Домик

— Что же я должен делать? — спросил Крошка Енот.

Л. Муур

Ты к знакомым мелодиям ухо готовь

И гляди понимающим оком… В. Высоцкий

30 лет назад Сентябрь на удивление теплый. Даже спецовки из домика не пришлось доставать. Картошка выкопана. И настало самое приятное. Насобирав за огородом веток, они развели большой костер. Только что откопанную свеженькую картошку — закопали уже в него. Теперь надо подождать, пока будет готова. Пятилетняя внучка бегает вокруг и пытается жарить на костре кусочки черного хлеба, протягивая их к нему на длинной палке. Сима пьет чай и опять о ком-то рассказывает. Раиса с Борисом сидят в обнимку. Аня пошла в лесок искать грибы. Тут же по участку бродит другой брат — Анатолий с женой Риммой. Они живут в другом городе. Приезжают редко. Он капитан дальнего плавания. «Большой человек». Ему есть, что рассказать. Он мир видел. Борис самый младший. Анатолий чуть старше. Они выглядят значительно моложе. У них была другая жизнь. Анатолий предлагал завтра поехать на озеро всем вместе. Надо, наверное, согласиться. Нечасто брат приезжает. Звонит вот только по праздникам, но из-за этого чертового слуха даже по телефону не поговорить нормально. Разбирает через слово. — Дедушка, а это ты строил домик? — дергает его за рукав внучка. — А как же! — Дедушка и баню построил сам, и погреб вот этот, — добавляет бабушка, вернувшаяся из леска. — Смотри, я тебе сыроежек нашла. — Ураа, будем жарить сейчас? — Исключено! Надо сначала вымыть в кипятке и отварить заранее, — в разговор вмешивается мама. Она тоже на этот раз присоединилась к копанию. — Невкусно варить, — бурчит девочка. — Так, давайте картошку проверим, — успокаивает всех бабушка. Она достает железной кочергой одну картофелину из золы, обтирает передником и кладет на тарелку, которую уже принесла дочь, — остывать. Через минуту картофелину с подгорелым боком разламывают и пробуют внутренности на вкус. — Готова — резюмирует бабушка. — Урраа! — Много ли ребенку надо для счастья, — умиляется жена брата Анатолия. Тетя Сима ухмыляется, глядя на девочку. Своих детей и внуков у нее нет. Она хотела. Но так получилось. Тетя Сима ее не любит. Как и маму — не любит. Девочка слышала пару раз, как она говорила дедушке, что они «не родные». А дедушка почему-то закричал на тетю Симу, а она потом закричала на него. А потом не приходила пару недель. Но теперь снова приходит. Девочке еще кажется, что этой тете Рае она тоже не нравится почему-то. Она пару раз говорила ей что-то про то, что «она, наверное, чужая и ее подкинули». Она ведь ни на кого не похожа. Ну да. Мама красивая. С белокурыми кудрями и зелеными глазами. А она с черными.Ну и что. Зато бабушка с дедом любят. Она их тоже. Она любит смотреть их старые фотографии еще в старом доме. Особенно те, где они пляшут на каком-то празднике. А еще те, где дедушка молодой в военной форме. А потом — чуть старше. У него там на одной фотографии сова сидит на плече. Он такой красивый! А на другой — он в одежде повара. Усы у него такие большие, и он улыбается во весь рот. Есть и фотографии с ней. С маленькой девочкой, которой принадлежал этот старый домик. Она, ее племянница, не играет в нем. Никогда. Это нечестно. Она сама так давно решила. Он ведь Светин был. — Эй, картошку-то будешь? — бабушка протягивает ей горячую картофелину, предварительно проверив, достаточно ли она остыла. — Даа! — Держи, вот посолю. Все уплетают свежую печеную картошку. Кажется, нет ничего вкуснее этого. Лето закончилось. Скоро будет осень. А потом длинная зима. А потом снова весна. Девочка, кажется, нашла себе нового друга. Она то и дело дергает за рукав брата дедушки Анатолия и просит рассказать ей о море. — Когда я вырасту, я стану… — Тоже капитаном? — смеется усатый Анатолий. — Ну, если даже не капитаном, то обязательно объеду весь мир! Ну или хотя бы половинку! — она мечтательно жует картошку. Дедушка улыбается и добавляет только одну фразу. — Давай, дерзай. Наши дни — Малыш, а кем ты станешь, когда вырастешь? — мама лукаво