он лишь один. — Меч наклоняет голову. — Один из тысячи или десятков тысяч. Даже не Император. — Мужчина, застывший среди вновь возведенных небоскребов, делает паузу. — Так почему бы тебе не перестать бежать. Ты справишься, уж точно справишься. Просто прислушайся.       И Ичиго вслушивается, вслушивается в формулу активации меча и рубит, просто рубит изо всех сил, черпая мощь из той лавовой реки, в которой кипит все накопившееся напряжение и темный, тяжелый гнев. Он не умрет. Он не собирается умирать. Почему он должен умирать? И почему человек перед ним пытается скрыть столь многое, от чего зависит его жизнь?       Формула активации — длинная, мрачная, непохожая ни на одну, но похожая на всю ту горькую правду, от которой не убежать.       Отбрось свой страх. Смотри вперёд. Иди вперёд. Промедли — и ты состаришься. Остановись — и ты умрёшь.       Слова, произносимые и произносимые вновь, звучащие в голове и вслух, будто говорят: теперь не сбежать, не отвернуться и не закрыть глаза. Сама сила и сама воля против того, чтобы ты останавливался. То, во что ты ввязался, то, во что тебя втянули, — все это давно прошло точку невозврата.       «Нас становится больше, — задумчиво говорит Юграм однажды вечером. — Наши силы растут, наш план все сложнее и учитывать нужно все больше. — Он смотрит на юношу. — Поначалу все это казалось невозможным, но теперь я уверен, что мы справимся».       «Что если бы я не обрел силы шинигами?» — спрашивает в ответ Ичиго.       Юграм колеблется недолго, он с твердостью и решимостью произносит: «Мы нашли бы способ избавиться от безумца на троне». — И что дальше? — тихо спрашивает Зангецу. — Что было бы с тобой?       Свет пронзает подземный тренировочный полигон — волна чистого и яркого света будто разрезает само пространство, и шляпа мужчины наконец-то взлетает в воздух, а в земле остается глубокая расщелина от силы, просто испепелившей землю в ничто.       Юноша засыпает, невольно и неосознанно, просто опершись о свой меч. Урахара качает головой, потирает переносицу и тихо провозглашает: — Третий урок сдан. — Он смотрит вниз — в непроглядную бездну под ногами, и тихо вздыхает: — Возможно, я переборщил.

*

      Воспитывать детей — безумно сложно, особенно когда у тебя две дочери, а сам ты отец-одиночка. Все вопросы кажутся миссией особой сложности, и найти на них ответы — все равно что отправиться покорять Альпы без снаряжения. И если старшую, повзрослевшую раньше времени, ответственную, понять проще — она похожа на него, как две капли воды, только ее характер, серьезный и холодный, взялся непонятно откуда (как думает Ишшин, наверняка благодаря какому-нибудь родственнику-аристократу, который вошел в их семью века назад), то младшая, увлекающаяся кулинарией, мягкая и наивная — это ребенок настоящая головоломка. Каждый день он учится чему-то новому от них, и каждый день тяжелый, но пропитанный атмосферой тепла и семейного уюта — подарок. Потому что его дети драгоценны.       Он не беспокоится за старшего сына, тот уже давно не ребенок. Ишшин ему благодарен за то, что тот научился справляться со многими проблемами сам, за то, что помогал и ему в воспитании сестер, и за то, что вырос, несмотря ни на что, серьезным и ответственным юношей.       Видящим призраки мертвых юношей.       Постепенно, Ишшин чувствует, как печати на его силе ослабевают, и он прикрывает глаза, когда почти видит, как еще одно звено-замок ломается, скрипит и тяжелые металлические части оседают на кипящий лавовый пол его внутреннего мира. Возможно, скоро у него не будет сына. Возможно, скоро кровожадная тварь поглотит его ребенка, возможно, скоро…       Однажды днем все тяжелое переплетение цепей рушится в один миг, скрипит, ржавеет, плавится и падает, растворяясь в лавовых потоках, и Ишшин прячет лицо в ладонях. Вот оно. Скоро.       Есть крохотный лучик надежды — Урахара, который взял его сына на тренировку, ребенка, ввязавшегося непонятно во что, и Ишшин не имеет права вмешиваться в это. Иначе уже жизни девочек окажутся под угрозой. И остается только переживать и верить, что печати возведут снова, что бывший глава исследовательского отдела знает, что делает. Что его первый ребенок, его сын будет в порядке.       Но нет — звенья плавятся в лаве и ничего нового на их месте не появляется. Ему даже не звонят.       Ишшин с силой бьет кулаком по столу, ударяет так, что болят костяшки пальцев гигая, и с силой выдыхает — девочки не должны ничего знать.       Он долго сидит за столом кабинета, пока не наступает вечер, а потом, не в силах показаться перед девочками, выходит на улицу, идет в магазин, не зная даже зачем. Походка его нетвердая, и он чуть пошатывается, страх накатывает на него волной и голову будто набили ватой. Горечь приливает к горлу, а в голове бьется только одна мысль: «Ты уже знаешь, что произошло». И хочется кричать, громко, срывая голос орать и отрицать, что нет — он ничего еще точно не знает, но этот тихий набат, бьющий и бьющий на периферии сознания, с новой силой заглушает все его мысли.       Пока он резко не останавливается.       Часто пустующая скамейка в тихой части парка занята, свет фонаря, холодный и неестественный, освещает две фигуры, беседующие и что-то яростно обсуждающие.       Его сын, уставший, но живой сын, его сын яростно что-то доказывает незнакомцу напротив него. Незнакомцу, реацу которого принадлежит квинси.