уже не в первый раз задает этот вопрос. Ей очень нравится его ответ. — Капитаном! — выкрикивает малыш, сидя на плечах у папы. — И что ты будешь делать? — добавляет папа. — Плавать на ките! — этот ответ не перестает их умилять. Она не стала капитаном, но уже успела и поплавать, и полетать. Видела море. И не одно. И даже океан. И горы. Была там, где жарко. И там, где очень холодно. По работе. И просто. Просто с ним. Теперь уже — с ними. Последнее море было у папы. Когда-то она и предположить не могла, что он просто позвонит. А недавно к нему ездили. Гуляли по его саду, где он выращивает мандарины и лимоны. Купались в море. Говорили, говорили, говорили. Как будто и не было целой жизни в разлуке. Папа заваривал чай, рассказывал, как правильно это делать. Рассказывал о многом. О жизни на войне. О кошмарах. О жизни в мире. О вине. Нет, не за то, что произошло на войне. Перед ней. О том, что не помнит, когда в последний раз плакал. А когда поговорил в ней впервые за тридцать с лишним лет, заплакал. О том, как сыну, которого воспитывал, на него наплевать. О том, как беспокоится за ее сестру, свою вторую дочь. О том, как добра всегда была его жена. И о том, что, кажется, за всю жизнь так и не забыл… ее маму. Он молчал и щурил глаза. Совсем как она. Его дочь. Смеялся. И собирал губы гармошкой. Совсем как она. Его дочь. И вспыльчивый такой же. Совсем как она. А еще он добрый. А ей всегда говорили, что он злой. И что она — тоже. Совсем как он. А еще странно. Как будто мама даже не сильно злилась. Может, иногда жизни хватает, чтобы понять, что был неправ. Ведь даже тетя Сима к старости стала мягче. А еще наконец стала на нее смотреть не свысока. Это произошло, кажется, после того, как она поступила в институт в столице. Люди иногда могут измениться. Впрочем, тетя Рая за всю жизнь так и не извинилась перед дедушкой. Впрочем дедушка никогда и не точил ни на кого зуб. — О чем думаешь? Опять про то, «какие сволочи эти меньшевики, или как ты жгла древлян за неповиновение в прошлой жизни?» — муж лукаво смотрит на нее. Он знает. Знает это ее выражение лица, когда она «снова принимается за свое и вспоминает что-то, что кажется ей «несправедливым». Она толкает его в бок, прыснув. Мелкий начинает хохотать, вторя им. — Да, я вспомнила, потому что мы сейчас прошли дом брата дедушки, Бориса. Помнишь? — Я помню, он же был тогда на дне рождения. — Да, это хорошо, что они в последние годы стали общаться. Дедушка был очень рад. Мне кажется, это его тяготило, что брат так с ним. Из-за ерунды. — А в чем была причина? — муж поднимает бровь. — Да в том-то и дело, что ни в чем. Просто эта женщина что-то там сказала мужу своему за спиной. И все. И началось. И так и брат перестал ходить. Дедушка никогда не жаловался. Но я даже представлять не хочу, что он чувствовал. Люди думают, другие не чувствуют отношения. А человек знает. Всегда знает, — она щурится и снова надевает на лицо выражение «сейчас пойду умирать на баррикады». — Просто… Ты же знаешь. Я насчет себя никогда. Но люди, которых люблю… Я не понимаю, зачем так делать. Так вести себя. Почему нельзя понять, договориться, выслушать в конце концов?! А иногда — и промолчать. Как иным ругать доставляет столько удовольствия, что они даже среди роз видят одни сорняки, а цветущую долину готовы сжечь? И зачем? Муж усмехается. То ли его специфическое образование, то ли просто более ровный от природы темперамент всегда позволяли и позволяют утихомирить ту бурю, которая то и дело поднимается в душе его жены при слове «несправедливость». Впрочем, она давно сама признала, что это глупо. Как там одна ее коллега спрашивает у своих героев. «Милосердие или справедливость?» Забавный вопрос. — Просто иным нравится разрушать. Чтобы потом сидеть на руинах, прикуривать и говорить: ну вот, мы же говорили, что ничего не получится. А вы не верили, — резюмирует муж спокойным тоном. Она хмыкает. И кивает. — Но дедушка был все равно другой. И бабушка другая, — она вдруг опускает глаза. Этот визит к бабушке был особенно сложным. Она не могла не заметить, что та начала забывать и путать факты. Она знает, к чему это неизбежно приведет. Она только надеется, что это будет недолго. — Дедушка так радовался, когда он пришел. Брат. Обнимал его. Я помню этот вечер. А люди еще удивляются, почему я так с папой. — Это забавно, но папа твой оказался похожим на дедушку. — Вы вообще все похожи. Дедушка, папа, ты, мелкий. Вы добрые. И ваша доброта — это то, что никогда не перестанет меня убивать. Жестокостью меня не пронять. А вот ваша доброта… — Глупая ты лиса. — Сам ты лиса. А вообще, я думаю теперь, наверное, больше — как дедушка. Что даже эти тетки не были злыми. Просто иногда люди не умеют правильно направлять свою собственную боль и обиду. И это, наверное, не их вина. Скорее, беда. — Я удивляюсь только одному: как у нас с таким твоим настроем еще не живут 33 кошки? — Ты же сам повлиял на то, что я теперь собак больше люблю, — она снова смеется. Они незаметно для себя подходят к дому, снова спрятавшемуся в темном лесу. Как все здесь. Впрочем, этот дом — только прячется за елками. Сам он стоит на большой поляне, залитой солнцем. Вдалеке гуляют «лошадушки», как зовет их мелкий. Пара направляется к двери, чтобы разведать, где хозяйка, с которой накануне договорились о прогулке. … Лошадушки понравились малому. Он, как это бывает в кино, просто сел — и поехал. Папа был горд. Мама вспомнила, что в другой части семьи обязательно будут говорить про влияние казацких корней. Муж хмурился и ворчал, что вечно они выдумывают. Владелица местного конного клуба Наташа позвала их в дом на чай. И вот они уже сидят в уютном домике посреди леса. Наташа рассказывает о своих подопечных, о том, как вести подобное дело в подобном месте. — Знаете, я про Вас сюжет сниму, — вырывается у жены. Она тут же осекается. — Простите, это у меня профдеформация. Я везде вижу сюжеты. Но про Вас точно можно. — Да бросьте, — скромно отмахивается Наташа. Ее собеседница начинает рассказывать про похожих на Наташу людей, про которых она уже снимала истории и приводить аргументы, как это может помочь поднять бизнес. Наташа обещает подумать. — Красивые у вас сережки, — замечает Наташа. — Да, это гранаты, — ее собеседница теребит сережку в ухе. Вторую начинает теребить малой. — Я редко теперь надеваю. Он все еще дергает. — Она ухмыляется. У Наташи звонит телефон. И пара с ребенком снова остается одна. Они глядят, как потрескивают дрова в печке. — А помнишь, что это было раньше ожерелье? — вдруг вспоминает жена, теребя сережку. — Да, бабушкино. — Она забавная у тебя была. Мне кажется, она верила, правда, что она ведьма. — О да! — Ну, может, что-то в этом есть. Помнишь, она когда дарила, сказала, что оно станет «новым», когда моим станет. Ну так и получилось. И что-то еще про то, что я его вместе с сестрой буду носить. Ну, я тогда думала, что речь о твоей сестре… — Ты думаешь, бабушка знала про твою? — Ну вообще я говорила ей, что что-то смутное мне о ней известно. А ты думаешь, мне правда надо вторую пару ей подарить? Ну это все же странно… — Они ж твои. Сама решай. — Ну я не про то, что они не мои. Просто я совсем ее не знаю. Она, кажется, хороший человек. Но я не чувствую связи. Понимаешь? Может, если мы сблизимся, то тогда. А может, и не ей надо подарить. — А кому? — Не знаю. Пока не знаю. Ты ж знаешь, я чокнутая. Я что-нибудь себе как придумаю, втемяшу в голову. Помнишь, что я верю в эти, как их, родственные души. — Помню, помню. — Ну ты че, ревнуешь, хочешь, а тебе их подарю? — О нет, я носить точно не буду! — Я правда чокнутая, но ты знаешь, я иногда в детстве представляла себя с сестрой. Ну, воображаемой. — Ты такая, какая есть. — Я знаю, что ты один из немногих людей, которые меня такой принимают. И любят. Она, кстати, в моем представлении, меня бы, наверное, терпеть не могла. — Почему? — Я часто пытаюсь все сделать правильно. Так, чтобы всем было хорошо. Наверное, это потому, что мне кажется, что иначе — меня не станут любить. А она… Она бы делала все наоборот. Наперекор. Как раз по той причине, что и я. Тоже из страха. Что не полюбят. Но делала бы. Просто. Потому что «а вот так вам». Если вы не любите, так я вам вот. — Ты тоже так делаешь иногда, — он подмигивает. — Ну я просто с тобой не стараюсь быть правильной. А с ней… Не знаю. Я представляю, что всегда хотела бы ее защитить. И поддержать. Но нужна ли ей была моя поддержка? Она бы на людях всегда старалась показать, какая она сильная и независимая. Хотя в глубине души — на самом деле — очень тонкая и ранимая. А еще обидчивая. Наверное, как и я. Я даже представляла себе, что она бы мне не нравилась. Но я бы все равно ее любила. — Как это? — Ну у тебя разве нет такого, что человек «не нравится», а все равно любишь. — Лиса, лиса. — Сам ты лиса, — она надувает губы. — Мы бы с ней спорили обо всем на свете. Я ей белое — она мне черное. О том, какой герой в книжке, о том, что такое хорошо, что плохо. И даже если бы она думала, как я, она бы все равно со мной не соглашалась. Или и вовсе — злилась бы на меня, если и не на меня вовсе бы злилась, а на какую подружку свою. Я бы за ней. А она бы дверью в свою комнату — хлоп. А я сидела бы потом под этой дверью. И думала, чего я сделала, и как мне сделать, чтобы она не грустила. А потом бы тоже — обижалась сама. Мы бы дулись друг на друга, как дуры. И могли не разговаривать целыми днями, сидя по углам. Знаешь, как у Гоголя. В этой сказке, — что-то в глазах начинает щипать. Как будто это все правда было. — Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем? — Ну да! А потом, знаешь, смеялись бы все равно друг над другом и обнимались. И чай шли пить вместе, с зефиркой. Или — еще лучше — с бабушкиными блинами. И смотреть передачи про путешествия или наш какой-то любимый мультфильм. Мне правда жаль. Жаль, что ее не было никогда. — Ты так говоришь о ней, как будто она была. — А может, и была в какой другой жизни. Просто я не помню. Помнишь, я тебе рассказывала, как рассказы свои разорвала и сожгла, потому что мама смеялась над ними? Мне кажется, что если бы их прочитала сестра, ей бы понравилось. Там было что-то темное, по Гоголю, помню, что-то про смерть. Я тогда любила такое. И даже мрачно как-то получалось. Мне кажется, ей бы понравилось. Теперь я так не умею. — О даа, теперь ты пишешь исключительно про розовых пони на небесах. — Да иди ты, — она толкает его в бок. А потом прижимается покрепче. Смотрит одним глазом на сына, который внимательно изучает содержимое шкафов в Наташином доме. — Мы бы с ней и правда поддерживали друг друга. Помнишь ту историю с буллингом? Я думаю, она бы меня поддержала. Хоть и была младше. А я бы за нее заступилась тоже, если что. Никогда. Никогда бы не дала ее в обиду никому. Мне знаешь, иногда страшно даже представить, что есть и правда вселенная, где она есть. А меня нет. И ей приходится переживать обиды, страхи, да много чего — одной. И некому дать руку. Некому. — Ты всегда любила бороться за справедливость. Желательно на баррикадах, — он опять смеется. — А еще удивляешься, почему у сына такой темперамент. — Ты знаешь, что я давно не борюсь ни за что. И что я перестала верить в справедливость. Но за сестру я бы поборолась. Ведь надо же бороться за тех, кого любишь. — Но ведь и ты была одна. И тебе никто не протягивал руку в свое время. — Да нет. В моей жизни было и есть немало хороших людей. Я никогда не была одна. А если когда и была… Я сильная. Ты же сам говорил. А сильным… Им важнее самим помочь. Впрочем, это правило не распространяется на нашу с тобой семейную жизнь. — Ты опять намекаешь на уборку? — Я намекаю на то, что ты лучшее, что со мной когда-либо случалось. А еще знаешь, про сестренку. В этой другой вселенной, я надеюсь, она тоже не одна. Я надеюсь, у нее тоже есть кто-то большой и теплый. К кому можно прижаться и молчать. Вот как мне — с тобой. — Мне иногда кажется, что я не так хорош, как те твои герои в историях. — Глупый ты. Во-первых, частично я их писала с тебя. А во-вторых, ты лучше. Ты же настоящий.